ШМАС (школа младших авиаспециалистов).
Жора был красив, как Бог, – высокий темноволосый с серыми глазами, раскидистыми чёрными бровями, мужественным лицом. Он был из донских казаков, родом из Таганрога. Такие подробности Симке были известны, так как 26-летний капитан Финохин и тогда уже 20-летний Мишка были друзьями. Жора был лучшим игроком волейбольной команды воинской части и на его «колы» ходил любоваться весь посёлок: «Бэмс!»– одновременно с тем, как мяч вонзался в площадку, выдыхали зрители.
Георгий играл на аккордеоне и замечательно пел:
Ростов-герой, Ростов-Дон,
Чистый в звёздах небосклон.
Улица Садовая, скамеечка кленовая,
Ростов-город, Ростов-Дон.
Финохин, воспитанный в интеллигентной семье, всегда был вежлив и выдержан…Тем ужасней и нелепей казался случай, невольным свидетелем которого оказался Симка.
Традиции железнодорожного посёлка были таковы, что два раза в год 2-го мая и в первое воскресенье августа в день железнодорожника в ближайшем к станции Цыганском лесу (а всего посёлок окружали три чащи) проводились праздничные маёвки. Это были грандиозные по местным масштабам торжества: на центральной самой большой поляне располагался духовой оркестр, многочисленные буфеты и возки с газированной водой, мороженым, леденцами.
В радиусе километра от центра маёвки в кустах и на полянах располагался стар и млад, в домах оставались лишь те, кто просто не мог двигаться.
Жора и Мишка были в весёлой, смешанной из военных и гражданских компании, а счастливый, что его не гонят прочь, Симка вертелся возле взрослых. Симка не помнил, в чём был предмет, нет не спора (Мишка с Жорой не стал бы спорить), а раздражительности Финохина, перешедшей в тупую ярость: налитые кровью потемневшие до черноты глаза, искажённое звериной ненавистью лицо, сжатые в железные кулаки руки и слова, невероятные слова, вперемешку с матом, которые изрыгал (другого слова не придумать) Симкин кумир:
– Ты, помазок мыльный! Мастеришка сраный! Я тебе сейчас подрежу под нолёвку твою рыжую плешь и сделаю завивку на я…ах! Пошёл вон отсюда, пока не получил массаж по роже и компресс под ж…!!!
Симка помнил Мишку, медленно, с опущенной головой отошедшего от компании…
Навязчивой, преследовавшей днём и ночью, будившей его ото сна идеей в последующие два месяца было, как убить Жору Финохина и отомстить за брата. К Симкиному счастью, капитана Финохина вскоре перевели по службе в другую часть и это наваждение прошло.
Потом, став взрослым, Серафим понял, что война – это не только развалины и пепел, тысячи похоронок и сотни, сотни безруких, безногих, нищих. Война – это искажённые души, что, подчас страшнее физического уродства.
В воинской части (военные были элитой жителей посёлка) несли службу и были печально знамениты два офицера Лёнька и Валерик. Те, кто служил с ними ещё на фронте, рассказывали случаи необыкновенного героизма, который в ту пору проявляли эти ребята. Капитан Валерик был Героем Советского Союза, Лёнька тоже имел на груди иконостас из орденов и медалей.
Но вот закончилась война и людям, привыкшим к ежедневной опасности, героизму и смертям, пришлось жить мирной жизнью. Проходила эйфория от всеобщего почитания и восторга и нужно было эту пустоту чем-то заполнять. Вот и заполняли они свой досуг сначала пьянством, а потом и разбоем.
Симка вспомнил случай, когда бредущие поздно вечером в пьяном разгуле по посёлку Валерик и Лёнька, встретили возвращавшегося с работы из Военного городка Мишку. Приставив паренька (тогда ему было лет девятнадцать) к деревянной телефонной опоре, пьяные в стельку офицеры стали расстреливать из своих ТТ столб над головой у жертвы…
Юноша пришёл домой с белым лицом, остановившимися глазами, с застрявшей в красивых кудрях древесной трухой. С отчаянными воинами Симка помнил ещё один случай, но вначале надо рассказать об одном интересном персонаже из очереди.
Борис Крученков войну прошёл в морской пехоте, участвовал в защите Одессы, воевал на Сандимирском плацдарме. О войне говорил мало и неохотно. Боря был завсегдатаем Симкиного двора, так как обожал спорт: лучше всех таскал штангу и играл в шахматы. Невысокого (даже малого) роста, широкоплечий и коренастый, с выпуклой могучей грудью и неизменной тельняшкой на ней, с короткими «железными» руками – так он выглядел в ту пору.
У Бориса было необычно красивое лицо – смуглое, с правильным овалом, чуть выдающейся челюстью; умными, глубокими тёмными глазами и чёрными, как смоль, с проседью волосами… Будучи из интеллигентной семьи (мать преподавала в местной школе химию) и значительно образованнее сверстников, он имел свои суждения по различным проблемам, что тогда выглядело необычным. Боря был немногословен, справедлив, уважаем всеми жителями посёлка и холост, хоть девушкам нравился.
Увы, Боря Крученков тоже относился к загубленному войной поколению. В отличие от упоминавшихся выше офицеров-разбойников, он тяжко работал, организовав бригаду по устройству стен из шлакобетона – основной материал послевоенного строительства на железнодорожных станциях, где покоились горы каменноугольного шлака. Зарабатывала бригада прилично, всё могло быть хорошо, но вот беда – Боря запил. Но так как всё, что ни делал Борис, он делал основательно, то и запой вышел тоже на славу.
Тяжёлая работа и истощавшая организм водка сделали своё дело: надорвавшись на тяжёлых носилках со шлакобетоном, Боря получил прободение открывшейся язвы желудка. Остальное доделали хирурги из местной железнодорожной больницы…
Любимца пацанов и уважаемого человека, Бориса Крученкова в последний путь провожали всем посёлком.
А за год или два до этого был случай, о котором Симка вспомнил чуть раньше. По субботам и воскресеньям в железнодорожном клубе после киносеанса проводились вечера танцев, где собирался весь цвет посёлка, включая кавалеров из военного гарнизона.
В разгар одного из таких вечеров на танцевальную площадку вышел невесть откуда пришедший предельно пьяный Лёнька и с пистолетом в руке стал выискивать глазами кого-то, с кем ему до зарезу нужно было расправиться. По всей вероятности, он не очень представлял себе искомого обидчика, поэтому стал водить пистолетом по кругу, поочерёдно останавливая свой взгляд то на одной, то на другой жертве. Зная Лёнькин нрав, даже его дружки и сослуживцы стояли смирно, боясь шелохнуться.
Боря Крученков не танцевал и обычно сидел на сдвинутых по периметру зала стульях, внимательно наблюдая за танцующими.
Увидев происходящее на танцевальной площадке, Боря встал и спокойно через весь зал грудью с видневшейся из-под рубашки тельняшкой пошёл прямо на Лёнькин ствол: так, наверное, шли матросы с гранатой на танк, или, закусив ленточки бескозырок, в атаку на вражеские пулемёты…
Глаза последнего побелели от бешенства, рука с пистолетом ходила ходуном от ярости.
Боря приблизился к офицеру, что-то тихо стал ему говорить. Лёнька ответил. Полуобняв его за плечи, Боря вместе с Лёнькой вышел из зала. В тот вечер на танцах оба больше не появлялись…
… А с Валериком и Лёнькой случилось то, что и должно было случиться. По пьяному делу они убили-таки человека и Особый отдел «замёл» их. Это известие жителями посёлка было принято с облегчением.
Малиновый звон.
Станция, на которой жили Соркины, находится на расстоянии 200 км от Одессы и в послевоенные годы служила 101-ым километром, то есть местом, где оседала всякая шпана, а также квалифицированные воры и авантюристы перед тем, как брать «на абордаж» Одессу-маму. Нельзя сказать, что это прибавило радости коренному населению, но нет худа без добра: свои бандиты – это всё-таки лучше, чем наглые и отчаянные приезжие гастролёры. «Свои» постоянно жили на квартирах у посельчан, занимались «деликатными» делами на вокзалах, на рынках, а то и вовсе на выезде и местных, как правило, не трогали.
Их занятия были разнообразными, но неизменно требующими высокой квалификации и даже артистизма от исполнителей. Самым популярным тогда был был карточный трюк «головка-ножки», классические очко и бура, напёрстки. Жители посёлка знали местных щипачей, карманников, домушников, всех этих «королей» и «шестёрок» наперечёт.
Колоритной фигурой в посёлке был вор в законе (как шопотом об этом говорили посельчане) Сергей Дмитриевич, пятидесятилетний представительный мужчина с красивым властным лицом, серыми спокойными глазами, больше похожий на крупного советского руководителя или даже киноартиста. Жил он с молодой, лет на 20 младше его женой, снимая половину добротного дома на окраине посёлка. Занимался Сергей Дмитриевич сапожным ремеслом и ремонтом часов. Работу свою делал умело, поэтому отбоя в клиентуре не было – принимал он заказчиков в беседке во дворе, вовнутрь дома за все годы никто так и не попал. Несмотря на такую скрытную, простую и неброскую жизнь, имя Сергея Дмитриевича окружал таинственный ореол и оно стоило того.
Вторым в иерархии криминальных авторитетов был Ванька-слеп, кассир воровского «общака» и доверенное лицо Сергея Дмитриевича. Ванька выглядел полнейшей противоположностью респектабельному шефу: неопределённого возраста, худой и какой-то скрюченный он ходил с ранней осени и до начала лета в стареньком драповом траченном молью пальтишке. Сморщенное, как у обезьяны, желтое лицо и изъеденные трахомой глаза (откуда и пошла кликуха «Слеп») не прибавляли привлекательности этой личности.
Тем удивительней был трепет и страх, которые испытывал воровской бомонд перед сим плюгавым человечишкой.
Жил Ванька-слеп в гражданском браке с известной «жрицей любви» Нинкой. В отличие от воровской братии Нинка вела себя с гражданским мужем раскованно, если не сказать развязно. Изредка (видно, для того, чтобы не терять квалификацию) она приводила домой «клиентов». Хотя подобное случалось, когда Ванька отлучался «по делу», он, как и все окружающие, знал об этом и покорно сносил Нинкины проделки. Прожил Вантка-слеп в посёлке года три и вскоре умер от чахотки.
Нинка продолжала заниматься своим промыслом, пока это позволяли внешние данные. Вскоре произошёл случай, поставивший обладательницу самой древней профессии за черту терпимости жителей посёлка. А произошло следующее: на одной свадьбе у местных люмпенов, куда Нинка была приглашена, подвыпившая фурия забрела с тремя юношами в соседний дом. Там произошло что-то такое, что не понравилось многоопытной проститутке. На следующий день на стол начальника милиции легло заявление гражданки Нины Лосиной об изнасиловании, которому она подверглась со стороны трёх братьев Кирилюков семнадцати., пятнадцати и тринадцати лет. Уговоры родителей этих пацанов не помогли и неумолимый, как асфальтовый каток, суд «упёк» малолетних прступников на продолжительные сроки отсидки.
Ненависть посельчан к Нинке-курве была столь яростной, что та просто сбежала из местечка, опасаясь справедливой мести… Зачем этой прожжённой стерве понадобилось ломать судьбы этих несмышлёнышей? Поди, разбери…
Симке запомнились ещё два персонажа воровской драмы, тёзки-антиподы и злейшие враги Колька Катрук и Колька-хрип. Первый был положительным героем криминального театра: из местных, прошёл всю войну в штрафбате (!!) и остался жив. В память о войне осталось основательно словно оспой тронутое лицо и исполосованное шрамами тело. Колька хорошо играл в футбол в команде местного "Локомотива" и был любимцем мужской половины посёлка, поголовно состоявшей из футбольных болельщиков.
Хрип же – красивый, белокурый парень со взрывным характером, в отличие от Катрука, своих приверженцев имел больше среди женского контингента.
Колька-хрип был поездным вором и его криминальные интересы вряд ли пересекались с интересами Кольки Катрука, однако неприязнь двух Колек была столь большой, что стычки между ними случались достаточно часто и носили ожесточённый характер. Драки возникали спонтанно и велись честно, без кастетов и поножовщины. Катрук был и ростом меньше и сложён скромнее, но, благодаря своему бойцовскому духу и нажитой в штрафбате живучести, чаще выходил победителем из потасовок со своим более атлетичным противником.
Однажды у Кольки-хрипа сдали нервы: после неудачной для него драки с Катруком взбешённый бандит достал из тайника ТТ и отправился искать по посёлку ненавистного оппонента. Предупреждённый кем-то Катрук спрятался у соседей. Воровская малина решила, что Хрип поступил «западло», нарушив воровской этикет.
Случай стал поводом для «стрелки» у самого Сергея Дмитриевича, после чего Колька-хрип целый месяц ходил как в воду опущенный, а вскоре и вовсе исчез из местечка…
Среди воровской братии случались яркие личности, обладавшие индивидуальностью и исключительным обаянием. Таковым был вор-домушник по кличке Симпатик. Представьте себе юношу лет восемнадцати, ростом под метр пятьдесят, но коренастого с крепким мужским телом, красивым (даже слишком красивым) с нежными девичьими чертами лицом, отчаянного, весёлого и бойкого на язык. Симпатик обладал несомненным мужским достоинством и пользовался потрясающим успехом у женщин из различных сословий.
Ещё был он невероятно интересным рассказчиком; послушать байки Симпатика во дворе у Симки собиралась толпа и тот не обманывал ожидания зрителей – их хохот разносился по всему окресту. Чуть подвыпив и расчувствовавшись, паренёк мечтал о том, что бросит воровское ремесло и станет артистом…
… Симпатик с друзьями сидел в гостях у Нинки Лосиной, которая «подваривала» и приторговывала самогоном, когда с обычной в то время проверкой-облавой нагрянули энкаведисты во главе с самим начальником железнодорожной милиции Проданом. Все присутствующие, включая и хозяйку, спокойно оставались на местах. Симпатик же, чтобы лишний раз не попадаться на глаза начальнику, решил сигануть в окно, что с его ростом и высокой квалификацией домушника было раз плюнуть…
Окрик «Стой! Стрелять буду!» прозвучал одновременно со щелчком пистолета. В пальбе не было никакой необходимости, да и сам Продан не собирался ни в кого стрелять: сработал рефлекс опытного охотника на бегущую дичь.
Выстрел оказался удачным и назавтра Симпатика без лишнего шума схоронили на окраине сельского кладбища…
А в году пятидесятом «усатый пахан» затеял санитарную обработку страны, избавляя города и селения от уголовных элементов, а заодно и от обиженных судьбою люмпенов, названных тунеядцами и обозначенных скопом, как наносящие вред обществу.
Справедливо опасаясь людей в кашкетах с голубыми околышами, воровская братия стала ретироваться из железнодорожного посёлка . Кого замели доблестные Органы, кто уехал в более тёплые края –в Одессу, Ростов,Сталино(Донецк), а некоторые(очень немногие) осели здесь же, обзаведясь семьями и бросив прежнее ремесло.
Таковым казался и упомянутый ранее Сергей Дмитриевич, в течение пяти лет «тачавший» сапоги местным жителям. Как выяснилось позже, его взаимоотношения с властью оказались гораздо сложнее, чем предполагали односельчане.
Брать Сергея Силина прибыла команда чекистов из самой Одессы.
Предупрежденный кем-то Силин с женой успели выбраться из дому до прихода энкаведистов. Однако, совсем уйти от преследования они не смогли – слишком большие силы были задействованы для его поимки.
Беглецы уходили задами, стремясь попасть на станцию узкоколейной железной дороги, ГДЕ МОЖНГО БЫЛО НЕЗАМЕТНО НА ХОДУ ПОДСЕСТЬ В ТОВАРНЫЙ СОСТАВ ИЛИ ПОПЫТАТЬСЯ СХОРОНИТЬСЯ В ШТАБЕЛЯХ ДРОВ ИЛИ В КУЧАХ УГЛЯ.
Успели они добраться лишь до большой поляны, именуемой в посёлке совсем по-московски старой площадью и служившей посельчанам одновременно и стадионом и местом проведения всех праздничных митингов и парадов.
Посредине, ближе к краю поляны стояла «трибуна» -хлипкое дощатое сооружение- на которое местное начальство возносилось, взирая орлиным взглядом на стройные ряды демонстрантов и провозглашая бесконечные «Да здравствует!..»
Пара примостилась под дощатым настилом трибуны, Сергей Дмитриевич дал предупредительный выстрел из пистолета. Чекисты окружили местный «мавзолей» , держась на почтительном расстоянии: рисковать до поры до времени никому не хотелось.
Старший оперативной группы майор войск НКВД прокричал в рупор:
– Силин, вы окружены, предлагаю сдаться!
Силин молчал. Прошли ещё несколько минут.
-Силин, не дури! У тебя нет ни одного шанса уйти. Пожалей жену, если себя не жаль.
Силин молчал, он –то понимал, что себя жалеть было поздно.
Прошли добрых полчаса, когда из-под трибуны в направлении к военным вышла женщина. Шла она сгорбясь, охватив голову руками, не разбирая перед собой пути.
-Стой! Остановись, тебе говорят! Руки вверх или буду стрелять!- прорычал рупор.
Женщина продолжала идти, не обращая внимание на предупреждение. И тут от трибуны раздался зычный голос Сергея:
– Аня, остановись и подними руки!..
Это был приказ, но сколько тепла, нежности и горечи было в голосе человека, произнесшего последние в своей жизни слова.
Аня не успела дойти до шеренги милиционеров, когда под трибуной раздался одиночный выстрел…
Сергея Дмитриевича упокоили на том же заброшенном сельском цвинтаре, где нашёл свой последний приют и Симпатик. Аня осталась в посёлке, выкупила полдома, в котором они с Сергеем жили последние годы(помог воровской общак). Она прожила долгую жизнь: в течение почти четырёх десятилетий на старом, забытом всеми погосте ухоженой была единственная могилка с крестом и дощечкой с именем человека, который был известным вором, а мог быть знаменитым артистом , или выдающимся учёным, или… Впрочем, мало ли кто и кем мог быть, если бы не то суровое время.
Вильямс.
Это действительно любопытное зрелище – танцплощадка возле клуба железнодорожников в двадцати метрах от проносившихся мимо поездов, когда в музыку игравшего вальс оркестра то и дело вплетался зычный паровозный гудок. Симка был активным посетителем танцплощадки с десятилетнего возраста, то есть с момента, когда на заросшем дремучим бурьяном пустыре силами поселковой молодёжи была сооружена эта самая танцплощадка.
Поскольку по молодости лет сам Симка участвовать в танцевальных вечерах не мог, его повышенный интерес к танцам объяснялся лишь обожанием брата. Сказать, что Мишка хорошо танцевал, значило бы ничего не сказать.
Он был «король» танца, и не какой-нибудь провинциальной танцплощадки, но его величества «Танца» с самой большой буквы. Мишка изящно танцевал все бальные па-де-катры, стремительные польки, волшебные вальсы, томные танго и задиристые фокстроты. Но главное, что делало его знаменитым, было блестящее исполнение занесённых ветром войны вместе с лендлизом за железный занавес чарльстона, румбы и искромётной линды.
Если танго и фокстрот считались отрыжкой капитализма, а их исполнение – преклонением перед Западом, то названное трио безобидных ритмических телодвижений значилось намертво запрещённым. За соблюдением норм социалистической морали на танцах бдительно следил заведующий клубом с очень выразительной фамилией Дуб. Анатолий Степанович, крупный, кряжистый мужик (очевидно, это удел всех дубов и поддубных), несмотря на впечатляющую фундаментальность фамилии, был личностью творческой со смачным украинским юмором. Он и сам обожал враждебные танцы, но будучи бойцом идеологического фронта свято соблюдал правила игры.
А правила были такие: весь вечер у кинобудки кружили идейно выдержанные танцевальные пары, и местечковый люд чинно вытанцовывал эту «обязательную программу». Затем, под занавес вечера, усталый завклубом к радости всей публики (и к своей, кстати, тоже) отправлялся восвояси и вот тогда-то начинался собственно «Вечер танцев», о чём и анонсировали рукописные на побеленных щитах афиши в людных местах.
Тогда-то на авансцене появлялся Мишка-рыжий. Его единственным партнёром в этих, отдающих зловещим Уолстритом танцах, был Вилька Шрайбер, закадычный дружок и местный хулиган по совместительству. Может читателю, что помоложе, это неизвестно, но в те годы танцевать в паре парням было делом обычным. Исполнение же танцев, где партнёрам нужно было вертеть задом и задирать вверх ноги, было вообще не женским делом…
Вспомнил всё это Симка не самих танцев ради, а для того, чтобы подобраться к Вильямсу Абрамовичу, а проще говоря к Вильке-баламуту, не вспомнить которого в связи с очередью в парикмахерской было бы, во-первых, просто неприлично, а во-вторых, значительным обеднением рассказа.
Итак, почему Вильямс? С таким же успехом тогда можно было спросить, почему Вилен, Сталина, Октябрина, в конце концов, Пятилетка?! Симкиного школьного дружка родители назвали «Ким» отнюдь не из-за своей принадлежности к корейцам и даже не из любви к этим жителям Востока. КИМ – это аббревиатура, обозначающая «Коммунистический интернационал молодёжи», ярым поклонником которого в 1936 году оказался Кимкин отец.
Как объяснял это сам Вилька, отец его, ветеринарный врач, большой поклонник естествознания дал своему первенцу имя выдающегося естествоиспытателя, очевидно, с тайной надеждой на то, что это поможет сыну пойти по широкой столбовой дороге науки к её сверкающим вершинам.
Увы, война отняла жизнь у Вилькиного отца, а сам Вилька вместо естествознания получил естественные знания о военной и послевоенной жизни в условиях безотцовщины и борьбы за выживание как вида в целом, так и отдельных индивидуумов в частности.
Стал Вилька местечковым хулиганом и драчуном. Семнадцатилетний парнишка пользовался уважением и авторитетом (если здесь применимо это слово) у квартировавших в посёлке воров и бандитов, хоть сам воровским ремеслом так и не занялся. Босяк и баламут Вилька тем не менее был справедлив и по-своему честен: любитель побузить и подраться, он никогда «не бил лежачего», то есть тех, кто заведомо был слабее.
У него было своё особое понятие чести, и вот её – то он защищал до последнего. Во многом благодаря именно ему, выражения вроде «жид» или «жидовская морда», весьма популярные в других населённых пунктах, в Симкином посёлке считались не то чтобы запрещёнными, но, скажем так,. неприличными. Это может показаться неправдоподобным, но всё было действительно так.
Криминальный же талант Вильки-баламута проявлялся в картёжном бизнесе, особенно в самой опасной его разновидности – игре «головки-ножки». Суть игры состояла в том, чтобы угадать расположение фигуры на брошенной карте, а суть мошенничества – чтобы это никому не удалось сделать. Вилька был спецом, вокруг которого работали зазывалы и группа защиты. Зазывалы имитировали увлечённость игрой, чаще выигрывали, громко спорили с банкующим, испуская торжествующий вопль по поводу мнимых выигрышей.
Группа защиты обеспечивала тыл, если проигравшийся до ниточки бросался отбивать своё кровное или призывал на помощь дружков. Задачей группы было организовать бегство кидалы с места события. Труднее всего приходилось «работать» с военными из проходящих мимо эшелонов с трофейным добром. Обиженные мошенниками фронтовики в отместку за одураченных братков разносили в пух и прах весь базар, а также устраивали погромы воровских малин в посёлке. Тем не менее, это не отпугивало Вильку и иже с ним от опасного занятия.
Вероятнее всего всё это плохо бы кончилось для свободолюбивого паренька, но Вилька проявил недюжинную волю и крутой характер – бросил опасный промысел; преодолевая собственную спесь, сел на школьную скамью рядом с пацанами на три-четыре года младше его и закончил десятилетку!!
Вилька продолжал удивлять земляков, когда после окончания школы не подался, как все другие, в институт или, на худой случай, в военное училище, а направил свои стопы туда, куда уже тогда, в начале пятидесятых, евреев особо не тянуло – в школу машинистов паровозов! Удивлению не было границ, когда он не только закончил Школу машинистов, но и пошёл работать… помощником машиниста (ведь чтобы стать машинистом, нужно было годик-полтора наездить километраж помощником).
А что такое работа помощника машиниста паровоза по-настоящему знает тот, кто проехал в этом качестве хоть один трёхчасовой перегон. Работа рабов на галерах на заре развития человеческого общества показалась бы лёгкой для помощника паровозного машиниста лёгкой разминкой. За время упомянутого выше перегона бедняге приходилось не как-нибудь, а ловко веером забрасывать тонн пять-шесть отборного донецкого уголька в топку старенькой «О»вечки или современного гигантского «ФД» – «Феди», как его любовно называли железнодорожники. Это вам не картишки швырять на местечковом базаре!
Вилька, знай, продолжал удивлять всех знакомых и друзей: работал много лет на паровозе, затем переквалифицировался в машиниста тепловоза, а когда на участке Киев-Жмеринка установили электрическую тягу – пересел на электровоз.
К тому времени уже стал старым анекдот об еврее-железнодорожнике:
– Есть ли евреи на железной дороге?
– Увы, остался лишь один…
– Кто же этот мужественный герой?
– Товарищ Шлагбаум…
Шрайберу неоднократно предлагали перейти на более престижную и лёгкую работу диспетчером, дежурным по депо… Он не соглашался и, так как возраст не позволял уже управлять рейсовым локомотивом, пересел на маневренный тепловоз.
Вилька вышел на пенсию, когда в стране оставались три еврея-железнодорожника: ещё живой в том году «железный нарком» Лазарь Каганович, машинист локомотива с тридцатилетним стажем Вильямс Шрайбер и мифический товарищ Шлагбаум из упомянутого еврейского анекдота.
Культуртрегеры (просветители).
Эта категория людей характерна по меньшей мере уже два столетия для провинции и совершенной глубинки, как дореволюционной России, так позднее и Советского Союза. В каждом провинциальном городке, посёлке, а то и просто в деревне найдётся один или несколько человек не от мира сего: интеллигентных, образованных , душевно чистых и открытых людям.
Как правило, в эту глухомань они попадают волею особых жизненных обстоятельств и остаются здесь не в силах их преодолеть. В большинстве своём это учителя, сельский медперсонал, библиотекари, бухгалтера… Крайне редко они становятся богатыми и почти никогда не выбиваются в начальство.
Эту публику хорошо чувствовал и понимал Антон Павлович Чехов, зачастую представляя их героями своих рассказов.
Вспоминается эпизод из фильма Василия Шукшина «Калина красная»- вечеринка в доме Любаши по поводу приезда гостя, Егора Прокудина. Сидящий за столом, одетый в отличие от всех «по городскому», один из гостей вдруг запевает песню на Некрасовские слова:
…Там уж поприще широко,
Знай, работай, да не трусь.
Вот за что тебя глубоко
Я люблю, родная Русь!
Эпизод идёт при умолкшем застолье, но за несколько минут, пока звучит песня, зритель чувствует наверняка нелёгкую и удивительную судьбу этого человека.
Они, эти скромные, никогда не выпячивающие свои достоинства и знания люди , были носителями истинной (не декларированной официозом) культуры, интеллигентности и спокойного человеческого достоинства.
Культурегер (просветитель).
Эта категория людей характерна по меньшей мере уже два столетия для провинции и совершенной глубинки, как дореволюционной России, так позднее и Советского Союза. В каждом провинциальном городке, посёлке, а то и просто в деревне найдётся один или несколько человек не от мира сего: интеллигентных, образованных , душевно чистых и открытых людям.
Как правило, в эту глухомань они попадают волею особых жизненных обстоятельств и остаются здесь , будучи не в силах их преодолеть. В большинстве своём это учителя, сельский медперсонал, библиотекари, бухгалтера… Крайне редко они становятся богатыми и почти никогда не выбиваются в начальство.
Эту публику хорошо чувствовал и понимал Антон Павлович Чехов, зачастую представляя их героями своих рассказов.
Вспоминается эпизод из фильма Василия Шукшина «Калина красная»- вечеринка в доме Любаши по поводу приезда гостя, Егора Прокудина. Сидящий за столом, одетый в отличие от всех «по городскому», один из гостей вдруг запевает песню на Некрасовские слова:
…Там уж поприще широко,
знай, работай, да не трусь.
Вот за что тебя глубоко
Я люблю, родная Русь!
Эпизод идёт без слов, но за несколько минут, пока звучит песня, зритель чувствует наверняка нелёгкую и удивительную судьбу этого человека.
Они, эти скромные, никогда не выпячивающие свои достоинства и знания люди , были носителями истинной (не декларированной официозом) культуры, интеллигентности и спокойного человеческого достоинства.
Таковым в населённом пункте, где жил Симка, был клиент Мишкиной парикмахерской заведующий поселковой аптекой Пасов.
Аптекарь Пасов был чем-то вроде доктора Айболита местечкового масштаба. Формально здесь числились и врач от районной поликлиники, и фельдшер, но они присутствовали в местной медицине лишь номинально. Со всеми своими хворями и недомоганиями посельчане шли в аптеку по улице Ленина.
Пасов, блондин лет сорока пяти, не толстяк, но достаточно плотный, с розовым лицом и такой же розовой лысиной, полными добрыми губами, со спокойным взглядом серых глаз, магнитом притягивал к себе всех страждущих. Коренные жители поселка- кто жил здесь и до войны- считали Пасова тем, кого сейчас называют семейным доктором.
К этим землякам , кроме консультаций «на рабочем месте», то-есть за аптечной стойкой, фармацевт, волею судьбы назначенный главным целителем, в случаях, когда недуг оказывался тяжелым,приходил домой. Приходил, когда его просили и даже без приглашения, походя- взглянуть на выздоравливающего.
Предписаниям Пасова посельчане верили значительно больше, чем передовицам «Правды» или даже Священному писанию. Аптекарь обладал одной странностью – он не брал гонораров или даже подношений за свои труды. Еврей, не извлекающий не то , чтобы выгоду из своего положения, но даже не берущий причитающееся? Выглядит более, чем странно…
В ответ на это фантастическое бескорыстие, каждый посельчанин почитал за честь оказать услугу доктору: починить обувку, вставить стекло, отремонтировать крыльцо, пошить модный кашкет (сталинку), подвезти подводу дров…
У Мишки Пасов брился через день и (по причине обширной лысины) стригся через месяц. Роднила эскулапа и парикмахера любовь к книгам. Каждый раз при встрече они обменивались томиком-другим, а также с увлечением беседовали о только-только прочитанной повести.
Аптека ютилась в стареньком, полуразрушенном попавшей в соседний дом бомбой, домике. Благодаря энтузиазму заведующего и его авторитету, в поселке за два года было построено новое зданьице аптеки с просторным залом, подсобными помещениями и складом для медикаментов. Такой аптеки не было в большинстве районных центров, а тут в рядовом посёлке…
Даже у самого доброго человека есть недоброжелатели. Гордость Пасова, результат его многомесячных трудов, полных кипения дней и бессонных ночей стал причиной его же крушения.
Дело обстояло следующим образом. К тому времени в посёлке , где проживало уже до десяти тысяч населения, вместо здравпункта была оборудована поликлиника с полным штатом медперсонала. Деятельность новоявленных Гиппократов не отличалась самоотверженностью и бескорыстием, присущими нашему аптекарю. Жители по привычке чаще обращались к своему Айболиту, чем к «рвачам» из поликлиники.
Здесь и подоспел 1953 год, дела «врачей» , космополитов и, связанные с ними гонения на евреев; особенно на культурных и просвещенных людей из их числа. Пасов по всем параметрам подходил для этой цели.
Вскоре в райздравотдел поступило заявление одного из врачей злосчастной поликлиники, больщого любителя выпить, но зато партийца с многолетним стажем, из которого следовало, что невежественный, без медицинского образования знахарь Пасов шаманствует в посёлке, подвергая опасности своей порочной практикой здоровье и жизнь его обитателей.
Донос пришелся как нельзя кстати. Зять кого-то из районного начальства (то ли секретаря райкома, то ли председателя исполкома) по несчастному стечению обстоятельств обладатель диплома фармацевта, приехав в гости к тестю, побывал в поселковой аптеке и был наповал сражен тем, что там увидел. Тогда-то, вероятно, в головы сановного папаши и шалопаистого зятя запала мысль о воссоединении семей…
Вздорность «обличений» была очевидна, но смутное время оказалось на руку начальству. К большому огорчению и возмущению граждан Пасова сместили с должности заведующего аптекой на
должность лаборанта в собственной фармации.
К счастью, этот случай оказался с благоприятным исходом. Мысль о коварном отравителе не нашла своего продолжения: руководство довольствовалось кадровой перестановкой, здравоохранники из местной поликлиники, устранив создающего им неблагопрятный фон конкурента, тоже успокоились.
Вскоре по рекомендации хорошо знавшего его железнодорожного начальства доктора Пасова пригласили заведовать аптекой при железнодорожной больнице в самой(!) Жмеринке.
Грузовик с домашним скарбом семьи аптекаря отъезжал при общем стечении народу… А в поселке осталась легенда о добром докторе Айболите и память о хорошем человеке.
В очереди.
Старый Хрен.
Особый интерес представлял городской сумасшедший старый Хрен. Хрен – это не то, что обычно скрывается под этим словом, а фамилия небоги, а старым его называли в отличие от его сына – молодого Хрена – человека уважаемого в посёлке по меньшей мере в силу трёх обстоятельств: был он машинистом паровоза (самая престижная профессия на железнодорожной станции), самым сильным мужиком и капитаном футбольной команды.
Старый Хрен (а было ему всего-то лет 65-67) на здоровье тоже не жаловался: могучий, как старое дерево, с бычьей шеей, жилистыми руками и сверкающей летом и зимой бритой приличных размеров головой. Признаки сумасшествия у Хрена проявлялись в том, что, проходя по главной (практически и единственной) улице посёлка, он зычным голосом вещал разные политические лозунги, естественно, верноподданического содержания. Путь его обычно пролегал от единственного в посёлке трёхэтажного красного здания, где проживали железнодорожники, до поселкового базара. Обочина, по которой шествовал старый Хрен, немедленно пустела: у него был устрашающе агрессивный вид, хотя за все годы он пальцем не тронул ни одного человека.
Вообще, сумасшествие старого Хрена выглядело каким-то избирательным. Жил он с женой много лет, вырастил двух дочерей и сына, дома себя вёл мирно… Но, выходя на люди, преображался. На рынке Хрен, не переставая выкрикивать лозунги и проклятия врагам советской власти, собирал дань продуктами с сердобольных, побаивающихся блаженного, крестьян и отправлялся в обратный путь.
Мысли старого Хрена иногда путались, оттого и его декларации выглядели достаточно странно:
– Смерть империалистам – поработителям трудового народа! Позор приспешникам капитализма – наши доблестные органы пересадят всех предателей Родины и врагов народа! Убийцы, мучители и изверги!
– Позор подлым космополитам, под прикрытием белых халатов убивающих наших вождей! Собакам – собачья смерть!
Симкина мама по поводу старого Хрена говорила:
– Эр махцех мишиге ын махт мишиге эймицн… (Он сам придуривается, а дураком делает кого-то).
Старый Хрен был самым постоянным и, конечно же, бесплатным Мишкиным клиентом. Два раза в неделю, а то и через день, совершая свой «хадж» по улице Ленина он заходил в салон, без лишних слов усаживался в кресло, иной раз вышвыривая не достриженного клиента ( кто помоложе), и добрый Мишка наскоро выбривал круглую голову старика.
После чего клиент поднимался и молча, не обращая внимания на мастера, выходил в дверь. К сидящим на скамеечке во дворе, ожидающим своей очереди или просто зевакам Божий человек обращался с дежурным лозунгом или проклятием, затем следовал дальше проторенным путём.
Мозоль.
Ещё один любопытный клиент Мишки-рыжего – Федя Мозоль. Фамилия эта в местечке была на слуху: три брата, три мозоля «на теле» посёлка. Как это повелось в русских сказках, двое слыли умными, а третий – дураком. Старший из братьев – народный судья, второй – тоже при номенклатурном деле, а Федя был электромонтёром. Вот называть ли Федю Мозоля дураком? Здесь у Симки имелись большие сомнения. Федя не был сумасшедшим, Федя не был даже странным. Он был необычным. И необычность Федина состояла в том, что Федя любил петь. Вёл он себя на улице приблизительно так же, как старый Хрен, с той только разницей, что вместо дурацких лозунгов и проклятий, Федя пел. Причём, пел не простые песенки или частушки, а арии из оперетт. Именно от него, от Феди Мозоля Симка и его сверстники впервые услышали музыку Кальмана, Оффенбаха, Штрауса.
Сильва, ты меня не любишь.
Сильва, ты меня погубишь…
Сильва, ты меня с ума сведёшь,
Если замуж не пойдёшь!
И хоть в дальнейшем Симка, большой любитель оперетты (может и благодаря Феде), слушал эту арию много раз, в памяти остались именно те слова, которые распевал младший Мозоль. Пел Федя довольно приличным тенором, абсолютно чисто, не фальшивя ни единой нотой. Прохожие оглядывались на шедшего всегда под приличным «шафе» Федю, кое-кто покручивал пальцем у виска, а Федя пел и радовался жизни.
Обермейстер.
… На скамеечке в кругу слушателей часто можно было увидеть невысокого, тщедушного пожилого мужчину с лукаво-морщинистым лицом и весёлыми глазами. Обычно он «травил» разные притчи и байки, которые с удовольствием слушали досужие собеседники. Фамилия этого весельчака была Обермейстер, работал он то ли снабженцем, то ли бухгалтером в конторе «Заготзерно» и был знаменит, как местный Василий Тёркин.
Обычно его байки были безопасными – шолом-алейхемского толка; рассказывал он их в лицах да так, что порой в героях его побасенок угадывались многие из земляков. В 1949 году Обермейстер рассказал не самый удачный свой анекдот, рассказал его на работе. Через два дня вечерком его подобрал «чёрный воронок». Суд скорый и праведный дал бедному Обермейстеру 25 лет и тот отправился в места не столь отдалённые, но отдалённые достаточно, чтобы оттуда уже никогда не вернуться…
Продолжение следует
/КР:/
Ещё закручивается…
Будем посмотреть…/
