ЮП -4 Гимн брадобрею (Алексей Яблок) / Проза.ру

            « В человеке всё должно быть прекрасно: и    лицо, и одежда,
            и душа, и мысли» (и прическа-прим. автора).
            Начало ХХ века,Антон Чехов.
            «С незапамятных времён человечество разделялось на
            парикмахеров и их клиентов».
            Н             Начало ХХ! века, автор неизвестен.

            Пролог. Человек с сиянием на макушке.

         Каждым ранним утром на Brighton Beach можно встретить мужчину лет шестидесяти – шестидесяти пяти , энергично отмеряющего свои километры и мили «бегом от инфаркта». Их немало здесь, пролонгаторов собственной жизни, но я остановил внимание читателя на этом , так как именно с ним будет связано всё последующее повествование.
Опишу его несколько подробнее, чтобы Вы отчётливей представили себе, с кем , собственно, имеете дело.
   Зовут официально нашего героя Самуил. Самуил- это его сегодняшнее имя, впрочем , данное ему при рождении. Вспомнил он его шесть лет назад, когда собрался эмигрировать в Штаты.
А до этого много – много лет инженера-конструктора, заведующего сектором и заместителя директора ПКТИ почтительно называли Серафимом Борисовичем, и ещё больше лет , а точнее говоря, с раннего детства и до сегодняшнего дня был он Симкой, Симкой –пулемётчиком.
Нет, ничего общего с легендарной Анкой-пулемётчицей Симка не имел и в боях за нашу Советскую Родину не участвовал. Более того, закончив Одесский кредитный, где была военная кафедра, и будучи лейтенантом запаса, он и пулемёта в руках не держал.
Кличка «пулемётчик» досталась благодаря школьному и студенческому увлечению волейболом. Невысокий по волейбольным меркам, но обладающий заячьей прыгучестью, Симка «расстреливал» вражескую площадку, повергая в уныние защиту соперников.
   Внешность Симки образца первого года третьего тысячелетия не поражала какой-то исключительностью. Выше среднего роста , поджарый, сохранивший элементы спортивной формы-походку и антураж; лицо довольно помятое прожитыми годами, но со смягчающими пейзаж серыми глазами, поглядывающими на окружающих одновременно доверительно и хитро. Хотелось бы найти что-нибудь привлекательное в Симкиной внешности, например, густую гриву чёрных с проседью волос, но увы: Самуил был абсолютно лыс и к тому же много лет..
   ...Симка любил утренние прогулки в одиночестве . Это было время грустных дум о прошедшем, о жестоких реалиях настоящего и, несмотря на пессимистический возраст, о голубых горизонтах будущего.Самуил не был круглым дураком, хотя некоторым слишком прозаичным людям таковым казался.
Как и большинству эмигрантов возрастом постарше, жизнь устроила ему приличную трёпку на завершающем этапе. Отъезд в эмиграцию растянулся на целых пять лет. Пять лет ушло на то, чтобы убедиться в том, что пребывание на Украине не имеет никакой перспективы. Хоть виды на будущее для шестидесятилетнего Самуила тоже представлялись туманными, он всё-таки решил ехать.
Его приезд в Штаты никого не обрадовал. Обстоятельства новой жизни были хоть и прогнозированными, но достаточно печальными. Познал Самуил предательство и отступничество людей, которых искренне почитал своими близкими и друзьями. Не знавшему доселе врачей Симке, как снег на голову, свалилась хворь, а вместе с ней и операция на сердце...
Короче, Симка хлебал ту самую порцию дерьма, о которой бывалые русские (читай, еврейские ) эмигранты всегда с удовольствием предсказывают каждому вновь прибывшему в Штаты.
      Стоп. Поставим все точки над I. Назвав Самуила героем автор оговорился: не сам Симка , но его голова, а если говорить совсем точно, то и не его голова-источник бесчисленных рацпредложений, ,- а именно причёска (если прической можно назвать венчик седых волос с поволокой от их бывшей расцветки в ореоле обширной лысины) будет поводом для последующего порой весёлого, порой грустного рассказа.

            1.Мишка-рыжий (Чубчик).

            Профессия.

         Всё началось с войны-разлучницы, смешавшей все планы Симкиной семьи. Четырнадцатилетний Мишка остался единственным мужчиной в семье (пятилетний Симка был не в счёт) и на его плечи свалились многие отцовские заботы, в том числе добыча в меру возможности хлеба насущного.
            Надо сказать, что был он одарённым от природы мальчишкой: хорошо рисовал, вырезал из дерева различные фигурки, то есть из тех, о ком говорят: «У него Бог в руках».
            Так судьба развернула несостоявшегося художника, или скульптора, или искусного резчика по дереву в сторону не менее древней, хотя и не столь престижной, профессии брадобрея.
            Поскольку, как ранее было уже замечено, Мишка имел искру Божью, то и профессию парикмахера он освоил быстро, став хорошим мастером. Вернувшись в родные пенаты сразу же после изгнания фашистов, семья застала вместо отчего дома одно лишь пепелище. Поэтому первые годы, пока отстраивалось собственное жилище, жить приходилось в соседнем с железнодорожной станцией селе вблизи от Военного городка.
            Там в воинской части и стал трудиться уже 18-летний парень, выполняя работу как однообразную и тяжёлую, так и малоденежную – стричь наголо отделения, взводы, роты и батальоны новобранцев и солдат срочной службы.
            «Своё дело» Мишка заимел когда усилиями всей семьи в течение двух-трёх лет из материалов с развалин улицы был выстроен новый домик, где «парадный» вход и первая «красная» комната были отданы под парикмахерскую.
            В посёлке уже были две цирюльни, в которых работали старые, ещё довоенной закалки мастера со своей сложившейся годами клиентурой. Поэтому молодому мастеру предстояла жёсткая конкурентная борьба за головы жителей и гостей посёлка. Молодого, совсем зелёного мастера, никто не признавал, поэтому первое время Мишка трудился «валиком», как тогда говаривали. Его клиентами были случайные прохожие, попавшие в местечко на базар крестьяне, перебивавшиеся на вокзале в ожидание поездов мешочники.
            Главными моделями, на которых Мишка оттачивал своё мастерство были родные и друзья. Правда, это были бесплатные клиенты, но мастер трудился над их головами с вдохновением. Отца он любовно выстригал под ёжик – причёска тогда именовалась «под бобрик»; своего кузена по материнской линии Ёйлыка, с которым мы ещё встретимся позднее, стриг под ювелирную польку, а отцу этого кузена усатому дяде Нысе делал бритый бокс (выше висков по кругу бритая голова с шевелюрой на месте, где у других обычно появляется лысина), после чего бравый Нисан становился похожим на запорожского казака с кудрявым еврейским «оселедцем» на макушке.
            Здесь же начинается и история Симкиной причёски. Чубчик – эдакое сооруженьице на передней части головы – напоминало жизнь советских людей в сталинское время: небольшой по размеру, со всех сторон ни одного торчащего без дела волоска, спадающая на лоб ровненькая, как ножом под линейку обрезанная чёлка…
            …Впрочем, как бы ни были разнообразны и виртуозно исполнены стрижки близких, копейку в дом они не приносили. Надо было что-то предпринимать.
            Как это ни странно, идея необходимости рекламы пришла в голову именно 11-летнему Симке. В послевоенном посёлке источником знаний была очень бедная библиотека в железнодорожном клубе. Появляющиеся из разных мест (как правило из личных библиотек) книги разбредались по рукам, образуя длиннющие очереди на их прочтение. Мишка был страстным любителем чтения, а под этот шумок и Симка в своём раннем отроческом возрасте перечитывал всё, что так или иначе попадало в дом. В то лето 1948 года поселковым «бестселлером» была «Угрюм-река» Шишкова, а одним из любимых персонажей, конечно же, Ибрагим, Ибрагишка.
            И вот, прочитывая книгу, Симка обнаружил, что сам Ибрагим был цирюльник, а своё дело представлял особым образом. Вскоре, рядом с калиткой, ведущей во двор Симкиного дома, появился рекламный щит (толстенная палка с прибитым к ней фанерным листом), на котором далёким от идеала почерком Симки был исполнен плакат от Шишкова:

Стой! Црулна!
Стрыжом, брэем пэрвы зорт!
            О, чудо! Народ потянулся к Мишке и этот процесс начал стремительно ускоряться. Население посёлка быстро росло (сказывалось наличие узловой станции) и вновь прибывшие становились клиентами Мишки-рыжего. Идею энергичной рекламы Миша развил ещё дальше. Будучи человеком влюблённым в спорт, он впервые в посёлке во дворе справа от входа в мастерскую соорудил что-то вроде того, что сейчас называют спортивным комплексом. Две старые, утыканные ржавыми гвоздями, добытые из развалин и вкопанные в землю сваи с обрезком железной трубы в виде перекладины образовали турник. Из двух вагонных пружинных рессор, нанизанных по краям и скреплённых проволокой с таким же обрезком трубы была изготовлена штанга, резиновые стропы от парашюта служили прототипом будущих эспандеров. На широкой скамейке перед окнами дома лежали комплекты шахмат и шашек… Естественно, от желающих померяться силами, крутнуть «солнце» на турнике или сыграть «на интерес» (как правило, кружку пива в станционном буфете) отбоя не было, отчего и Мишкино заведение, к тому же находившееся в самом центре посёлка на главной улице, вскоре стало самым популярным местом общения, особенно молодой поросли ,местечка.
            Всё это, понятное дело, не вызывало ни радости, ни энтузиазма у других парикмахеров, законодателей моды и вершителей профессиональных судеб, старожилов этого бизнеса. Молодой выскочка сначала просто раздражал почтенных баммелухе, а потом и вовсе стал им поперёк горла. Особое негодование выражали два брата-парикмахера Фима и Яша: крепкие мужики лет под 35-40, известные забияки, которым на пару приходилось «метелить» значительно превосходящего по численности противника во время случавшихся межусобиц.
            Терпение у этих мужиков лопнуло, когда их многолетние клиенты потихоньку потянулись в сторону городской водокачки (Симкин дом был рядышком с этим географическим центром посёлка).
            Как-то летним вечерком, когда клиентов поменьше, братья подошли к резиденции конкурента. Первой жертвой рассерженных мужчин стал рекламный щит. Вырванный с корнем шест и фанера с витиеватым текстом улетели в бурьяны на соседском пустыре. Миша был вызван для разборки во внутренний дворик, всё шло к тому, что ему будет задана приличная трёпка за нарушение несуществующей конвенции. Всё так бы и произошло, если бы не реакция и быстрые, ещё достаточно молодые ноги Симкиной мамы. Скумекав, что ничего хорошего для старшенького от прихода этих двух «газлунем» (разбойников) ждать не приходится, она стремительно метнулась через дорогу к тому самому племяннику Ёйлыку, встречу с которым автор пообещал чуть выше.
            Оставим в стороне разборку парикмахеров для того, чтобы хоть коротко описать Иола. Представьте себе светловолосого, чубатого с голубыми глазами почти двухметрового роста красавца, воина-гвардейца, прошедшего всю войну в отступлении, а потом вперёд до самого Берлина и за всё это время только однажды и легко раненного… Ёйлык был абсолютно миролюбивым человеком, точнее говоря, трудно было представить кого-нибудь, кому бы в голову пришло вступить с ним в конфликт. Он никогда не принимал участия в драках или разборках, ибо его появление в них было бы равносильно применению атомной бомбы в перестрелке двух взводов пехоты. Работал Иол тогда шофёром на ЗИСе и могучая по тем временам машина казалась миниатюрной рядом с гигантом – водителем.
Именно этого третейского судью доставила мать к месту события, когда словесное «adante» было завершено и темпераментный Фима уже держал оппонента «за барки», готовясь влепить ему первую «пачку». Фортуна оказалась на стороне молодого конкурента.
            Аккуратно подстриженный Мишкой под польку, Ёйлык взял под руки братьев-разбойников и отошёл с ними на расстояние, откуда содержание беседы было не услышать. Он что-то долго и терпеливо объяснял братьям, для убедительности плавно жестикулируя: поднимал и опускал руки, сжимал и разжимал кулаки. Когда он поднимал вверх сжатые кулаки, казалось, что собеседников уже не трое, а пятеро. Драчуны, как зачарованные, наблюдали за манипуляциями рук и пальцев Ейлыка, непроизвольно вздрагивая в моменты их сжатия в кулак…
Инцидент закончился мирно, заодно и кончилась профессиональная вражда: на многолюдной станции всем хватало работы на соискание хлеба насущного. Симка разыскал в колючих бурьянах целёхонький щит и шест, водрузил его на прежнее место, где тот и простоял до времени, когда Мишку призвали в армию.
            Теперь, когда мы знаем всю предысторию, заглянем во двор Симкиного дома и попробуем внимательней рассмотреть людей в очереди на модельную стрижку или на бритые с горячим компрессом, массажем и с, бьющим в нос своим ядрёным благовонием, «тройным» одеколоном.

            ШМАС (школа младших авиаспециалистов).

            Значительную часть Мишкиной клиентуры составляли офицеры из ШМАСа, что стоял в Военном городке. Симке больше всех запомнился Жора Финохин – капитан, фронтовик, весь в орденах и медалях. Жора был красив, как Бог, - высокий темноволосый с серыми глазами, раскидистыми чёрными бровями, мужественным лицом. Он был из донских казаков, родом из Таганрога. Такие подробности Симке были известны, так как 26-летний капитан Финохин и тогда уже 20-летний Мишка были друзьями. Жора был лучшим игроком волейбольной команды воинской части и на его «колы» ходил любоваться весь посёлок: «Бэмс!»– одновременно с тем, как мяч вонзался в площадку, выдыхали зрители.

Георгий играл на аккордеоне и замечательно пел:
            Ростов-герой, Ростов-Дон,
            Чистый в звёздах небосклон.
            Улица Садовая, скамеечка кленовая,
            Ростов-город, Ростов-Дон.
            Финохин, воспитанный в интеллигентной семье, всегда был вежлив и выдержан…Тем ужасней и нелепей казался случай, невольным свидетелем которого оказался Симка.
            Традиции железнодорожного посёлка были таковы, что два раза в год 2-го мая и в первое воскресенье августа в день железнодорожника в ближайшем к станции Цыганском лесу (а всего посёлок окружали три чащи) проводились праздничные маёвки. Это были грандиозные по местным масштабам торжества: на центральной самой большой поляне располагался духовой оркестр, многочисленные буфеты и возки с газированной водой, мороженым, леденцами.
            В радиусе километра от центра маёвки в кустах и на полянах располагался стар и млад, в домах оставались лишь те, кто просто не мог двигаться.
            Жора и Мишка были в весёлой, смешанной из военных и гражданских компании, а счастливый, что его не гонят прочь, Симка вертелся возле взрослых. Симка не помнил, в чём был предмет, нет не спора (Мишка с Жорой не стал бы спорить), а раздражительности Финохина, перешедшей в тупую ярость: налитые кровью потемневшие до черноты глаза, искажённое звериной ненавистью лицо, сжатые в железные кулаки руки и слова, невероятные слова, вперемешку с матом, которые изрыгал (другого слова не придумать) Симкин кумир:
            - Ты, помазок мыльный! Мастеришка сраный! Я тебе сейчас подрежу под нолёвку твою рыжую плешь и сделаю завивку на я…ах! Пошёл вон отсюда, пока не получил массаж по роже и компресс под ж…!!!
            Симка помнил Мишку, медленно, с опущенной головой отошедшего от компании…
            Навязчивой, преследовавшей днём и ночью, будившей его ото сна идеей в последующие два месяца было, как убить Жору Финохина и отомстить за брата. К Симкиному счастью, капитана Финохина вскоре перевели по службе в другую часть и это наваждение прошло.
            Потом, став взрослым, Серафим понял, что война – это не только развалины и пепел, тысячи похоронок и сотни, сотни безруких, безногих, нищих. Война - это искажённые души, что, подчас страшнее физического уродства.
В воинской части (военные были элитой жителей посёлка) несли службу и были печально знамениты два офицера Лёнька и Валерик. Те, кто служил с ними ещё на фронте, рассказывали случаи необыкновенного героизма, который в ту пору проявляли эти ребята. Капитан Валерик был Героем Советского Союза, Лёнька тоже имел на груди иконостас из орденов и медалей.
            Но вот закончилась война и людям, привыкшим к ежедневной опасности, героизму и смертям, пришлось жить мирной жизнью. Проходила эйфория от всеобщего почитания и восторга и нужно было эту пустоту чем-то заполнять. Вот и заполняли они свой досуг сначала пьянством, а потом и разбоем.
Симка вспомнил случай, когда бредущие поздно вечером в пьяном разгуле по посёлку Валерик и Лёнька, встретили возвращавшегося с работы из Военного городка Мишку. Приставив паренька (тогда ему было лет девятнадцать) к деревянной телефонной опоре, пьяные в стельку офицеры стали расстреливать из своих ТТ столб над головой у жертвы…
Юноша пришёл домой с белым лицом, остановившимися глазами, с застрявшей в красивых кудрях древесной трухой. С отчаянными воинами Симка помнил ещё один случай, но вначале надо рассказать об одном интересном персонаже из очереди.
            Борис Крученков войну прошёл в морской пехоте, участвовал в защите Одессы, воевал на Сандимирском плацдарме. О войне говорил мало и неохотно. Боря был завсегдатаем Симкиного двора, так как обожал спорт: лучше всех таскал штангу и играл в шахматы. Невысокого (даже малого) роста, широкоплечий и коренастый, с выпуклой могучей грудью и неизменной тельняшкой на ней, с короткими «железными» руками – так он выглядел в ту пору. У Бориса было необычно красивое лицо – смуглое, с правильным овалом, чуть выдающейся челюстью; умными, глубокими тёмными глазами и чёрными, как смоль, с проседью волосами… Будучи из интеллигентной семьи (мать преподавала в местной школе химию) и значительно образованнее сверстников, он имел свои суждения по различным проблемам, что тогда выглядело необычным. Боря был немногословен, справедлив, уважаем всеми жителями посёлка и холост, хоть девушкам нравился.
            Увы, Боря Крученков тоже относился к загубленному войной поколению. В отличие от упоминавшихся выше офицеров-разбойников, он тяжко работал, организовав бригаду по устройству стен из шлакобетона – основной материал послевоенного строительства на железнодорожных станциях, где покоились горы каменноугольного шлака. Зарабатывала бригада прилично, всё могло быть хорошо, но вот беда – Боря запил. Но так как всё, что ни делал Борис, он делал основательно, то и запой вышел тоже на славу.
            Тяжёлая работа и истощавшая организм водка сделали своё дело: надорвавшись на тяжёлых носилках со шлакобетоном, Боря получил прободение открывшейся язвы желудка. Остальное доделали хирурги из местной железнодорожной больницы…
            Любимца пацанов и уважаемого человека, Бориса Крученкова в последний путь провожали всем посёлком.
            А за год или два до этого был случай, о котором Симка вспомнил чуть раньше. По субботам и воскресеньям в железнодорожном клубе после киносеанса проводились вечера танцев, где собирался весь цвет посёлка, включая кавалеров из военного гарнизона.
В разгар одного из таких вечеров на танцевальную площадку вышел невесть откуда пришедший предельно пьяный Лёнька и с пистолетом в руке стал выискивать глазами кого-то, с кем ему до зарезу нужно было расправиться. По всей вероятности, он не очень представлял себе искомого обидчика, поэтому стал водить пистолетом по кругу, поочерёдно останавливая свой взгляд то на одной, то на другой жертве. Зная Лёнькин нрав, даже его дружки и сослуживцы стояли смирно, боясь шелохнуться.
Боря Крученков не танцевал и обычно сидел на сдвинутых по периметру зала стульях, внимательно наблюдая за танцующими.
Увидев происходящее на танцевальной площадке, Боря встал и спокойно через весь зал грудью с видневшейся из-под рубашки тельняшкой пошёл прямо на Лёнькин ствол: так, наверное, шли матросы с гранатой на танк, или, закусив ленточки бескозырок, в атаку на вражеские пулемёты… Глаза последнего побелели от бешенства, рука с пистолетом ходила ходуном от ярости.
Боря приблизился к офицеру, что-то тихо стал ему говорить. Лёнька ответил. Полуобняв его за плечи, Боря вместе с Лёнькой вышел из зала. В тот вечер на танцах оба больше не появлялись…
            … А с Валериком и Лёнькой случилось то, что и должно было случиться. По пьяному делу они убили-таки человека и Особый отдел «замёл» их. Это известие жителями посёлка было принято с облегчением.

            Малиновый звон.

            Станция, на которой жили Соркины, находится на расстоянии 200 км от Одессы и в послевоенные годы служила 101-ым километром, то есть местом, где оседала всякая шпана, а также квалифицированные воры и авантюристы перед тем, как брать «на абордаж» Одессу-маму. Нельзя сказать, что это прибавило радости коренному населению, но нет худа без добра: свои бандиты – это всё-таки лучше, чем наглые и отчаянные приезжие гастролёры. «Свои» постоянно жили на квартирах у посельчан, занимались «деликатными» делами на вокзалах, на рынках, а то и вовсе на выезде и местных, как правило, не трогали.
            Их занятия были разнообразными, но неизменно требующими высокой квалификации и даже артистизма от исполнителей. Самым популярным тогда был был карточный трюк «головка-ножки», классические очко и бура, напёрстки. Жители посёлка знали местных щипачей, карманников, домушников, всех этих «королей» и «шестёрок» наперечёт.
            Колоритной фигурой в посёлке был вор в законе (как шопотом об этом говорили посельчане) Сергей Дмитриевич, пятидесятилетний представительный мужчина с красивым властным лицом, серыми спокойными глазами, больше похожий на крупного советского руководителя или даже киноартиста. Жил он с молодой, лет на 20 младше его женой, снимая половину добротного дома на окраине посёлка. Занимался Сергей Дмитриевич сапожным ремеслом и ремонтом часов. Работу свою делал умело, поэтому отбоя в клиентуре не было – принимал он заказчиков в беседке во дворе, вовнутрь дома за все годы никто так и не попал. Несмотря на такую скрытную, простую и неброскую жизнь, имя Сергея Дмитриевича окружал таинственный ореол и оно стоило того.
            Вторым в иерархии криминальных авторитетов был Ванька-слеп, кассир воровского «общака» и доверенное лицо Сергея Дмитриевича. Ванька выглядел полнейшей противоположностью респектабельному шефу: неопределённого возраста, худой и какой-то скрюченный он ходил с ранней осени и до начала лета в стареньком драповом траченном молью пальтишке. Сморщенное, как у обезьяны, желтое лицо и изъеденные трахомой глаза (откуда и пошла кликуха «Слеп») не прибавляли привлекательности этой личности. Тем удивительней был трепет и страх, которые испытывал воровской бомонд перед сим плюгавым человечишкой.
Жил Ванька-слеп в гражданском браке с известной «жрицей любви» Нинкой. В отличие от воровской братии Нинка вела себя с гражданским мужем раскованно, если не сказать развязно. Изредка (видно, для того, чтобы не терять квалификацию) она приводила домой «клиентов». Хотя подобное случалось, когда Ванька отлучался «по делу», он, как и все окружающие, знал об этом и покорно сносил Нинкины проделки. Прожил Вантка-слеп в посёлке года три и вскоре умер от чахотки.
            Нинка продолжала заниматься своим промыслом, пока это позволяли внешние данные. Вскоре произошёл случай, поставивший обладательницу самой древней профессии за черту терпимости жителей посёлка. А произошло следующее: на одной свадьбе у местных люмпенов, куда Нинка была приглашена, подвыпившая фурия забрела с тремя юношами в соседний дом. Там произошло что-то такое, что не понравилось многоопытной проститутке. На следующий день на стол начальника милиции легло заявление гражданки Нины Лосиной об изнасиловании, которому она подверглась со стороны трёх братьев Кирилюков семнадцати., пятнадцати и тринадцати лет. Уговоры родителей этих пацанов не помогли и неумолимый, как асфальтовый каток, суд «упёк» малолетних прступников на продолжительные сроки отсидки.
            Ненависть посельчан к Нинке-курве была столь яростной, что та просто сбежала из местечка, опасаясь справедливой мести… Зачем этой прожжённой стерве понадобилось ломать судьбы этих несмышлёнышей? Поди, разбери…
            Симке запомнились ещё два персонажа воровской драмы, тёзки-антиподы и злейшие враги Колька Катрук и Колька-хрип. Первый был положительным героем криминального театра: из местных, прошёл всю войну в штрафбате (!!) и остался жив. В память о войне осталось основательно словно оспой тронутое лицо и исполосованное шрамами тело. Колька хорошо играл в футбол в команде местного "Локомотива" и был любимцем мужской половины посёлка, поголовно состоявшей из футбольных болельщиков.
            Хрип же - красивый, белокурый парень со взрывным характером, в отличие от Катрука, своих приверженцев имел больше среди женского контингента.
            Колька-хрип был поездным вором и его криминальные интересы вряд ли пересекались с интересами Кольки Катрука, однако неприязнь двух Колек была столь большой, что стычки между ними случались достаточно часто и носили ожесточённый характер. Драки возникали спонтанно и велись честно, без кастетов и поножовщины. Катрук был и ростом меньше и сложён скромнее, но, благодаря своему бойцовскому духу и нажитой в штрафбате живучести, чаще выходил победителем из потасовок со своим более атлетичным противником.
            Однажды у Кольки-хрипа сдали нервы: после неудачной для него драки с Катруком взбешённый бандит достал из тайника ТТ и отправился искать по посёлку ненавистного оппонента. Предупреждённый кем-то Катрук спрятался у соседей. Воровская малина решила, что Хрип поступил «западло», нарушив воровской этикет.
            Случай стал поводом для «стрелки» у самого Сергея Дмитриевича, после чего Колька-хрип целый месяц ходил как в воду опущенный, а вскоре и вовсе исчез из местечка…
            Среди воровской братии случались яркие личности, обладавшие индивидуальностью и исключительным обаянием. Таковым был вор-домушник по кличке Симпатик. Представьте себе юношу лет восемнадцати, ростом под метр пятьдесят, но коренастого с крепким мужским телом, красивым (даже слишком красивым) с нежными девичьими чертами лицом, отчаянного, весёлого и бойкого на язык. Симпатик обладал несомненным мужским достоинством и пользовался потрясающим успехом у женщин из различных сословий.
            Ещё был он невероятно интересным рассказчиком; послушать байки Симпатика во дворе у Симки собиралась толпа и тот не обманывал ожидания зрителей – их хохот разносился по всему окресту. Чуть подвыпив и расчувствовавшись, паренёк мечтал о том, что бросит воровское ремесло и станет артистом…
            … Симпатик с друзьями сидел в гостях у Нинки Лосиной, которая «подваривала» и приторговывала самогоном, когда с обычной в то время проверкой-облавой нагрянули энкаведисты во главе с самим начальником железнодорожной милиции Проданом. Все присутствующие, включая и хозяйку, спокойно оставались на местах. Симпатик же, чтобы лишний раз не попадаться на глаза начальнику, решил сигануть в окно, что с его ростом и высокой квалификацией домушника было раз плюнуть…
            Окрик «Стой! Стрелять буду!» прозвучал одновременно со щелчком пистолета. В пальбе не было никакой необходимости, да и сам Продан не собирался ни в кого стрелять: сработал рефлекс опытного охотника на бегущую дичь.
            Выстрел оказался удачным и назавтра Симпатика без лишнего шума схоронили на окраине сельского кладбища…
      А в году пятидесятом «усатый пахан» затеял санитарную обработку страны, избавляя города и селения от уголовных элементов, а заодно и от обиженных судьбою люмпенов, названных тунеядцами и обозначенных скопом, как наносящие вред обществу. Справедливо опасаясь людей в кашкетах с голубыми околышами, воровская братия стала ретироваться из железнодорожного посёлка . Кого замели доблестные Органы, кто уехал в более тёплые края –в Одессу, Ростов,Сталино(Донецк), а некоторые(очень немногие) осели здесь же, обзаведясь семьями и бросив прежнее ремесло.
Таковым казался и упомянутый ранее Сергей Дмитриевич, в течение пяти лет «тачавший» сапоги местным жителям. Как выяснилось позже, его взаимоотношения с властью оказались гораздо сложнее, чем предполагали односельчане.
   Брать Сергея Силина прибыла команда чекистов из самой Одессы.
Предупрежденный кем-то Силин с женой успели выбраться из дому до прихода энкаведистов. Однако, совсем уйти от преследования они не смогли - слишком большие силы были задействованы для его поимки.
Беглецы уходили задами, стремясь попасть на станцию узкоколейной железной дороги, ГДЕ МОЖНГО БЫЛО НЕЗАМЕТНО НА ХОДУ ПОДСЕСТЬ В ТОВАРНЫЙ СОСТАВ ИЛИ ПОПЫТАТЬСЯ СХОРОНИТЬСЯ В ШТАБЕЛЯХ ДРОВ ИЛИ В КУЧАХ УГЛЯ. Успели они добраться лишь до большой поляны, именуемой в посёлке совсем по-московски старой площадью и служившей посельчанам одновременно и стадионом и местом проведения всех праздничных митингов и парадов.
Посредине, ближе к краю поляны стояла «трибуна» -хлипкое дощатое сооружение- на которое местное начальство возносилось, взирая орлиным взглядом на стройные ряды демонстрантов и провозглашая бесконечные «Да здравствует!..»
Пара примостилась под дощатым настилом трибуны, Сергей Дмитриевич дал предупредительный выстрел из пистолета. Чекисты окружили местный «мавзолей» , держась на почтительном расстоянии: рисковать до поры до времени никому не хотелось.
Старший оперативной группы майор войск НКВД прокричал в рупор:
         - Силин, вы окружены, предлагаю сдаться!
Силин молчал. Прошли ещё несколько минут.
         -Силин, не дури! У тебя нет ни одного шанса уйти. Пожалей жену, если себя не жаль.
Силин молчал, он –то понимал, что себя жалеть было поздно.
Прошли добрых полчаса, когда из-под трибуны в направлении к военным вышла женщина. Шла она сгорбясь, охватив голову руками, не разбирая перед собой пути.
         -Стой! Остановись, тебе говорят! Руки вверх или буду стрелять!- прорычал рупор.
Женщина продолжала идти, не обращая внимание на предупреждение. И тут от трибуны раздался зычный голос Сергея:
- Аня, остановись и подними руки!..
Это был приказ, но сколько тепла, нежности и горечи было в голосе человека, произнесшего последние в своей жизни слова.
Аня не успела дойти до шеренги милиционеров, когда под трибуной раздался одиночный выстрел...
      Сергея Дмитриевича упокоили на том же заброшенном сельском цвинтаре, где нашёл свой последний приют и Симпатик. Аня осталась в посёлке, выкупила полдома, в котором они с Сергеем жили последние годы(помог воровской общак). Она прожила долгую жизнь: в течение почти четырёх десятилетий на старом, забытом всеми погосте ухоженой была единственная могилка с крестом и дощечкой с именем человека, который был известным вором, а мог быть знаменитым артистом , или выдающимся учёным, или... Впрочем, мало ли кто и кем мог быть, если бы не то суровое время.

            Вильямс.

            Это действительно любопытное зрелище – танцплощадка возле клуба железнодорожников в двадцати метрах от проносившихся мимо поездов, когда в музыку игравшего вальс оркестра то и дело вплетался зычный паровозный гудок. Симка был активным посетителем танцплощадки с десятилетнего возраста, то есть с момента, когда на заросшем дремучим бурьяном пустыре силами поселковой молодёжи была сооружена эта самая танцплощадка.
            Поскольку по молодости лет сам Симка участвовать в танцевальных вечерах не мог, его повышенный интерес к танцам объяснялся лишь обожанием брата. Сказать, что Мишка хорошо танцевал, значило бы ничего не сказать.
            Он был «король» танца, и не какой-нибудь провинциальной танцплощадки, но его величества «Танца» с самой большой буквы. Мишка изящно танцевал все бальные па-де-катры, стремительные польки, волшебные вальсы, томные танго и задиристые фокстроты. Но главное, что делало его знаменитым, было блестящее исполнение занесённых ветром войны вместе с лендлизом за железный занавес чарльстона, румбы и искромётной линды.
            Если танго и фокстрот считались отрыжкой капитализма, а их исполнение – преклонением перед Западом, то названное трио безобидных ритмических телодвижений значилось намертво запрещённым. За соблюдением норм социалистической морали на танцах бдительно следил заведующий клубом с очень выразительной фамилией Дуб. Анатолий Степанович, крупный, кряжистый мужик (очевидно, это удел всех дубов и поддубных), несмотря на впечатляющую фундаментальность фамилии, был личностью творческой со смачным украинским юмором. Он и сам обожал враждебные танцы, но будучи бойцом идеологического фронта свято соблюдал правила игры.
А правила были такие: весь вечер у кинобудки кружили идейно выдержанные танцевальные пары, и местечковый люд чинно вытанцовывал эту «обязательную программу». Затем, под занавес вечера, усталый завклубом к радости всей публики (и к своей, кстати, тоже) отправлялся восвояси и вот тогда-то начинался собственно «Вечер танцев», о чём и анонсировали рукописные на побеленных щитах афиши в людных местах.
Тогда-то на авансцене появлялся Мишка-рыжий. Его единственным партнёром в этих, отдающих зловещим Уолстритом танцах, был Вилька Шрайбер, закадычный дружок и местный хулиган по совместительству. Может читателю, что помоложе, это неизвестно, но в те годы танцевать в паре парням было делом обычным. Исполнение же танцев, где партнёрам нужно было вертеть задом и задирать вверх ноги, было вообще не женским делом…
            Вспомнил всё это Симка не самих танцев ради, а для того, чтобы подобраться к Вильямсу Абрамовичу, а проще говоря к Вильке-баламуту, не вспомнить которого в связи с очередью в парикмахерской было бы, во-первых, просто неприлично, а во-вторых, значительным обеднением рассказа.
            Итак, почему Вильямс? С таким же успехом тогда можно было спросить, почему Вилен, Сталина, Октябрина, в конце концов, Пятилетка?! Симкиного школьного дружка родители назвали «Ким» отнюдь не из-за своей принадлежности к корейцам и даже не из любви к этим жителям Востока. КИМ – это аббревиатура, обозначающая «Коммунистический интернационал молодёжи», ярым поклонником которого в 1936 году оказался Кимкин отец.
            Как объяснял это сам Вилька, отец его, ветеринарный врач, большой поклонник естествознания дал своему первенцу имя выдающегося естествоиспытателя, очевидно, с тайной надеждой на то, что это поможет сыну пойти по широкой столбовой дороге науки к её сверкающим вершинам.
            Увы, война отняла жизнь у Вилькиного отца, а сам Вилька вместо естествознания получил естественные знания о военной и послевоенной жизни в условиях безотцовщины и борьбы за выживание как вида в целом, так и отдельных индивидуумов в частности.
            Стал Вилька местечковым хулиганом и драчуном. Семнадцатилетний парнишка пользовался уважением и авторитетом (если здесь применимо это слово) у квартировавших в посёлке воров и бандитов, хоть сам воровским ремеслом так и не занялся. Босяк и баламут Вилька тем не менее был справедлив и по-своему честен: любитель побузить и подраться, он никогда «не бил лежачего», то есть тех, кто заведомо был слабее. У него было своё особое понятие чести, и вот её – то он защищал до последнего. Во многом благодаря именно ему, выражения вроде «жид» или «жидовская морда», весьма популярные в других населённых пунктах, в Симкином посёлке считались не то чтобы запрещёнными, но, скажем так,. неприличными. Это может показаться неправдоподобным, но всё было действительно так.
            Криминальный же талант Вильки-баламута проявлялся в картёжном бизнесе, особенно в самой опасной его разновидности – игре «головки-ножки». Суть игры состояла в том, чтобы угадать расположение фигуры на брошенной карте, а суть мошенничества – чтобы это никому не удалось сделать. Вилька был спецом, вокруг которого работали зазывалы и группа защиты. Зазывалы имитировали увлечённость игрой, чаще выигрывали, громко спорили с банкующим, испуская торжествующий вопль по поводу мнимых выигрышей. Группа защиты обеспечивала тыл, если проигравшийся до ниточки бросался отбивать своё кровное или призывал на помощь дружков. Задачей группы было организовать бегство кидалы с места события. Труднее всего приходилось «работать» с военными из проходящих мимо эшелонов с трофейным добром. Обиженные мошенниками фронтовики в отместку за одураченных братков разносили в пух и прах весь базар, а также устраивали погромы воровских малин в посёлке. Тем не менее, это не отпугивало Вильку и иже с ним от опасного занятия.
            Вероятнее всего всё это плохо бы кончилось для свободолюбивого паренька, но Вилька проявил недюжинную волю и крутой характер – бросил опасный промысел; преодолевая собственную спесь, сел на школьную скамью рядом с пацанами на три-четыре года младше его и закончил десятилетку!!
            Вилька продолжал удивлять земляков, когда после окончания школы не подался, как все другие, в институт или, на худой случай, в военное училище, а направил свои стопы туда, куда уже тогда, в начале пятидесятых, евреев особо не тянуло - в школу машинистов паровозов! Удивлению не было границ, когда он не только закончил Школу машинистов, но и пошёл работать… помощником машиниста (ведь чтобы стать машинистом, нужно было годик-полтора наездить километраж помощником).
А что такое работа помощника машиниста паровоза по-настоящему знает тот, кто проехал в этом качестве хоть один трёхчасовой перегон. Работа рабов на галерах на заре развития человеческого общества показалась бы лёгкой для помощника паровозного машиниста лёгкой разминкой. За время упомянутого выше перегона бедняге приходилось не как-нибудь, а ловко веером забрасывать тонн пять-шесть отборного донецкого уголька в топку старенькой «О»вечки или современного гигантского «ФД» - «Феди», как его любовно называли железнодорожники. Это вам не картишки швырять на местечковом базаре!
            Вилька, знай, продолжал удивлять всех знакомых и друзей: работал много лет на паровозе, затем переквалифицировался в машиниста тепловоза, а когда на участке Киев-Жмеринка установили электрическую тягу – пересел на электровоз.
            К тому времени уже стал старым анекдот об еврее-железнодорожнике:
- Есть ли евреи на железной дороге?
- Увы, остался лишь один…
- Кто же этот мужественный герой?
- Товарищ Шлагбаум…
Шрайберу неоднократно предлагали перейти на более престижную и лёгкую работу диспетчером, дежурным по депо… Он не соглашался и, так как возраст не позволял уже управлять рейсовым локомотивом, пересел на маневренный тепловоз.
Вилька вышел на пенсию, когда в стране оставались три еврея-железнодорожника: ещё живой в том году «железный нарком» Лазарь Каганович, машинист локомотива с тридцатилетним стажем Вильямс Шрайбер и мифический товарищ Шлагбаум из упомянутого еврейского анекдота.


            Культуртрегеры (просветители).

            Эта категория людей характерна по меньшей мере уже два столетия для провинции и совершенной глубинки, как дореволюционной России, так позднее и Советского Союза. В каждом провинциальном городке, посёлке, а то и просто в деревне найдётся один или несколько человек не от мира сего: интеллигентных,       образованных , душевно чистых и открытых людям.
Как правило, в эту глухомань они попадают волею особых жизненных обстоятельств и остаются здесь не в силах их преодолеть. В большинстве своём это учителя, сельский медперсонал, библиотекари, бухгалтера... Крайне редко они становятся богатыми и почти никогда не выбиваются в начальство.
Эту публику хорошо чувствовал и понимал Антон Павлович Чехов, зачастую представляя их героями своих рассказов.
            Вспоминается эпизод из фильма Василия Шукшина «Калина красная»- вечеринка в доме Любаши по поводу приезда гостя, Егора Прокудина. Сидящий за столом, одетый в отличие от всех «по городскому», один из гостей вдруг запевает песню на Некрасовские слова:
            ...Там уж поприще широко,
            Знай, работай, да не трусь.
            Вот за что тебя глубоко
            Я люблю, родная Русь!
Эпизод идёт при умолкшем застолье, но за несколько минут, пока звучит песня, зритель чувствует наверняка нелёгкую и удивительную судьбу этого человека.
Они, эти скромные, никогда не выпячивающие свои достоинства и знания люди , были носителями истинной (не декларированной официозом) культуры, интеллигентности и спокойного человеческого достоинства.

            Культурегер (просветитель).

            Эта категория людей характерна по меньшей мере уже два столетия для провинции и совершенной глубинки, как дореволюционной России, так позднее и Советского Союза. В каждом провинциальном городке, посёлке, а то и просто в деревне найдётся один или несколько человек не от мира сего: интеллигентных,       образованных , душевно чистых и открытых людям.
Как правило, в эту глухомань они попадают волею особых жизненных обстоятельств и остаются здесь , будучи не в силах их преодолеть. В большинстве своём это учителя, сельский медперсонал, библиотекари, бухгалтера... Крайне редко они становятся богатыми и почти никогда не выбиваются в начальство.
Эту публику хорошо чувствовал и понимал Антон Павлович Чехов, зачастую представляя их героями своих рассказов.
            Вспоминается эпизод из фильма Василия Шукшина «Калина красная»- вечеринка в доме Любаши по поводу приезда гостя, Егора Прокудина. Сидящий за столом, одетый в отличие от всех «по городскому», один из гостей вдруг запевает песню на Некрасовские слова:
            ...Там уж поприще широко,
            знай, работай, да не трусь.
            Вот за что тебя глубоко
            Я люблю, родная Русь!
Эпизод идёт без слов, но за несколько минут, пока звучит песня, зритель чувствует наверняка нелёгкую и удивительную судьбу этого человека.
Они, эти скромные, никогда не выпячивающие свои достоинства и знания люди , были носителями истинной (не декларированной официозом) культуры, интеллигентности и спокойного человеческого достоинства.
            Таковым в населённом пункте, где жил Симка, был клиент Мишкиной парикмахерской заведующий поселковой аптекой Пасов.
            Аптекарь Пасов был чем-то вроде доктора Айболита местечкового масштаба. Формально здесь числились и врач от районной поликлиники, и фельдшер, но они присутствовали в местной медицине лишь номинально. Со всеми своими хворями и недомоганиями посельчане шли в аптеку по улице Ленина.
Пасов, блондин лет сорока пяти, не толстяк, но достаточно плотный, с розовым лицом и такой же розовой лысиной, полными добрыми губами, со спокойным взглядом серых глаз, магнитом притягивал к себе всех страждущих. Коренные жители поселка- кто жил здесь и до войны- считали Пасова тем, кого сейчас называют семейным доктором.
К этим землякам , кроме консультаций «на рабочем месте», то-есть за аптечной стойкой, фармацевт, волею судьбы назначенный главным целителем, в случаях, когда недуг оказывался тяжелым,приходил домой. Приходил, когда его просили и даже без приглашения, походя- взглянуть на выздоравливающего.
Предписаниям Пасова посельчане верили значительно больше, чем передовицам «Правды» или даже Священному писанию. Аптекарь обладал одной странностью – он не брал гонораров или даже подношений за свои труды. Еврей, не извлекающий не то , чтобы выгоду из своего положения, но даже не берущий причитающееся? Выглядит более, чем странно...
В ответ на это фантастическое бескорыстие, каждый посельчанин почитал за честь оказать услугу доктору: починить обувку, вставить стекло, отремонтировать крыльцо, пошить модный кашкет (сталинку), подвезти подводу дров...
            У Мишки Пасов брился через день и (по причине обширной лысины) стригся через месяц. Роднила эскулапа и парикмахера любовь к книгам. Каждый раз при встрече они обменивались томиком-другим, а также с увлечением беседовали о только-только прочитанной повести.
            Аптека ютилась в стареньком, полуразрушенном попавшей в соседний дом бомбой, домике. Благодаря энтузиазму заведующего и его авторитету, в поселке за два года было построено новое зданьице аптеки с просторным залом, подсобными помещениями и складом для медикаментов. Такой аптеки не было в большинстве районных центров, а тут в рядовом посёлке...
Даже у самого доброго человека есть недоброжелатели. Гордость Пасова, результат его многомесячных трудов, полных кипения дней и бессонных ночей стал причиной его же крушения.
            Дело обстояло следующим образом. К тому времени в посёлке , где проживало уже до десяти тысяч населения, вместо здравпункта была оборудована поликлиника с полным штатом медперсонала. Деятельность новоявленных Гиппократов не отличалась самоотверженностью и бескорыстием, присущими нашему аптекарю. Жители по привычке чаще обращались к своему Айболиту, чем к «рвачам» из поликлиники.
Здесь и подоспел 1953 год, дела «врачей» , космополитов и, связанные с ними гонения на евреев; особенно на культурных и просвещенных людей из их числа. Пасов по всем параметрам подходил для этой цели.
Вскоре в райздравотдел поступило заявление одного из врачей злосчастной поликлиники, больщого любителя выпить, но зато партийца с многолетним стажем, из которого следовало, что невежественный, без медицинского образования знахарь Пасов шаманствует в посёлке, подвергая опасности своей порочной практикой здоровье и жизнь его обитателей.
Донос пришелся как нельзя кстати. Зять кого-то из районного начальства (то ли секретаря райкома, то ли председателя исполкома) по несчастному стечению обстоятельств обладатель диплома фармацевта, приехав в гости к тестю, побывал в поселковой аптеке и был наповал сражен тем, что там увидел. Тогда-то, вероятно, в головы сановного папаши и шалопаистого зятя запала мысль о воссоединении семей...
            Вздорность «обличений» была очевидна, но смутное время оказалось на руку начальству. К большому огорчению и возмущению граждан Пасова сместили с должности заведующего аптекой на
должность лаборанта в собственной фармации.
К счастью, этот случай оказался с благоприятным исходом. Мысль о коварном отравителе не нашла своего продолжения: руководство довольствовалось кадровой перестановкой, здравоохранники из местной поликлиники, устранив создающего им неблагопрятный фон конкурента, тоже успокоились.
            Вскоре по рекомендации хорошо знавшего его железнодорожного начальства доктора Пасова пригласили заведовать аптекой при железнодорожной больнице в самой(!) Жмеринке.
Грузовик с домашним скарбом семьи аптекаря отъезжал при общем стечении народу... А в поселке осталась легенда о добром докторе Айболите и память о хорошем человеке.

            В очереди.

            Старый Хрен.

            Особый интерес представлял городской сумасшедший старый Хрен. Хрен – это не то, что обычно скрывается под этим словом, а фамилия небоги, а старым его называли в отличие от его сына - молодого Хрена – человека уважаемого в посёлке по меньшей мере в силу трёх обстоятельств: был он машинистом паровоза (самая престижная профессия на железнодорожной станции), самым сильным мужиком и капитаном футбольной команды.
            Старый Хрен (а было ему всего-то лет 65-67) на здоровье тоже не жаловался: могучий, как старое дерево, с бычьей шеей, жилистыми руками и сверкающей летом и зимой бритой приличных размеров головой. Признаки сумасшествия у Хрена проявлялись в том, что, проходя по главной (практически и единственной) улице посёлка, он зычным голосом вещал разные политические лозунги, естественно, верноподданического содержания. Путь его обычно пролегал от единственного в посёлке трёхэтажного красного здания, где проживали железнодорожники, до поселкового базара. Обочина, по которой шествовал старый Хрен, немедленно пустела: у него был устрашающе агрессивный вид, хотя за все годы он пальцем не тронул ни одного человека. Вообще, сумасшествие старого Хрена выглядело каким-то избирательным. Жил он с женой много лет, вырастил двух дочерей и сына, дома себя вёл мирно… Но, выходя на люди, преображался. На рынке Хрен, не переставая выкрикивать лозунги и проклятия врагам советской власти, собирал дань продуктами с сердобольных, побаивающихся блаженного, крестьян и отправлялся в обратный путь.
            Мысли старого Хрена иногда путались, оттого и его декларации выглядели достаточно странно:
            - Смерть империалистам – поработителям трудового народа! Позор приспешникам капитализма – наши доблестные органы пересадят всех предателей Родины и врагов народа! Убийцы, мучители и изверги!
            - Позор подлым космополитам, под прикрытием белых халатов убивающих наших вождей! Собакам – собачья смерть!
            Симкина мама по поводу старого Хрена говорила:
            - Эр махцех мишиге ын махт мишиге эймицн… (Он сам придуривается, а дураком делает кого-то).
            Старый Хрен был самым постоянным и, конечно же, бесплатным Мишкиным клиентом. Два раза в неделю, а то и через день, совершая свой «хадж» по улице Ленина он заходил в салон, без лишних слов усаживался в кресло, иной раз вышвыривая не достриженного клиента ( кто помоложе), и добрый Мишка наскоро выбривал круглую голову старика. После чего клиент поднимался и молча, не обращая внимания на мастера, выходил в дверь. К сидящим на скамеечке во дворе, ожидающим своей очереди или просто зевакам Божий человек обращался с дежурным лозунгом или проклятием, затем следовал дальше проторенным путём.

            Мозоль.
         Ещё один любопытный клиент Мишки-рыжего – Федя Мозоль. Фамилия эта в местечке была на слуху: три брата, три мозоля «на теле» посёлка. Как это повелось в русских сказках, двое слыли умными, а третий – дураком. Старший из братьев – народный судья, второй – тоже при номенклатурном деле, а Федя был электромонтёром. Вот называть ли Федю Мозоля дураком? Здесь у Симки имелись большие сомнения. Федя не был сумасшедшим, Федя не был даже странным. Он был необычным. И необычность Федина состояла в том, что Федя любил петь. Вёл он себя на улице приблизительно так же, как старый Хрен, с той только разницей, что вместо дурацких лозунгов и проклятий, Федя пел. Причём, пел не простые песенки или частушки, а арии из оперетт. Именно от него, от Феди Мозоля Симка и его сверстники впервые услышали музыку Кальмана, Оффенбаха, Штрауса.
            Сильва, ты меня не любишь.
            Сильва, ты меня погубишь…
            Сильва, ты меня с ума сведёшь,
            Если замуж не пойдёшь!
            И хоть в дальнейшем Симка, большой любитель оперетты (может и благодаря Феде), слушал эту арию много раз, в памяти остались именно те слова, которые распевал младший Мозоль. Пел Федя довольно приличным тенором, абсолютно чисто, не фальшивя ни единой нотой. Прохожие оглядывались на шедшего всегда под приличным «шафе» Федю, кое-кто покручивал пальцем у виска, а Федя пел и радовался жизни.

            Обермейстер.

… На скамеечке в кругу слушателей часто можно было увидеть невысокого, тщедушного пожилого мужчину с лукаво-морщинистым лицом и весёлыми глазами. Обычно он «травил» разные притчи и байки, которые с удовольствием слушали досужие собеседники. Фамилия этого весельчака была Обермейстер, работал он то ли снабженцем, то ли бухгалтером в конторе «Заготзерно» и был знаменит, как местный Василий Тёркин. Обычно его байки были безопасными – шолом-алейхемского толка; рассказывал он их в лицах да так, что порой в героях его побасенок угадывались многие из земляков. В 1949 году Обермейстер рассказал не самый удачный свой анекдот, рассказал его на работе. Через два дня вечерком его подобрал «чёрный воронок». Суд скорый и праведный дал бедному Обермейстеру 25 лет и тот отправился в места не столь отдалённые, но отдалённые достаточно, чтобы оттуда уже никогда не вернуться…

            Авреймл.

      Почётным посетителем парикмахерской был дядя Авреймл, местный шойхет (резник), исполняющий обязанности местечкового раввина. Собственно, Мишкиным «прихожанином» реб Авреймл стал недавно и не от хорошей жизни. До этого он подстригался у Фимы и ничто не предвещало смены мастера, если бы не определённые события, произошедшие в жизни старца. Придётся об этом рассказать.
            Поскольку времена были суровые, любые собрания больше трёх человек могли быть расценены, как троцкистский заговор или происки космополитов. Ни синагоги, ни даже молельного дома в местечке не было. Реб Авреймл олицетворял собой всю духовную власть, не будучи, однако, официально посвящённым в сан духовника. Жил достойный человек, в отличие от подавляющего большинства служителей культа всех религий, на собственные трудовые доходы. Приход в основном слагался из платежей за убиение кур – какой еврей откажет себе в куриной ножке с тарелочкой парующей «яхале» хотя бы раз в неделю в шабис (субботу). Все евреи местечка – тайно верующие, атеисты, члены партии – независимо от своих убеждений ели (кто реже, кто почаще) кур, лишённых жизни реб Авреймелом.
            Казнь в исполнении шойхета носила ритуальный характер, куры как бы заранее смирялись со своей судьбой, так как в отличие от своих менее удачливых сестёр в результате манипуляции резника становились кошерными. Глядя на трепыхающихся в предсмертных судорогах пернатых, Симкин дружок Тимка, большой знаток литературы и, в частности, Гоголя, глубокомысленно меланхолично произнёс: «Редкая курица долетит до середины двора…»
            Ещё одна статья дохода – это отпевание, чтение кодеша (поминальная молитва) у гроба покойного. Поскольку евреи в местечке умирали с большой неохотой, особо рассчитывать на прибыльность этого источника не стоило. Собственно, как и все другие евреи в местечке, шойхет занялся домашним промыслом – приготовлением пасхального борща. Технология производства этого продукта была такой же, как пять с половиной тысяч лет тому, когда этим делом занимались Исаак, Иосиф, и быть может даже сам Каин…
            В большие чаны загружался крупно нарезанный красный буряк, заливался ключевой водой и две недели спустя в результате брожения получался тот самый «пейсахдекер борщ», который за умеренную плату раскупали прихожане. Борщ только назывался пасхальным, а ели его круглый год, что делало этот гешефт достаточно выгодным. Приготовлением борща занималась жена реб Авреймеле с двойным, как это часто бывает у евреев, именем Сурка-Лейка.
            Тут-то мы и добираемся до места повествования, где станет ясно, причём тут куры и пасхальный борщ. Дело в том, что пару лет тому реб Авреймл овдовел. Печаль по поводу потери друга жизни была велика, однако это не помешало безутешному вдовцу через год жениться на дамочке, отстававшей от него на жизненном пути лет эдак на двадцать пять. Сорокалетняя ребыця отличалась жизнерадостным нравом и бьющей через край любовью к людям. Особенно к сыновьям и племянникам достопочтенного Авреймеле. Поползновения молодой мачехи ограничивались невинными поцелуями, градус которых, однако, превышал родственные параметры. У самих сыновей и племянников такая демонстрация родственных привязанностей возражений не вызывала, но жёны сыновей всполошились.
            Во избежание семейных катаклизмов мудрый Аврймл оставил детям отчий дом, а сам снял в аренду полдома у старого возчика Шмила. Хата имела большое «обисця» (подворье), что было на руку деловому ребе.
            Появление второй жены привнесло в жизнь пожилого молодожёна несколько не то, чтобы проблем, но необычных новшеств: жена закомандовала каждый вечер прогуливаться под ручку по главной улице, ходить по воскресеньям в кино и даже выезжать на маёвки.
            Естественно, что лёгкое грехопадение шойхета не оставалось тайной для жителей местечка и, конечно же, служило поводом острословам-парикмахерам для ядовитых шуток и розыгрышей. Оттого посещение ребе Авреймеле парикмахерской (стригся он у знакомого читателю Фимы) становилось суровым испытанием.
            Фима приглашал своего клиента занять кресло, любезно и уважительно оборачивал его шею салфеткой, набрасывал покрывальце и начинал великосветскую беседу.
            - Да, времена меняются, - размышлял как бы про себя Фима, - Теперь настоящему мужчине хочется иметь женщину помоложе. Конечно, это веселее, чем жить до глубокой старости с какой-нибудь старухой, когда есть много молодых…
            - Это с одной стороны, - так же глубокомысленно отзывался брат Яша, стригущий клиента, на соседском кресле, - С другой же стороны, молодая жена крутит мозги так, что до глубокой старости можно просто не дожить…
            - Э, что не говорите, - продолжал Фима, - но между нами, мужчинами говоря, спать с молодой женой… это цимес!
            - Это с одной стороны, - философски раздумывал Яша, - С другой же стороны, где гарантия, что это удовольствие попутно не имеет ещё кто-то?
            - Яша, ты говоришь плохие гадости. В благоверных еврейских семьях такое не бывает.
            - Фима, ты говоришь смешные шутки. Где ты сейчас видишь благоверных евреев, если даже дети раввина едят свинину?!
            В таком духе беседа продолжалась, пока Фима подстригал густую серебристую шевелюру и бороду ребе.
Посидев несколько раз на этом электрическом кресле, дядя Авреймеле сбежал к Мишке. Здесь было всё наоборот. Интеллигентный Миша обслуживал почтенного посетителя подчёркнуто вежливо и деликатно, а благодарный шойхет выговаривал ему душу.
Основной темой бесед было то, что у ребе Авреймеле ещё до революции в Америку уехали братья и добрый человек имел мечту их когда-нибудь увидеть или хотя бы узнать об их судьбе.
            - Слышишь, Мишка, - мечтал старец, - если бы они узнали, что я живой и разыскали меня, Нухем (старший брат) обязательно дал бы мне десять золотых долларов. Ты не знаешь, какой он добрый!!
            Воображение ребе Авреймеле как-то застыло на этой сумме и, каждый раз фантазируя в парикмахерском кресле на тему встречи с американскими родичами, он завершал свой монолог вручением ему этих вожделенных монет…
            … Скепсис парикмахеров оказался напрасным: Авреймеле прожил долгую жизнь, в 87 лет он похоронил и вторую жену, которая к тому времени прилично состарилась и давно уже не вызывала у мужа прежнего беспокойства. В 1979 году к 93-х-летнему дяде Авреймеле приехал попрощаться отъезжающий в Штаты племянник.
- Где же твоя мама, моя сестра Эстер?
- Она уже два года в Америке…
- Лыба, Мойша, Элык, идите-но сюда. Я же вам всегда говорил, что у меня ТАМ есть родные. Готыню, какое счастье- я имею сестру в Америке!!

            Судьба.

            Увлёкшись клиентами в очереди, мы снова забыли о предмете повествования, то есть о Симкиной причёске. А она тем временем трансформировалась из аккуратного чубчика в неугомонные вихры, которые никакие усилия Мишки и ухищрения самого Симки не могли заставить расти в нужную сторону. Продолжив аналогию с происходящими в стране событиями, можно сказать, что Симкин чуб развивался, как угольная промышленность Кузбасса в годы послевоенных сталинских пятилеток: дадим стране угля, хоть мелкого, но… много!
            Здесь впору продолжить рассказ о Мишке-рыжем. В ту пору уже 24-летний парень был, как сейчас бы сказали, культовой фигурой в посёлке.
            Среднего роста, отлично сложенный, с милым и нежным лицом, светлоглазый, с красивой блестящей волной рыжеватых волос, неизменно улыбчивый и приветливый, Мишка - любимец друзей, соседей, сослуживцев- пользовался неизменным успехом у женщин.
            Несмотря на свою внешнюю самодостаточность, как это много лет позже понял Симка, был он личностью противоречивой.
            С одной стороны, Мишка обгонял своё время: после войны, во время разрухи, в посёлке, далёком от центров культуры, первым начал культивировать спорт, увлекался литературой и живописью, буквально добывая книги, роясь на чердаках и в подвалах, где они зачастую хранились ещё из довоенных времён. Слыл совершенно блестящим танцором, бесспорным королём танцплощадок, где ему приходилось бывать. Уже говорилось и о том, что и руки у него были «золотые»…
            Казалось, личность с такими задатками должна развиваться и процветать. Но нет, Мишка застрял в своём образовании и профессии парикмахера на всю свою, как позже выяснилось, короткую жизнь…
            Уже говорилось раньше, что Мишка был спортивным, крепким парнем, но силу свою никогда не применял, даже для собственной защиты. О случае с Жорой Финохиным читатель знает, но Симка помнил и другой, когда на брата полез с грязной бранью какой-то офицеришка, которого тот мог оглушить одним ударом своей левой (Миша - левша и знаменитый в местечке драчун и забияка Вилька Шрайбер говорил: «Никого и ничего не боюсь, кроме левой Рыжего…»). А Рыжий молча стоял и в глазах его светилось, нет не страх – недоумение. О трусости не могло быть и речи: армейскую службу он проходил в горной пехоте в Карпатах. Выполняя боевое (или учебное) задание ефрейтор Соркин единственный из всей роты горных стрелков спустился на лыжах по крутому склону, доставив командованию срочный пакет. За что и получил десятидневный отпуск домой. А в рожу нахальному чинуше съездил всё тот же Вилька, за что его тут же подобрал военный патруль. Впрочем, тогда всё кончилось благополучно.
            Не всё было так просто и на женским фронте. Мишка слыл сердцеедом, дамским угодником и сполна пользовался расположением прекрасной половины. Но подошло время, когда надо было жениться, и тут вышла заковыка. Вначале он «бросил глаз» на красивую девушку Риву, которая только-только закончила школу. Рива была привлекательной девушкой, комсомолкой, активисткой, да ещё воспитанной в обстановке пуританской еврейской семьи. После нескольких прогулок и провожаний Мишке было дано «atande» и поделом – он не знал, о чём говорить и что делать с этой ровной, как струнка, в прямом и переносном смысле, девушкой, так отличающейся от всех предыдущих женщин.
            Надо ли говорить, как болезненно переживал он эту неудачу…
            … Мишке шёл 27-ой год, по патриархальным еврейским меркам, он уже переходил в категорию старых холостяков. И здесь фортуна, казалось, повернулась к парню лицом. В соседском городке он познакомился с миловидной девушкой, которая ему сразу понравилась. Как стало известно от родственников их познакомивших, Мишка понравился Ане и к радости заждавшихся внуков родителей, всё потекло естественным путём к благополучному завершению этой счастливой встречи.
            Увы, человек полагает, а Бог располагает. Здесь мы переходим к самой печальной странице повествования, которая начинается ещё с одного, уже последнего лирического отступления.
            У Мишки-рыжего, кроме всех его многочисленных увлечений, была одна страсть. Охота – пуще неволи. Именно охота в прямом понимании этого слова была его всепоглощающей страстью. Мишка был великолепный стрелок: что значило в те годы иметь второй спортивный разряд по стрельбе, спортивной гимнастике и лыжам знает лишь тот, кто в это время жил.
            В доме на стене весело трофейное австрийское ружьё, с какими-то знаками на нём, подтверждающими уникальность этого оружия. Охотился Мишка круглый год – летом на боровую дичь, осенью на водоплавающих, зимой – зайцы, лисы, кабаны, косули… Параллельно этой страсти он имел, говоря по-нынешнему, хобби – мастерил великолепные чучела из лучших своих охотничьих трофеев.
Комнаты Симкиного дома напоминали краеведческий музей: в разных углах комнат стояли в натуральную величину пугливый заяц, приготовившаяся к прыжку белка, притаившаяся в ожидании жертвы рыжая лиса, под абажуром парил, раскинув метровые крылья, степной орёл. По просьбе друзей – охотников безотказный Мишка мастерил чучела и для других.
            Зимой 1954 года Михаил охотился меньше обычного: выходные дни занимали поездки к будущей невесте. Но на закрытие охоты (а было это в середине февраля) он всё-таки собрался. Команда охотников из воинской части, с которой он обычно промышлял, выехала ранним утром в сторону Молдавии – там в полях в ту зиму было много зайцев. Охота оказалась удачной – Мишка взял двух зайчишек, а заместитель командира воинской части полковник Рындин – шикарную рыжую лису.
            Несмотря на свою занятость, отказать большому начальству в его просьбе Мишка не мог и рыжая красавица перекочевала из полковничьего рюкзака в Мишкин.
            Самым сложным и ответственным звеном в техническом цикле изготовления чучела была выделка шкуры. Десятки туш разделывал Мишка голыми руками, но эта оказалась роковой…
            Через два дня у него сильно разболелась рука. Обращение к врачу, приём каких-то таблеток ничем не помогли. Руку ломило невыносимо, резко подскочила температура, от боли и жара мутилось сознание. Вызванный домой опытный провизор доктор Пасов заподозрил неладное и настоятельно посоветовал немедленно (ночью!) везти Мишку в областной центр. Ёйлык завёл свой «ЗИС» (о скорой помощи или санавиации тогда речи не было), посадил Мишку и маму в кабину, отец взгромоздился в открытый кузов, укрылся попоной, и машина отправилась в 5-ти часовой маршрут по морозной и заснеженной дороге.
В областной центр Мишу привезли уже без сознания. Вызванный рано утром известный профессор и два других врача из областной больницы поставили диагноз: общее заражение крови, сепсис. Профессор прямо сказал родителям: положение безнадёжное, шансов на благополучный исход нет, слишком поздно... Мама держалась, окаменев от горя. Отец упал на колени и целовал ноги профессора, умоляя спасти сына. Все свидетели этой сцены были потрясены. Профессор пытался уйти из палаты, но отец продолжал преследовать его, семеня на коленях, обнимая и целуя руки и ноги медицинскому светиле.
            … Мишеньку взяли на операционный стол и там, на глазах поверженных в глубокий транс родителей, он умер…
            Его гибель была горем всего посёлка: слишком жестоким, неправдоподобным и бессмысленным казалось всё происшедшее. Проводить Мишку-рыжего в последний путь собрался стар и млад. Двор и главную улицу посёлка запрудили люди; было холодно, кружила метель, но никто не уходил. Из воинской части прислали почётный караул, словно хоронили воина-фронтовика, - так военные почтили память ефрейтора Соркина.
Девушка Аня попрощаться с несостоявшимся женихом не приехала. Здесь Мишке снова не повезло.
            В углу комнаты, где был установлен гроб и сидели родные покойного, стоял и тихо плакал, вытирая слёзы шершавой ладонью, городской сумасшедший, старый Хрен. Здесь не стоило придуриваться, да и некого было делать дураком…

            II. « Фигаро» (кок).

            Борщ и другие.

            Студенчество Симки пришлось на вторую половину 50-х годов в Одессе. Теперь и новорожденному ясно, что это было самое прекрасное время, но тогда… Тогда самый весёлый и жизнерадостный в мире город жил бурлящей и искрящейся, но голодноватой послевоенной жизнью.
Особенно это касалось студентов, чьей стипендии едва-едва хватало оплатить жильё, пообедать в студенческой столовой и купить на завтрак и на ужин буханку чёрного хлеба. Хлеб надо было захватить рано утром до начала занятий, ибо под вечер прилавки булочных уже опустошались и перспектива лечь спать на голодное брюхо была весьма вероятной.
         Набор блюд в студенческой столовой не отличался разнообразием так же, как и был безопасен для ожирения, то-есть не страдал от избытка тогда ещё никому не известного холестерина: салат из квашеной с дурманящим запахом капусты, борщ с головизной…
Нет, тут сделаем остановку, так как без описания особенностей этого шедевра поварского искусства повествование много потеряет. Итак, представьте себе большую тарелку, заполненную буроватой жидкостью с элементами варённой картошки, капусты и бурячка; с плавающими по зеркалу водоёма медалями жира от заправки жаренным луком и апофеоз этого кулинарного чуда – небольшой кусочек той самой головизны.
            Для непосвящённых требуется объяснение: головизна это мясо, вываренное из голов крупного рогатого скота или парнокопытных. Несмотря на столь красочный характер блюда, употреблять его в том виде, в котором оно находилось после разлива большой поварёшкой, было бы роковой ошибкой. Следовало совершить последнее и решающее действо - добавить в тарелку столовую ложку горчицы и тщательно это разболтать. Всё, шедевр состоялся!
            Симка до сих пор уверен, что ничего вкуснее в жизни он не едал ни до, ни после студенчества. Следующая за борщом котлета с лёгким запахом мяса и большим содержанием хлеба, гордо именуемая заграничным (похоже, что даже еврейским) именем «шницель», уже ничего не решала. Основное насыщение состоялось до этого. И не последнюю роль здесь играли бесплатные хлеб и горчица, которыми утолялся первый и, как вы сами понимаете, самый энергоёмкий приступ голода.
            Наконец, пролог драматического действа, именуемого обедом в студенческой столовой, хэппиэнд, как теперь бы это назвали, - компот из сухофруктов! Как выразился Симкин сокурсник Тимка Тыкман: «Компот, как война – всё спишет»…Когда много лет спустя на экраны вышел фильм «И дождь смывает все следы», Симка понял, что это о нём, о компоте той студенческой поры.
Впрочем, к теме моего повествования описанный выше период как раз отношения и не имеет. В то время Симкин чуб был таким ершистым и непокладистым, как и в последние школьные годы, и попытки разных парикмахеров, к которым он наведывался ежемесячно, как-то упорядочить этот ералаш большого успеха не имели.
            Между тем, течение времени неумолимо уносило Симку в фарватере реки, именуемой студенческая юность, к новым омутам, мелям и порогам. Из провинциального, слегка местечкового паренька понемногу стал вырисовываться светский волкодав ну, пожалуй, волкодав – это преувеличение, но вот доберман-пинчер – это точно.
            Учился Серафим в экономическом вузе, где больше трёх четвертей студентов были девушки. Оставшуюся часть мужчинами можно было назвать с большой натяжкой. В то время, когда до рыночных отношений оставалось ещё треть столетия, в экономические высшие заведения, как правило, поступали «сливки общества», то-есть туда «сливались» неудачники после поступления в технические вузы, особы, имеющие физические недостатки и, наконец, (за умеренную плату) блатные – троечники в основном иудейского происхождения. Не престижный в то время институт имел одно существенное достоинство – военную кафедру, которая позволяла этим маменькиным сынкам, не обламывая зубы, вгрызаясь в гранит науки, благополучно избегать мужественных достоинств армейской службы.
Спортивный и не лишённый внешней привлекательности Симка – пулемётчик вскоре стал ловить на себе заинтересованные взгляды сокурсниц. Следует прибавить к этому, что он и танцевал неплохо, и мог, воспользуясь словами поэта, «вызывать улыбки дам огнём нежданных эпиграмм», а точнее говоря, читал наизусть главы из «Золотого телёнка». Всё бы ничего, если бы не деревенский чуб на фоне модных «коков» золотых мальчиков, посещавших институтские вечера. Раздосадованный неуживчивостью своей причёски, Симка в сердцах остригся наголо…

            Посвящение.

      Спасение поверженному в транс «пулемётчику», посещавшему лекции с отросшим ёжиком русых волос, пришло в лице сокурсника с респектабельным именем Дод. Дод чем-то напоминал Эллочку-людоедку: весь лощённый, уже тогда в заграничных шмотках, благоухающий «Красной Москвой», с идеальной, волосок к волоску, причёской, именуемой французской полькой, Додик, как и Эллочка Щукина, был крайне немногословен на всех без исключения семинарах и экзаменах в институте. Это находило понимание и «твёрдые» преподавательские оценки , которые редко зашкаливали выше двойки. Тем не менее, какими-то звёздными путями (возможно даже через самого ректора) Дод переходил с курса на курс и, о чудо, стал - таки выпускником вуза.
Справедливости ради надо сказать, что сегодня Mr. Nysboim – респектабельный владелец двух чулочных фабрик в солнечной Австралии, а блестящие знатоки математики и политэкономии влачат своё существование на разного рода социалы, пенсии и SSI…
            Не терпевший этих «чертей» на версту (напомню, что выходцев из сельской местности коренные одесситы называли просто и надёжно – «черти рогатые» или «когуты») городской сноб Дод к Симке, тем не менее, испытывал относительно добрые чувства. На одной из скучных лекций Дод подсел к Симке.
- Послушай, Симеон, ты долго намерен носить этот чертополох на собственной голове?
- Дод, тебя послать или сам пойдёшь? Не дави на больное место, будь гуманным человеком.
- Именно поэтому я и хочу спасти тебя от этой напасти. Пока ты не обретёшь приличную причёску, на тебе из соседней улицы будет видна печать твоего Крыжополя.
            Для обозначения сельского или местечкового происхождения в Одессе использовались две географические точки – Жмеринка и Крыжополь. Последний, в силу своего фонетического звучания применялся только для отрицательных характеристик.
Иное дело Жмеринка.Преподаватель со спецкафедры (военное дело) полковник Плешевенко (студенты называли его ласково – Плеша), обладатель богатого запаса словесных перлов на одесские темы, применял в зависимости от настроения два афоризма:
            -Это не фигура для Жмеринки… - о предмете или человеке, не стоящем внимания, и более суровое:
- Даже самый большой пуриц из Жмеринки – это п…ц в Одессе!
Второе высказывание расставляло все точки над «i».
Но вернёмся к мирной беседе сокурсников за столом в последнем ряду на увлекательнейшей лекции по диамату.
- Что ты имеешь мне предложить? – спросил Симка, понемногу осваивающий одесский жаргон и менталитет.
- Я отведу тебя к лучшему фигаро в Одессе, и он сделает у тебя на голове из г…а конфетку. Ты получишь мою рекомендацию к самому Юлиусу!
Симкино сердце сладко заныло – Юлиус был известным на всю Одессу «фигаро», клиентами которого были все знаменитости города. Кстати, о самом термине «фигаро»: тёзками героя комедии Бомарше были считанные единицы из одесских цирюльников, первым и безусловно самым заслуженным из которых и был Юлиус.
До описания самого Юлия Матвеевича дело дойдёт несколько позже, а пока закончим затянувшийся на страницах диалог однокурсников.
- Дод, ты – настоящий друг! Что ты хочешь иметь взамен?
Симка попал в точку. Дод физически не мог даже пошевелить указательным пальцем, не получив любую, мизерную, но выгоду.
- Дай мне твои газеты!
Здесь снова нужно сделать лирическое отступление. Тот, кто подумал, что неуча и стилягу Дода заинтересовали материалы очередного съезда партии, или достижения тружеников полей, или даже происки империалистов, горько ошибаются. Речь шла о единственной тогда издававшейся в Союзе на иностранных языках газете «Moscow News» , которая использовалась для сдачи зачётов по английскому языку. Чтобы его (зачёт) получить, нужно было прочесть и перевести N-ное количество знаков. После этого на странице лингвист ставил свою подпись и, впоследствие, газеты с его подписью предъявлялись с зачётной книжкой.
Для бесспорного лидера по этому предмету Симки не составляло большого труда походя накопить необходимое количество знаков (читай, подписей преподавателя). Именно эти газеты и ничто иное и интересовали бескорыстного Додика.
Цена была высокая, но и товар стоил того! Тем более, что запасливый Симка покупал по несколько экземпляров этого «независимого» издания и одну и ту же статью сам сдавал многократно…
- По рукам! – почти одновременно воскликнули высокие договаривающиеся стороны, и сделка была совершена.
Ведомый деловитым Додом, Симка шёл в парикмахерскую с волненьем влюблённого юноши, которому предстоит скорая встреча с любимой. Сама цирюльня располагалась в самом сердце Одессы – на углу улиц Карла Маркса и Ласточкина, слева от неё были «Алые паруса» (знаменитое кафе Фанконэ), а справа – любимый моряками и студентами ресторан «Волна», вскоре переименованный номенклатурными самодурами в «Украину».
В мужском зале работали два мастера: мэтр Юлиус и маэстро Генка-рыжий (снова рыжий!). Помещение было достаточно большим, но казалось тесным из-за постоянных очередей посетителей к обоим художникам. Да-да, автор не случайно применил это слово, ибо то, что совершали мастера на головах клиентов смело можно было отнести к произведениям искусства. Писанные красавцы выходили из цирюльни полубогами, серые личности превращались в писанных красавцев, а записные уроды выглядели, как киноартисты в эпизодических ролях…
Дод подошёл к Юлиусу и стал ему что-то объяснять, оглядываясь на Симку и умеренно жестикулируя. По всему чувствовалось, что у мэтра он свой человек – объяснение заняло не более двух минут. Юлиус глянул на Симку сквозь очки, потом, слегка набычившись, поверх них; величественно кивнул и также кивком указал на свободный стул. Посвящение в клиенты состоялось! Дод поощрительно хлопнул Симку по спине и ретировался по своим всегда срочным делам. Излишне говорить о том, что свои газеты он предусмотрительно изъял ещё накануне…
Теперь, удобно расположившись на жёстком деревянном стуле, Симка смог спокойно осмотреться.
Здесь самое время описать внешность знаменитых одесских фигаро. Юлиус – чуть выше среднего роста, величественно стройный (было ему тогда под шестьдесят), с гладким в мужественных складках лицом, с серыми, испытывающе смотрящими сквозь большие роговые очки глазами, гривой седых ухоженных волос – больше бы походил на профессора словесности, чем на брадобрея, если бы не полный рот золотых зубов – верный признак материального процветания в то время.
Генка-рыжий, несмотря на легкомысленное прозвище, тем не менее был настоящим городским интеллигентом, выдержанным и тактичным. Генка был не столько рыжим, сколько белобрысым, с голубыми спокойными и доброжелательными глазами.
Кресла мастеров стояли рядом и клиенты ревниво поглядывали в зеркала друг на друга, пытаясь определить, чья прическа на этот раз получиться более «стильной». За преобразованиями на головах уже сидящих в креслах счастливцев заинтересованно наблюдала сидящая на «пошарпанных» стульях разноликая аудитория...

            В очереди.

      Прошло уже больше сорока лет, но персонажи из той очереди стояли перед мысленным взглядом Симки как живые. Ни для кого не секрет, что источниками большинства еврейских анекдотов и всего армянского радио, в своё время слыли одесские парикмахерские. Очередь в мужском зале и была одним из тех мест, где генерировались будущие «убойные» хохмы, байки и анекдоты, приносившие заслуженную славу родному городу.
            Колоритной фигурой в очереди был некий «Сеня - в рот тебе кило печенья». Витиеватая кличка произошла от того, что Сеня, будучи отчаянным спорщиком, всякую аргументацию завершал этой сакраментальной фразой. Спорил он по любому поводу, со всяким, кто посмел усомниться в правильности высказанного Сеней мнения, встревая в чужие разговоры или просто вызывая огонь на себя. Порой казалось, что стрижка была второстепенной целью: для того, чтобы доспорить какую-нибудь грошовую тему, он уступал свою очередь к мастеру. Звучало это приблизительно так:
- Шо?! А я говорю, шо с утра на Привозе глосики были по червонцу за пару, в рот ему кило печенья. А если вам нужна скумбрийка, то не морочьте мне голову с этой камбалой, в рот ей… Ой, не смешите меня – «Динамо» - чемпион! Запорожеский «Металлург» - это команда, в рот ей… А Заболотному до Вальки Блиндера, как курице до орла, в рот ему кило печенья! У тебя есть бабушка? Расскажи своей бабушке, в рот ей кило печенья, кто такой Роман Карцев, а я тебе говорю, шо это Ромка Кац, шо всегда малевался во Дворце моряка, в рот ему кило печенья! Шо?! А ты ходил на христыны, был на похоронах? Так откуда же ты знаешь, шо черепаха живёт двести лет, в рот тебе кило печенья!!!
- А если ты такой неверующий, то промой глаза и я тебе принесу в следующий раз книжку, где всё написано!
Это был самый убедительный аргумент Сени, ибо опровергнуть написанное в этой книге ещё никому и никогда не удавалось, равно, как и увидеть сей таинственный манускрипт.
… Популярнейшая особа Одессы 50-х годов – Эдик – тарзан, стиляга №1, получивший признание золотой молодёжи и правоохранительных органов ещё задолго до ХХ съезда партии, слегка отпустившего узду на стреноженном народе. Когда Эдик заходил в зал парикмахерской, у присутствовавших появлялось ощущение явления марсианина, хотя по версии одного из персонажей только-только появившейся в прокате «Карнавальной ночи» вопрос «Есть ли жизнь на Марсе?» наукой был оставлен без ответа.
Представьте себе молодого человека итальянского или греческого происхождения, с медальным, как у Остапа Бендера, лицом, длинными, спадающими на плечи волосами, одетого в пёстрый попугаечно-канареечной окраски пиджак с широченными плечами, брюки-дудочки и в знаменитые толстоподошвенные штиблеты с такими же пёстрыми, как пиджак, носками. На фоне бьющей в глаза многоцветием красок рубашки – широченный и длиннющий до бёдер галстук с обнажённой женщиной (!!!) на нём…
Эдик – тарзан не обладал могучим торсом знаменитого киногероя и кличку свою заработал совсем по другому поводу. Однажды неотразимый городской Дон-Жуан оказался поздно ночью в номере гостиницы «Красная» в гостях у гастролирующей в Одессе московской примадонны. Бдительные служители гостиницы (все наперечёт штатные стукачи) выследили страстного любовника. Спасая честь дамы, Эдуард, с обезьяньей ловкостью перебравшись с балкона на ближайшее дерево, практически в чём мать родила, скрылся от преследования сексотов, оставив последних с носом, а также с косвенными уликами своего присутствия – штанами и высокохудожественным галстуком.
...Изредка в очереди Симка видел благообразного старичка-осетина, одетого неизменно в тёмно-синий старенький, но старательно отглаженный костюм, безукоризненно чистую рубашку с галстуком. Лицо Константина Илларионовича было смуглым и гладким, несмотря на его 75-летний возраст. Чёрные, как маслины, глаза слегка крючковатый нос и дон-кихотовские бородка и усы делали его похожим на порядком постаревшего кардинала Мазарини. Пожилой джентльмен был знакомым, а может и другом Юлиуса с незапамятных времён, однако на предложения мастера и окружающих пройти без очереди, отвечал деликатным, но решительным отказом.
Константин Илларионович (по рассказу Юлиуса) закончил ещё до революции физмат Петербургского Университета и до 1936 года блестяще проявил себя как учёный. Но попал по доносу во всесоюзную мясорубку и отбыл от звонка до звонка две пятилетки в одном из «лагов». Несмотря на весьма преклонный, особенно по меркам послевоенного времени, возраст, продолжал работать главным бухгалтером в каком-то автотресте.
В ожидании своей очереди кавказский аксакал не участвовал в беседах и спорах, а в порядке развлечения решал сложнейшие математические уравнения. Юные остряки – студенты физмата, пытаясь оконфузить старика, приносили ему на засыпку сборники математических задач, но всегда оставались посрамлёнными: тот без труда разделывался с теми иаиболее сложными из них, на которых сами шутники отхватывали систематические «неуды»…
...У Генки-рыжего стригся любимец фанатов футбольного ОДО доктор Елисеев. Елисеев не был ни хирургом, ни дантистом, ни даже санитарным врачом и вообще к медицине не имел никакого отношения. Не имел он и степени доктора каких-либо наук а лишь числился студентом-заочником педагогического института. Известен же он был как защитник футбольной команды ОДО (впоследствии СКА) и уважительную кличку получил за предельно жёсткую игру, в результате чего многие из его виз-а-ви после игры становились пациентами докторов. А за переделами поля это был весёлый, шебутной парень, любитель пошутить и рассказывать футбольные байки, которым парикмахерская аудитория внимала открыв рты и развесив уши.
...Однако настоящим событием для темпераментной очереди, в тесноватом для неё помещении мужского зала цирюльни на Карла Маркса становилось появление тогдашних кумиров всех без исключения одесситов, корифеев знаменитой Одесской оперетты Михаила Водяного и Юрия Дынова.
Михаил был клиентом Генки, а Юрия обслуживал Юлиус. Вместе с Водяным в салон врывался вихрь веселья и жизнелюбия: в воздухе зримо витал вольной ветер, пахло цветущей на Приморской улице акацией; сердца присутствующих наполнялись любовью и всему контингенту мужского зала одесской парикмахерской становилось ясно, что без женщин жить нельзя на свете, нет…
Сидящий в кресле у Гены недостриженный клиент пытался сорваться с места, чтобы уступить артисту очередь и хоть таким образом выразить своё обожание всенародному любимцу.
Пребывание Водяного в салоне было тем, что теперь называют театром одного актёра. Пока Гена манипулировал с ловкостью жонглёра ножницами и расчёской, Михаил расточал шутки и анекдоты, а аудитория бурно реагировала радостным смехом и даже аплодисментами. Симка заметил, что Гена заведомо удлинял производственный цикл, чтобы и самому подольше послушать замечательного клиента.
Иное дело писаный красавец, герой-любовник по театральному амплуа и, вероятно, по жизни Дынов. Лет тридцати отроду Юрий был тогда ослепительно красив: смуглое лицо, тёмные страстные глаза в полукружье чёрных бровей, идеальной формы нос, чувственные губы, высокая, в чёрных блестящих волнах причёска, безукоризненная одежда…
Зал, затаив дыхание, смотрел на сидящего в парикмахерском кресле полубога. Тишина оглашалась лишь звоном ножниц и редкими репликами Юлиуса. В отличие от Водяного, пребывание Дынова в зале напоминало сеанс гипноза: все восторженно смотрели то в затылок кумиру, то на его отражение в зеркале. Создавалось впечатление, что и сам предмет обожания. не отрывавший влюблённого взгляда от зеркала, был очарован собой не менее других…
...И ещё один посетитель салона на Карла Маркса, тоже Симкин сокурсник, как уже известный читателям Дод, - Вовка Пушкин. То-есть, от рождения Вовка носил фамилию Мальцев, но кроме преподавателей института, пользовавшихся классным журналом, где красовалась эта фамилия, никому и в голову не пришло бы называть его иначе, как Пушкиным.
И то правда – внешнее сходство с великим русским поэтом, внуком арапа Петра Великого было поразительным: овал смуглого лица, слегка утолщённый продолговатый арабский нос, толстые губы и печальные еврейские глаза, копна курчавых, как у негра, волос – всё это в сочетании с полной славянской безалаберностью позволяло ему то ли в шутку, то ли всерьёз утверждать о своём морганатическом родстве с классиком.
Вовка, как и Дод, был городским стилягой, так же попал в финансовый вуз по «конкурсу конвертов», так же был крайне немногословен, если не сказать молчалив, на экзаменационных сессиях. Сходство с везучим во всём Додом закончилось на втором курсе, когда, к огорчению всего женского контингента ОКЭИ, он был исключён из института за описанную выше неразговорчивость.
Вовка был знаменит своим безукоризненным вкусом в одежде (без той аляповатости или крикливости, что у Эдика – тарзана), великолепным исполнением буги-вуги и рок-н-рола и неистощимым запасом смешных баек и анекдотов.
Когда он появлялся в салоне (а стригся он у Юлия Матвеевича), все локальные разговоры и споры прекращались, так как в течение времени, пока Пушкин ждёт свою очередь, публике будет выдан десяток-другой первоклассных хохм.
Исключённый из института Пушкин на многие годы исчез из поля зрения сокурсников. Встретил его Симка случайно лет двадцать спустя после окончания института. На остановке едущего в сторону Аркадии трамвая стоял практически не изменившийся Вовка Мальцев.
- Вовка! Пушкин! – радостно возопил Симка, раскинув руки для радостных объятий.
Реакция бывшего сокашника была совершенно замечательной:
- О, Симка… - слегка округлил глаза Вовка, так, словно они расстались – то не далее, как вчера.
И тут же без обиняков темпераментно зачастил:
- Послушай сюда, абсолютно свежая хохма. Умер Рабинович. Его хоронят, впереди несут венки. Прохожий спрашивает:
-Кого хоронят?
–Рабиновича...
- Как Рабиновича?! Я же его неделю назад встретил, он был здоров, как бык. Отчего же умер Рабинович?
- Как отчего?! Читайте, там на венках всё написано: «От жены», «От детей», «От профкома», «От парткома»…
            О, мой трамвай подошёл! Привет, старик! Заскакивай ко мне на киностудию, я там работаю помощником режиссёра…
            И Вовка растворился, как мираж, в по-летнему переполненном одесском трамвае.
            Симке суждено было ещё раз встретиться с Вовкой Пушкиным, но пожать ему руку или перекинуться острым словечком при этом не было никакой возможности. А случилось это при просмотре фильма «Анекдотиада» (Одесса в анекдотах). Фильм не везде ровный, но привлекательный своей идеей воздать должное одесскому юмору, а точнее и печальнее – весёлый реквием по старой Одессе, каковой ей уже не бывать…
            В одном из главных персонажей фильма Симка узнал неугомонного Вовку Мальцева, испытавшего себя и, заметим, успешно уже в актёрском ремесле.Купол всё ещё чёрных курчавых волос, восточный нос, еврейские глаза и губы… Как замечательно, что хоть кто-то в этом мире выглядит неизменным!..
            Впрочем, пора из очереди вернуться к главным действующим лицам, каковым является и Фигаро у Бомарше. И прежде всего к Симкиной причёске. Сооружённый благодаря усилиям и искусству корифея моднейший «кок» , напоминал жизнь уже жизнь советских людей в преддверии шестидесятых. Он дерзко возвышался куполом упругих и крепких волос, отливал то кумачом флагов, то медным блеском труб духового оркестра на первомайской демонстрации.
Обладатель причёски , как и все в то время , был опьянён кажущейся свободой мыслей, слов и поступков; невесть откуда взявшимся изобилием продуктов и товаров, уверенностью, что догнать и перегнать Америку то ли по душам населения, то ли на душу населения – дело плёвое и будет исполнено на-днях , а то и раньше...
Всё вокруг излучало радость и оптимизм, а зал мужской парикмахерской на Карла Маркса был местом, где светлая вера в грядущее благоденствие находила свою подпитку.

            Судьба.

      То ли с детства приобретённый пиетет перед профессией парикмахера, то ли личность именитого «фигаро», то ли атмосфера мужского зала, то ли всё это вместе взятое в сочетании со временем хрущёвской оттепели привели к тому, что на очередную стрижку Симка шёл, как на праздник: сидение в очереди, оживлённые пересуды происходящих городских событий и, наконец, 20-30- минутное наслаждение в кресле в великосветской беседе с Юлиусом.
Это была не стрижка: это было священнодействие, колдовство, божественная музыка. Пальцы маэстро умело и решительно, а вместе с тем деликатно и нежно, касались волос; весело звенели ножницы, деловито щёлкала тогда ещё механическая машинка. Мысли старого «фигаро» парили над многообразием тем. Как впоследствии персонажи из известной серии анекдотов о таксистах, парикмахеры имели своё оригинальное видение всех злободневных проблем.
            Каждый раз, пока длилась стрижка, Юлиус успевал высказаться по проблемам мирового значения или философского смысла. Вот некоторые из этих высказываний, которые запомнились Симке..
         ... - Вот Вы, молодой человек, изучаете теорию относительности, которую придумал тоже наш человек, можно сказать даже цадик, Эйнштейн. Так я Вам скажу, как я сам её понимаю. Приведу пример (только не обижайтесь, он немножко некрасивый, зато очень понятный):
            - Представьте на минуточку, что Ваш нос у меня, извините, в попе. Что мы имеем: и у Вас нос в попе, и у меня в попе нос – выражение одно, но какие разные ощущения!
            Звучит не менее доказательно, чем формулы самого Альберта Эйнштейна…
            … Что бы там ни говорили: есть Бог, нет Бога, а Бог он в самом человеке. Вот живут в местечке напротив раввин и девушка. Ребе – мудрый человек, всё знает и, если девушка заходит к нему, он- раввин, а она- девушка. Но если ребе, осторожно оглядываясь, заходит к девушке – он уже не раввин, но и она, извините, не девушка…
            … Насколько мне известно, молодой человек, Вы учитесь в кредитно-экономическом институте. Ну, что сказать про вашу профессию? Кредит портит отношения – это знает маленький ребёнок. Если же говорить об экономике, с этим делом тоже надо быть осторожным.
            Допустим, у Вас есть пятёрка и Вам надо купить калоши. Заходите в магазин, а калош нет. Вы съэкономили Вашу пятёрку, но я не советовал бы очень радоваться. Если хотите выйти сухим из воды, ради Бога, не экономьте на калошах!
            Иногда у старого мастера возникало желание излить душу. Тогда он рассказывал эпизоды из своей жизни, делился планами на будущее. Юлиус уже вошёл в пенсионный возраст, но продолжал работать, так как профессия приносила хороший доход, а знакомства и связи помогали решать проблемы семьи – жильё детям, поступление в институты внукам… Сам же Юлий Матвеевич мечтал уйдя на пенсию, жить на своей дачке на 9-ой станции Большого Фонтана, ходить на рыбалку с внуком и, хоть разик, свидеться с живущим в далёкой и враждебной Америке старшим братом...
         Пути Господни неисповедимы... Юлий Матвеевич умер легко и внезапно. Проститься с ним в его просторную квартиру на Пастера пришла в полном составе вся его клиентура – от благообразных старцев до супермодных городских пижонов. К удивлению Симки Юлиус оказался глубоко верующим человеком и хоронили его по иудейскому обычаю в ермолке и в белом саване (тахрихем). Псалмы скороговоркой проговаривал, периодически подвывая, то ли раввин, то ли просто знающий кадиш пожилой еврей (дело было после недавней компании против космополитов, дела врачей, и всякое проявление еврейского духа расценивалось, как пропаганда сионизма).
            Похоронную музыку сыграли клиенты старого «фигаро» из оркестра областной филармонии.Обнажённые головы провожавших Юлиуса в последний путь ещё хранили очертания причёсок, возведённых золотыми руками мэтра.
Уход Юлиуса поставил Симку перед выбором и он его сделал, то-есть остался клиентом уже Генки-рыжего, потому что не мыслил себе уход из этого, ставшего уже родным, мужского зала. И хоть контингент посетителей по большому счёту и обеднел, Симка влился в число почитателей искусства Геннадия Марковича и в течение трёх лет до дня получения диплома был завсегдатаем этого уголка многоликого города.
            Манера поведения Геннадия существенно отличалась от стиля его старшего коллеги. Своё действо с основательно зараставшей от раза к разу головой он начинал всегда словами:
- Ну-с, молодой человек, что сегодня мы изобразим на Вашем куполе?
После чего начинался процесс, в результате которого обычный веснушчатый юнец превращался в подобие Вана Клиберна. В отсутствие появившихся значительно позднее журналов мод, стрижки совершались по образцу кумиров тех лет в лице уже названного американского пианиста, французов Жеррара Филиппа, Ива Монтана, итальянского актёра Мессимо Джиротти…
Круг интересов Геннадия также отличался от тематики бесед с Юлиусом – разговор в основном шёл о театральных премьерах, футболе, прочитанной книге. Всегда спокойный, тактичный и предельно вежливый, он казался рафинированным интеллигентом, прожившим беспечную и размеренную жизнь.
Позже, приезжая Одессу к друзьям или в командировки, Симка неизменно заходил в парикмахерскую на углу Ласточкина, чтобы хоть на полчаса окунуться в атмосферу стремительно убегающей в прошлое студенческой жизни. В один из таких «заходов» несколько лет спустя, Сима выслушал исповедь растроганного его верностью мастера. Спокойный и благополучный Гена прошёл все ужасы войны: попал в плен, был узником концлагеря и чудом спасся в результате стремительного продвижения союзных войск. Даже тогда в своём рассказе он стороной обошёл тему возвращения на родину…
В последний свой заход Симка застал на привычном месте… «Салон красоты» для женщин. Никто не мог ему сказать, куда девался работавший здесь доселе много лет Геннадий Маркович, а у Симки на долгие годы осталось чувство сожаления о чём-то недосказанном, недожитом…

III. Маргарита Ивановна. Лысина.

      Отступление первое. Трактат о плешеобразовании.

            С точки зрения Истории отрезок времени длиною пятьдесят лет – величина, которой можно пренебречь. Можно, но не стоит. Ибо жить осталось не так уж много и прожить достаточное с точки зрения истории время, чтобы оценить произошедшее в 50-х - 80-х годах, явно не удастся.
            Поэтому автор доверится личным впечатлениям о том времени без малейшей претензии на исторические обобщения. А время то было очень разное, очень противоречивое и, пусть простят меня ярые обличители пороков советской власти, которых сейчас не меньше, чем самих пороков, очень интересное.
            Прежде всего, всё было грандиозно и масштабно: был гигантской мощи Железный занавес, наглухо отгородивший СССР от остального мира (куда там Великой Китайской стене!), были ГУ и прочие ЛАГи, располагавшиеся на территории нескольких Европ, в которых морилось количество зэков, равное населению стран Бенилюкса (или более того). Да, был государственный антисемитизм. Впрочем, почему только антисемитизм? Был и античеченизм, антиингушетизм, антикрымскотатаризм… Да, целые народы насильно и в мановение ока переселялись, теряя при этом сотни тысяч жизней, на многие тысячи километров от обжитых предками мест… Да, не отдай Богу душу Отчим народов и по совместительству Светоч Коммунизма, быть не только на Ближнем, но и на Дальнем Востоке, альтернативному Еврейскому государству, окружённому не миллионами злобствующих мусульман, так тайгой и океаном…
Но и на свободе оставалось немало народу.Сочетание рабского труда в гулагах и подневольного на свободе давало потрясающие весь мир результаты – в течение считанных лет было поднято из пепла разорённое войной народное хозяйство. Как тогда казалось, perpetuum mobile социалистической индустрии заработал во всю мощь, в основном, правда, для «оборонных» целей. Заносчивые американцы и затюканная Европа, раскрыв рты от изумления и легкого испуга, наблюдали за тем, как в космос устремились посторонние предметы, за ними – собаки, за собаками – люди…
            Росли грибы ядерных (не каких-то там атомных!) взрывов на просторных полигонах Родины… А Сталинский план преобразования природы?! Дух захватывало от величия и масштабов генерального наступления на Природу! Слава Богу, сибирские реки не были развёрнуты и не потекли вспять! К несчастью, многие лесные массивы, заливные луга, посёлки и города опустились на дно искусственных морей, вода в которых уже десятилетиями киснет, меняя до неузнаваемости климат в некогда благодатных краях. Но стоят на пути у розы ветров снегозащитные полосы, удивительное произведение рук человеческих, созданные в гармонии с природой и десятилетия работающие на благо людей.
            Что бы там ни было, а благосостояние всей народной массы медленно и неуклонно росло, снижения цен совершались, подобно мерному ходу метронома, последовательно и в срок…
         ...А ведь как все хорошо начиналось! «Рабоче-крестьянская революция, о необходимости которой говорили большевики, свершилась!» Весь мир насилья был разрушен до основанья, а затем был новый мир построен, при этом полсотни лет, кто был ничем, тот вдруг становился всем.
Грохнул выстрел «Авроры», начался штурм Зимнего: -« Эй, которые там временные, слазьте- кончилось ваше время!».
Матрос Железняк объявил всенародно избранной Думе: - «Караул устал...», и этого оказалось достаточно для начала новой коммунистической эры. Царь был низложен, а его место по очереди стали занимать вожди пролетариата.
Сначала победу праздновали убежденные и фанатичные большевики, вырубавшие на корню цвет государства Российского, а иными словами, «белую нечисть». Затем торжествовала компартийная бюрократия, последовательно уничтожавшая возомнивших о себе Бог весть что вершителей революции – старых большевиков, всякое там троцкистско-бухаринское и рыково-зиновьевское отродье.
Потом началась организованная вождем и учителем многолетняя охота-сафари, где на просторах одной шестой земной тверди особи из семейства Homo Sapience , держа наперевес в одной руке приравненные пролетарским поэтом к штыку перья и бумагу для доносов, а в другой- наганы, с переменным успехом гонялись друг за дружкой.
      Так один за другим канули в лагерную Лету остатки светлых голов России-матушки, «романтики революции», «кухаркины дети», затем элита, взлелеянная уже советской властью.После войны пришёл черёд талантливых выскочек, взращённых войной и экстремальной обстановкой в стране. Одновременно с ними подвергались преследованиям, лагерным пыткам, уничтожению тысячи и тысячи людей, не принимавших никакого участия в политических интригах, главной и единственной виной которых было то, что они жили в это бурное время.
            Разоблачение культа личности вместо предполагаемого озонирования общественной атмосферы принесло ожесточённую схватку за власть, а заодно и ликвидацию «сталинских соколов» - столпов железной структуры существующей системы.
            Как это выяснилось чуть позже, ожесточённые «вырубки» общества (сейчас бы их назвали «зачистки») привели к образованию проплешин, а в 70-х - 90-х и вовсе сплошной плеши союзной (российской, советской?) государственности.
            Справедливости ради надо сказать, что мельчание личностей в эти годы носило глобальный характер. И вправду, какие гении и монстры правили миром в 30-е – 40-вые годы! Мудрый президент Рузвельт, умнейший премьер Черчиль, кровавый фюрер Гитлер, отец фашизма Муссоллини, коварный вождь Сталин, китайские правители Гоминдан и Чан-Кай-Ши, японский микадо- всё это были люди, отмеченные печатью гениальности независимо от роли, которую каждый из них сыграл в новейшей истории.
            После войны мода на выдающиеся личности пошла на спад-ещё оставался герой Франции решительный Де Голль, устоявший в катаклизмах мировой войны каудильо Франко. бесстрашный Тито, Великий кормчий Мао, но уже управляли странами –победителями невыразительные Гарри Трумэн и Антони Иден, крикливый Никита Хрущёв, не говоря уж о главах поверженных в прах Германии, Японии, Италии...
            В мире это происходило, потому что менялась роль и значение самого института государственности. Из вершителя человеческих судеб государство становилось порученцем общества, выполняющим за общество и для него необходимые функции.
            Существовавшие в мире тенденции ни в коей мере не относились к Советскому Союзу, где даже робкие попытки дать свободу хотя бы в экономической сфере (вспомним А.Косыгина с его экономической реформой) жёстко пресекались партийной бюрократией. Эти годы и были началом «ползучей» контрреволюции – деградации власти, народного хозяйства, советской культуры, формирования « колосса на глиняных ногах». Мельчание добра и зла, крушение прежних идеалов и принципов при отсутствии адекватной им замены делало всё происходящее в стране, жизнь людей неопределёнными, а зачастую и бессмысленными.
            Позже этот период назовут застоем. Идеологией, умами руководящей и направляющей силы общества, то есть компартии, заправлял «серый кардинал» Суслов. Это серое «облако в штанах» постепенно накрыло всю страну, создавая удушающую атмосферу для нормальных людей и среду обитания для безликих мутантов…
            … Читатель, вероятно, уже давно задаётся справедливым вопросом: «К чему бы это автор приплёл свои дилетантские политические рассуждения?» Позвольте объясниться: автор искал исторические параллели тому, что происходило в эти же годы с предметом нашего исследования, то есть с Симкиной причёской. Отыскав с горем пополам эту параллель, вернёмся назад ко времени, о котором ведётся рассказ.

            Аривидерчи, Одесса !

            … А из Одессы Симке всё же пришлось уехать. На то были две причины: любовь к Леночке, первая и пылкая, не завершилась браком на небесах, но, увы, тривиальным разрывом на земле. Кроме того, зов крови требовал от сына быть ближе к осиротевшим родителям. Результатом этих обстоятельств и стало появление в Госбанке провинциального областного города на Юге Украины по направлению из вуза молодого специалиста приятной внешности с модным коком упругих волос.
            Первые полгода Симка квартировал в семье своего институтского дружка Эрика. Собственно, он не собирался так долго обременять родителей однокашника своим пребыванием в доме, но затем был вынужден уступить настойчивым просьбам мамы Эрика, милейшей и весёлой тётушки Лизы.
            Семья Штейнов по понятиям шестидесятых годов была далеко не из беднейшего десятка. Отчим Эрика, могучий дядя Арон, обладал почётной и хлебной профессией – заготовитель. Ранним-ранним утром Арон выезжал собственным транспортом на промысел в близлежащие (а то и в дальние) сёла. Транспорт заготовителя был в равной мере прост и надёжен: плотно сбитая телега, запряжённая бойким коньком-горбунком.
Так же проста была задача: купить подешевле бедную скотинку и сдать её в потребсоюз по закупочным ценам. Простота задачи - ещё не гарантия лёгкости её исполнения. Привлекательным промыслом занимались многие, но королём местных заготовителей считался именно он – Арки Штейн. Ибо никто лучше него не знал окрестных крестьян, не чувствовал конъюнктуры и не имел большего авторитета, как честный партнёр в сделке.
Возвращался Арон под вечер с карманами, оттопыренными от оборотного капитала и прибавочной стоимости. На дне телеги, прикрытый мешковиной, покоился эмалированный тазик, доверху заполненный «свіжиною»: телячья вырезка, баранья лопатка, свиной окорочёк, полдюжины ещё тёпленьких цыплят, набор деликатесных субпродуктов... При наличии такого материально-технического снабжения дом Штейнов был полной чашей и в нём денно и нощно не переводились гости, своего рода завсегдатаи (чтобы не применять обидного слова «нахлебники»).
Гостеприимные хозяева не упускали ни одного мало-мальски достойного повода для того, чтобы устроить семейное торжество с обильным столом и многочисленными гостями. При полном благоденствии, которое царило в семье, было одно омрачающее эту розовую картину обстоятельство.
      Симкин дружок Эрик, чьё раннее детство прошло за колючей проволокой еврейского гетто, мастер спорта по шахматам мог слыть гигантом мысли, но отнюдь не гигантом в обычном понимании. Худой, болезненного вида отпрыск был полностью безразличен к еде и по этой причине не мог оценить царившего в доме изобилия. Чего не скажешь о Симке, который за пять лет студенчества нагулял завидный аппетит, коим приятно удивлял гостеприимную хозяйку. Но самое радостное для тётушки Лизы состояло в другом: жизнелюбивый жуир Симка своим примером увлёк анемичного Эрика. Интенсивно жующий «засушенный Геракл» (как его нежно называла матушка) на глазах начал наполняться содержанием и за короткое время приобрёл весьма товарный вид.
      Это было тем более важно, ибо в эти дни Эрик сделал предложение своей избраннице, за которой охотился с переменным успехом весь последний год. Порозовевшее лицо претендента на руку и сердце, несколько спрятавшийся в округлостях щёк продолговатый нос-предмет его огорчений, развернувшиеся в процессе накопления плечи- всё это оказалось последним граммом на чаше весов, подвигнувшим предмет его домогательств к согласию.
Отсюда и приглашение Симке от тётушки пожить подольше в сытном доме Штейнов.
            Читатель догадывается, что празднества в этом доме были явлением нередким. Но всем праздникам праздник считалось 4 декабря – день рождения единственного, любимого и ненаглядного дитяти, то есть того же Эрика.
К этому дню как сами Штейны, так и многочисленная родня и друзья готовились загодя (что-то вроде того, как американцы готовятся к рождеству): покупали подобающие случаю подарки, жёны шили обновки и сплетничали по поводу состава приглашённых и отверженных…
            Симка ещё не ведал о масштабах грядущего карнавала. Правда, в Одессе он уже бывал гостем на днях рождения у Эрика. За несколько дней до события из провинции приезжала тётушка Лиза с чемоданом, набитом окороками, балыками, домашней колбасой с расстрельным запахом чеснока, копчёными курами и другими дарами щедрой украинской земли. Весь багаж затем блистал на праздничном столе в ореоле многочисленных бутылок спиртного… Перманентно полуголодным студентам это изобилие казалось ненаучной фантастикой, сказкой со скатертью-самобранкой для большого количества Иванушек-дурачков.
            Позже Симка понял, что это была лишь «выездная модель», которая и в долю не падала премьере в родных пенатах. Балл в доме Штейнов четвёртого декабря (запомним эту дату) прошел пышно и весело. Счастливый Эрик сидел рядом с нарядной и такой же счастливой невестой: до их свдебного вечера оставались считанные недели. Симкина миссия потеряла актуальность и вскоре он съехал на квартиру –в крохотную комнатушку – в домике родичей Эрика.
            Теперь, когда читатель ознакомился с некоторыми особенностями быта переехавшего жить в город местечка, самое время вернуться к главному предмету этого изложения, а точнее говоря, к Симке и его причёске-коку, привезённой из столичной Одессы в провинцию и требующей значительных усилий для сохранения этой конструкции.

            Тяжёлый случай.

            Здесь начинается печальная история деградации Симкиной причёски. Начало её положил Гаррик, салон которого находился рядом с домом Штейнов на противоположной стороне Замостянской площади. Ютился «салон» в маленькой комнатушке квартала-клоповника: нагромождения одно- и двухэтажных домишек, дряхлых и покосившихся, создававших впечатление архитектурного ансамбля – классического еврейского жилища времён черты осёдлости.
Гаррик оказался довольно респектабельным, интеллигентным молодым человеком и, что удивительно для косноязычной провинции, с чистым и правильным русским языком. Он был, вероятно, неплохим мастером, но после пяти лет общения с «ювелирами» причёски его работа показалась Симке надругательством над произведением искусства.
            Больше Серафим к Гаррику не ходил. И совершенно напрасно. То, что совершили со знаменитым коком последующие мастера, заставило Симу вспомнить о первом добрым словом, заодно и припомнив пословицу «От добра добра не ищут». А судьба-индейка так распорядилась, что знакомство с первым встречным – с Гарриком – парикмахером растянулась на целых тридцать пять лет.
            Следует заметить, что парикмахером Гаррик работал недолго. Его хобби – возня с транзисторами, приёмниками, старыми магнитофонами, коллекционирование аудиозаписей – вскоре стало профессией. Одним из первых в городе он занялся этим перспективным и прибыльным делом. Вначале оно велось на уровне спекулятивной (терминология того времени) торговли аппаратурой и боббинами. С появлением телевизионной техники, Гаррик оборудовал в центральном универмаге, одном из лучших в то время торговых предприятий даже не республики, а Союза, теле- радиостудию и на многие годы стал законодателем и авторитетом в среде людей, связанных с этим полуподпольным бизнесом.
            Гаррик женился на дочери одного из самых крупных городских толстосумов, оборудовал шикарную четырёхкомнатную квартиру особняка на двоих в центре города, заимел троих детей от двух жён, вёл светский образ жизни, ездил на курорты, обзавёлся «Жигулями». Короче говоря, приобрёл все черты и шарм типичного советского «барыги» времён застоя. Бурная молодость, процветающая зрелость, обеспеченная старость – что ещё человеку надобно в этой жизни? Ан, нет – человек играет на трубе, а судьба играет человеком…
            … Снова встретился Симка с Гарри Марковичем спустя двадцать лет. К этому времени Серафим, убедившись в бесперспективности и скучности удела советского финансиста, круто сменил профессиональную ориентацию, поступив на следующий после окончания первого вуза год на общетехнический факультет местного политеха, который благополучно закончил спустя четыре года. К середине 80-х Серафим Борисович уже был заместителем главного инженера проектного института, уважаемым и известным специалистом в лёгкой и пищевой промышленности.
            В отделе кадров ПКТИ работала красивая молодая особа двадцати семи лет по имени Оля – любимица института, заводила всех вечеров и торжеств. Олечке не очень повезло в личной жизни – в мужья попался красивый оболтус, не признававший никаких житейских радостей, кроме баб и водки. Каким-то образом судьба свела красавицу Олю с пятидесятидвухлетним Гарри.
            Впрочем, мало ли у городского «гивира» (богача) молодых дам, с которыми он отводил душу от тягот семейной и деловой жизни? Увы, зрелый и умудрённый жизнью Гаррик влюбился, как прыщавый гимназист. Ситуация усложнилась и тем, что прежде рассудительная Оля также потеряла голову из-за вспыхнувшего чувства. Когда сообразивший, что ситуация выходит из-под контроля и становится взрывоопасной, Гарри сделал попытку остановить этот снежный ком, Ольга открыла краники газовой плиты и двое суток провела в реанимации, где её чудом откачали…
            Гаррик ушёл из семьи в чём мать родила, от него отвернулся привычный круг знакомых, отказались натравленные брошенной женой дети… Ушёл в Олину каморку, где та проживала с дочерью от первого брака и младшим братом.
Здесь надобно рассказать о фактах биографии Гарри Зильбера, 1931 года рождения. А они, факты эти, были просто трагическими. С началом войны десятилетний Гаррик с родителями попадает в еврейское гетто в одном из местечек Подолья. В 1942 году всех жителей этого гетто расстреляли, кроме трёх мальчишек, бежавших накануне сквозь дыру в ограждении из колючей проволоки. Беглецов поймали через неделю и отправили в концентрационный лагерь где-то на границе Польши и Германии. По счастливой случайности Гаррику, скрывшему национальность, удалось попасть в остерарбайтеры к какому-то немецкому бюргеру, что, в конечном итоге, и спасло ему жизнь…
            После войны фортуна продолжала испытывать юношу. Все родные и близкие погибли, квартира была заселена чужими людьми и вернувшемуся после ужасов гетто и концлагеря Гаррику предстояла борьба за выживание уже на родной земле… Всё это наш герой преодолел, но в начале 80-х, спустя тридцать лет, он снова очутился у подножия горы, на которую предстояло новое восхождение.
И Гаррик его совершил! Не имеющий никакого специального образования, Гарри тем не менее отличался завидной эрудицией в различных областях знаний. А источником этих знаний были книги. Он, буквально, перемалывал сотни томов беллетристики, специальной и технической литературы, его библиотека была одним из лучших частных собраний в городе. Это был пик народного интереса к книгам, а также и к накопительству «корешков» для престижных частных коллекций. Книги и стали предметом нового бизнеса неугомонного экс-парикмахера и интеллектуала Гарри Марковича.
Оля активно помогала мужу и дела молодой семьи пошли на поправку.    Надо сказать, что все двенадцать лет Гарри и Оля прожили душа в душу: Олина дочь обожала отчима, сделавшего для неё столько добра, сколько, может, не досталось и собственным детям; начавший было сбиваться с пути истинного брат благодаря Гаррику обрёл специальность, а вскоре занялся хорошо кормившим его бизнесом. Оля, подталкиваемая Гарри, закончила заочно институт…
Сам Зильбер к тому времени (начало 90-х годов) занимался денежным и престижным бизнесом – организовывал концерты, гастроли, творческие вечера союзных и даже из ближнего зарубежья знаменитостей и театральных коллективов. Семья жила хоть и в не большой, как прежде, но уже экипированной по последней моде квартире. Встретить Льва Лещенко, Иосифа Кобзона или Софию Ротару, провести в их обществе день-другой или хотя бы вечер – стало делом обычным. Обычным стало и слетать в Москву на премьеру у Марка Захарова или Кости Райкина…
            Любящая молодая жена, хорошее здоровье, материальное благополучие, грядущая умиротворённая старость – что ещё человеку надо? Ан нет – человек играет на трубе, а судьба играет человеком…
            … Если ты женишься на женщине моложе тебя на четверть века, будь готов со временем к драматическому развитию событий. Гаррик не был ни ханжой, ни наивным простаком и наверняка просчитывал ситуацию наперёд. Что касается Оли, то её поведение в эти годы и восхищало и удивляло окружающих: вызывая безусловный интерес у мужчин, будучи разбитной и острой на словцо, Оля ни сном ни духом не дала никому повода усомниться в своей верности перешагнувшему своё 60-летие Гарри. Более того, обожание мужа с годами росло и крепло…
            В природе бывают чудеса, но на этот раз чуда не произошло. В институте появился новый юрист из бывших работников органов. Видный, однако несколько грубоватый мужик сразу же не понравился Оле и при каждом удобном случае она не упускала возможности отпустить достаточно злую колкость в адрес «приодетого» мента. Виктор на удивление спокойно относился к проявлениям неприязни со стороны инспектора по кадрам, что ещё больше возмущало молодую женщину.
Надо ли говорить о том, что Виктор и стал «героем её романа» и не быстротечного, а на всю оставшуюся жизнь. Когда дело зашло достаточно далеко, Оля бросилась в ноги супругу и рассказала ему о постигшем её затмении.
            Мудрый Гаррик не осудил жену и не впал в панику. Супруги решили дать событиям развиваться дальше, поручив времени рассудить этот случай. Случай оказался тяжёлым. Виктор оставил свою семью и в жизни наших героев волею судьбы образовался любовный треугольник, где роль тупого угла досталась Гарри…
Человеку на роду написаны радости и горести, которые ему предстоит перенести. Беды, доставшиеся Гаррику в этой жизни, превысили критическую массу. Снова (в который уже раз!) очутиться у подножия горы и начать новое восхождение- на это уже не было никаких сил, да и времени.
Как и в своё время Оля, Гаррик потерпел неудачу в первых двух попытках отравиться и лишь в третьей добился своего. Пришедшая по какому-то случайному поводу к родителям падчерица застала отчима в петле…

            Снова в очереди.

            Котелок.
         Симке в какой-то мере повезло. Кто-то из новых друзей-прятелей представил его самому модному в городе мастеру Маргарите Ивановне. У Риты, тридцатидвухлетней милой и изящной женщины, в то время был роман с кумиром футбольных болельщиков хавбеком местного «Динамо» Женей Котелковым. Женька-котелок был рыжим с таким же «коком», как у Симки. Время, когда Евгений восседал «на приёме» у мастерицы, для всех других жаждущих стать красивыми в очереди останавливалось. Рита, воркуя как голубка, обхаживала любимую головку более часа. Здесь ничего нельзя было поделать – любовь зла.., но это – любовь.
            На Симку ложились лишь отсветы высокого чувства, когда Рита, вздрагивая от томных воспоминаний, риторически вопрошала работающих рядом за своими креслами коллег:
- Правда же, этот парень похож на Женю Котелкова?
Симка польщённо помалкивал, радуясь хотя бы тому, что по признаку высочайшего сходства он всё же выделен из толпы.
Клиентом Маргариты Ивановны был ещё один городской кумир из спортивной элиты, на этот раз волейболист Костя Малахов. Высокий, с развёрнутой грудью, стройный, с идеальной пропорцией тела, светлоглазый и русоволосый Котик был пределом вожделений девушек и женщин от шестнадцати до тридцати. А Костя был однолюб. С раннего юношества и до этого времени он был безнадёжно влюблён в городскую красавицу Ванду старше его лет на восемь. В жизни Ванды случилась любовная драма, подробности которой не знал никто. Симка часто встречал эту необычайно красивую- высокую, темноволосую, смуглую с серыми внимательными глазами, идеальными чертами лица- женщину. Гуляла она всегда в одиночестве и никакому ферту и в голову бы не пришло попытаться разделить досуг этой дамы.
Будучи, вероятно, человеком большого достоинства и высокой морали, Ванда в течение нескольких лет решительно отклоняла все поползновения юного Константина.Надо отдать должное настойчивости и искренности чувств молодого человека , устоявшего за эти годы от бесчисленных соблазнов и искушений...
Котя добился своего и стал мужем неприступной красавицы Ванды. Ходили они всегда вдвоём, держась за руки, напоминая библейских Адама и Еву.
Увы, счастье влюблённых оказалось недолгим. Ванда тяжело и безнадёжно заболела. Последние месяцы гордая шляхетка не выходила из дому, чтобы не показывать на люди тронутую болезнью красоту. Костя был рядом с ней до последней минуты и один много лет после её ухода.
А городские обыватели запомнили местную знаменитость Ванду такой, какой она тогда была- тридцатилетней красавицей, величественной и недоступной.

            Потомок Александра Корейко.

            Зиновий Ефремович Ройтер был из числа тех клиентов , кто в очереди не засиживался. Внешностью этот пятидесятилетний господин-товарищ напоминал Юлиуса, которого читатель, конечно, запомнил: тот же профессорский лик, те же роговые очки, «золотая рота» зубов. К этому следует добавить элегантную европейскую (с базы Облпотребсоюза!) одежду и полную раскрепощённость в манерах.
Ройтер служил мелким клерком в управлении снабжения и сбыта Совнархоза, но это никого не вводило в заблуждение. Среди еврейской прослойки населения города (а она в то время насчитывала тысяч сорок дальних родственников царей Давида и Соломона) он был знаменит, как человек, который всё может.
Поступления в институты, получение квартир, размеры сроков за экономические преступления (иные за евреями не числились) и многие другие животрепещущие вопросы по жизненным показаниям, говоря юридическим языком, являлись прерогативой Зямы, то-есть, простите за оговорку, Зиновия Ефремовича.
Зиновий ибн Ефремович шейх Ройтер напоминал перенесенного машиной времени лет на тридцать вперёд Александра Ивановича Корейко со сменой имиджа и национальности, но с неизменными миллионами, нажитыми, как и во времена НЭПа, незаконным путём.
В отличие от своего литературного прототипа, Зяма уже не хотел довольствоваться лишь созерцанием содержимого чемоданчика, но желал жить широко и свободно – конечно, не в понимании акул капитализма с их дворцами, виллами и яхтами, но хотя бы в совковых пределах.
Ах, если бы фильм «Семнадцать мгновений весны» вышел лет на пятнадцать раньше и Зяма смог воспользоваться печальным опытом профессора Плейшнера, которому воздух Свободы вскружил голову и заставил потерять бдительность! Многое бы случилось по другому...
Тогда он не стал бы очаровываться тёплыми ветрами оттепели шестидесятых и не нарушил бы святую заповедь советских подпольных миллионеров: «Не высовывайся!» Увы, История не терпит сослагательного наклонения. Зяма- таки высунулся. Во-первых, он поставил на поток решение интимных вопросов, связанных с советскими и правоохранительными органами. Этого не следовало ни в коем случае делать – ручная работа всегда ценится выше машинного производства. Во-вторых, он начал сорить деньгами. Читатель понимает, что это не прибавило работы дворникам, но, в конечном итоге, принесло множество обременительных забот самому Зяме.
Симка был свидетелем сценки в ресторане. Ройтер в кругу семьи и друзей отмечал какое-то рядовое в череде других событий торжество. Разгорячённый армянским коньяком, Зяма то и дело пускался в пляс, заказывая оркестру отечественные шлягеры первой половины шестидесятых годов. По наивной забывчивости заказчик популярных мелодий вместо рублей и в лучшем случае трёшек (тогдашней платы оркестру за танец) всовывал в руку играющему в оркестре слепому скрипачу двадцатипятирублёвки, достоинство которых божий человек оценивал наощупь…
Разумеется, такая рассеянность не могла пройти мимо внимания органов. Если прибавить к этому нездоровый интерес Зямы к ювелирторгу и мехам… Попался Ройтер на сущем пустяке: состав с остродефицитными стальными трубами для строек Совнархоза случайно обнаружили где-то в Средней Азии. Каким ветром его туда занесло было неясно, но было ясно, что этим воздушным потоком управлял Зяма. Зиновий Ефремович справедливо, хоть и несколько наивно, полагал, что у него всё «схвачено», однако схватили и тех, кого до этого «схватил» Зяма…
Решающая схватка с Фемидой для Зиновия Ройтера, которого Бог миловал в суровые сталинское время, закончилась многолетним сроком отсидки…

            Аскольдова могила.

            По мере того, как Симка акклиматизировался на новом месте, постепенно, привыкая к провинциальной тиши и неторопливости после фонтанирующей эмоциями Одессы, он встречал всё чаще земляков, которые демонстрировали упорное стремление перебраться из родных сёл, посёлков и райцентров ближе к очагам цивилизации, каковым и был областной центр.
Приятным сюрпризом в одном из посещений модного салона на ул.Ленина стала встреча с одним из этих земляков Геркой Ольховским. Собственно Гера не был абсолютным земляком Симы – жил он в районном центре в двадцати километрах от станции, а подружились ребята в пионерском лагере, в котором вместе коротали три лета. Как выяснилось в разговоре экс-пионеров, Ритиным клиентом был ещё один последователь Павлика Морозова – Аскольд Борзенков.
Гера и Аскольд были соучениками, дружили с младенческого возраста, имели много общего в биографиях: оба были полукровками (мамы – еврейки, отцы – украинцы), из культурных семей (отец Аскольда был директором культпросветучилища, а мать Герарда – школьной учительницей), оба увлекались спортом и книгами…
Течение жизни показало, что несмотря на общность некоторых фактов биографии, трудно было отыскать людей более разных по человеческим качествам и нравственным параметрам.
Правильный и рациональный Аскольд с золотой медалью закончил школу, а затем с блеском и политехнический институт. Молодого, энергичного инженера с радостью приняли на радиозавод, где он и начал своё восхождение по служебной лестнице. Аське не мешало наличие в его кровеносной системе красных шариков иудейского происхождения. С младых ногтей он ограничил общение с местечковой еврейской братвой, был рьяным пионером, потом комсомольцем и, ещё будучи в институте, вступил в монолитные ряды КПСС. При наличии бесспорных умственных и организаторских способностей, кристальной чистоты биографии и значительных общественных заслуг, карьера Аскольда Петровича казалась предопределённой: через полгода он уже был секретарём горкома комсомола, ещё через год – инструктором горкома партии. Спустя два года его переводят на работу серетарём парткома крупного «почтового ящика». Карьера партийного выдвиженца идёт в гору и, вопреки законам физики, нарастает, как снежный ком…
… Что касается Герки Ольховского, то, хоть он и учился хорошо и обладал достаточными способностями к наукам, карьерный рост, как выяснилось позднее, его не привлекал. Душа общества, весёлый и беззаботный, любитель кутнуть и «развеяться», Герка не стыдился своих иудейских полукорней и был всегда дружен с еврейской ребятнёй. Ольховский ограничился учёбой в строительном техникуме и лишь несколько лет спустя (под давлением обстоятельств) закончил строительный факультет политеха. Гера выбрал для себя карьеру, соответствующую своему лёгкому характеру. Поработав несколько лет на стройке мастером и прорабом, сообразительный и ловкий парнишка доказал руководству свою полезность в решении интимных вопросов. Когда Геркин шеф на волне реорганизаций и кадровых интриг поднялся на значительную высоту – из начальника строительного управления в кресло руководителя комбината - рядом с ним в руководящей лодке очутился и верный Ольховский.
Это был период начатого Хрущёвым и продолженного Брежневым строительства незатейливого, но такого нужного людям жилья – пресловутых крупнопанельных «хрущёвок». Дома и жилищные массивы росли, как грибы, а потребность в жилье росла с ещё большей скоростью. Причиной этому было то, что трудовая деревня, устав копошиться в земле, ринулась обживать центры цивилизации. При наличии большого спроса и значительного предложения всегда возникает необходимость в регулировании этого процесса, то есть в посредничестве между заинтересованными сторонами. Эту нишу с помощью своих высокопоставленных покровителей и занял Герард.
Бурно развивающаяся строительная отрасль требовала рабочие кадры. Кадры нуждались в жилье. Понимая это, власть законодательно наделила строителей льготами, имеющими целью способствовать решению этой проблемы. А что значила такая льгота для высокопоставленных хозяйственных чиновников и партийных функционеров той поры? Стоять на берегу реки и не напиться?! Здесь и наступил «звёздный час» в карьере начальника управления снабжения и сбыта комбината «Спецстрой»» Герарда Ольховского, до этого звёзд с неба ( в отличие от своего земляка Аскольда) не хватавшего.
Технология добычи «денежных знаков» была проста и, как это иногда случается с простым, почти гениальна. Надёжные люди от проверенных рекомендателей вначале становились слушателями учебного комбината, затем попадали на передовую стройку коммунизма, а уж потом в списки соискателей жилья на льготной основе. На этом тернистом пути они делились с Лёней своими трудовыми накоплениями или нетрудовыми доходами, которые в оговоренных пропорциях передавались выше другим участникам технологического процесса. Случалось, что жилищные проблемы отдельных индивидуумов приходилось решать, нарушая правила игры. Носило это исключительный характер, когда проситель был таков, что отказать ему было себе дороже…
… Здесь самое время вернуться назад к незаслуженно на время забытому Аскольду. Для него пришло время позаботиться и о родителях. Номенклатурному партийному работнику такого уровня не составило труда поспособствовать карьере стареющего отца и вскоре старший Борзенков директорствовал в интернате пригородного посёлка. Семье нового директора по наследству от прежнего достался школьный особняк. Любящему сыну этого показалось маловато и с присущей энергией он занялся решением квартирного вопроса в городе.
Поскольку ни малейших законных оснований для получения жилья в городе у служителя общего образования не было и быть не могло, Аскольд обратился к оборотистому земляку. Герка развёл руками – ну, ни одной зацепки для решения этой проблемы!
Уже матёрый советский волкодав, привыкший и имевший значительный опыт добиваться всего вопреки всему, Борзенков – младший не собирался отступать. Давление на Геру усилилось. Кроме того, и сам Ольховский хотел бы сделать что-то доброе для уважаемого земляка.
Короче, Герка решился на чистой воды подлог… Конечно же, далеко не бедным Борзенковым пришлось раскошелиться, хотя сумма и была значительно меньше обычной ставки – щепетильный Гера отказался от своих кровных комиссионных и честно передал посылку вверх по инстанции. Через два месяца уважаемому человеку Борзенкову-старшему в горисполкоме был вручён ордер на двухкомнатную квартиру в доме с улучшенной планировкой – история подошла к своему благополучному завершению. Подошла очень близко, но к сожалению для её участников, так и не завершилась. К тому времени в регионе произошла смена власти, то есть пришёл новый секретарь обкома. Смена власти привела к неизбежному в этих случаях переделу сфер влияния.
Влиятельная фигура – начальник строительного комбината – выпадал из выстроенной новыми вершителями судеб человеческих схемы. Отсюда и решение – выжить его с насиженного места. Узким ( хотя и самым лакомым) местом был квартирный бизнес, поэтому правоохранительным органам была дана команда: копать здесь. Первый же укол штыка лопаты оказался результативным: престарелый гражданин Борзенков, гуманитарий до мозга костей, получил квартиру, как классный специалист – опора строительной индустрии области.
Ситуация казалась предельно ясной, однако дело у следователя не заладилось. Старый Борзенков с наивностью младенца утверждал, что написал заявление наобум, в надежде на случай, а факт дачи взятки отрицал начисто. Гере пришлось признаться, что не в силах отказать уважаемому человеку сфабриковал документы и отправил их по инстанции в полной уверенности, что они не пройдут. Но вот так случайно вышло. Разумеется, ни о каких деньгах не могло быть и речи!
Однако правоохранникам нужен был результат и они знали, каким путём его можно достичь. Следуя этому пути, уже не в ОБХСС, а в комитет ГБ был приглашён Борзенков-младший. Там ему спокойно, без всякой экзальтации объяснили, что в случае дальнейшего упирательства Борзенкова-старшего на карьере без пяти минут генерального директора п/я будет поставлен жирный крест с далеко идущими последствиями. Пока же у товарища Борзенкова есть возможность и не так уж много времени, чтобы уговорить отца на явку с повинной по поводу дачи взятки.
За спокойным и доброжелательным тоном человека в штатском партийному функционеру померещились мрачные пейзажи с «Аскольдовой могилой» в торце видения…
Два дня сопротивлялся старший Борзенков давлению сына, а на третий пришёл в органы с повинной. Это оказалось весьма и весьма кстати: десятки подозреваемых в даче взяток за квартиры Ольховскому отказывались свидетельствовать об этом. К тому времени Гера уже был арестован. Буквально за день до ареста в условиях кромешной конспирации состоялась его встреча с шефом, где за молчание на следствии и в суде ему было гарантировано благополучие семьи, введение в дело рычагов в высших эшелонах власти, скорое освобождение и солидная компенсация за перенесённые тяготы…
Герка держался насмерть. На очной ставке с не смевшим поднять глаза Борзенковым-старшим, он должен был признать, что деньги были ему переданы. Однако дальше цепочка прерывалась, несмотря на мощное давление (а как умеют «давить» в соответствующих органах известно, кому на практике, кому понаслышке) со стороны следствия, Гера стоял на своём: деньги взял для правдоподобия, ибо был уверен, что «номер не пройдёт» и их придётся вернуть…
С тем и начался суд – самый справедливый и законный советский суд. Со своей задачей выйти на след начальника комбината следствие не справилось, а потому и решили душу отвести на Лёньке. Вместо причитающихся четырёх лет за мошенничество (на большее материалы следствия не тянули) Ольховский был осуждён на двенадцать лет за получение взятки, не будучи официальным лицом.
Надо ли говорить, что никто пальцем не пошевелил, чтобы «скостить» ему срок? Что никто и ничем не помог его родным? Что его жену, врача лечсанупра, тут же перевели на участок?..
… Вернулся Герард после отсидки к семье, которая к тому времени переехала в Харьков, где вскоре и умер от болячки, нажитой в колонии.
Карьера же Аскольда Петровича шла в гору. Вскоре секретарь парткома был назначен директором Оптико- механического завода, одного из крупнейших предприятий оборонной отрасли. Почести и награды золотым дождём обрушились на удачливого «красного директора». До развала советской империи. А потом произошло то, что происходило по всему постсоветскому пространству: исчезли государственные заказы, десятитысячный коллектив предприятия стал расползаться. В цехах заработали «артели», организованные шустрыми ребятами, началась рваческая «прихватизация»…
Привыкший к полному повиновению подчинённых, Аскольд вовремя не почувствовал изменившуюся обстановку. Фигура генерального директора застряла на перекрёстке интересов разных, уже сформировавшихся к тому времени «олигархических» групп, с криминальным уклоном. Как следствие, связанному, сидящему в любимом кресле в собственной квартире бывшему властителю судеб большого числа людей был прочитан краткий курс самой новейшей истории с демонстрацией приёмов, обеспечивающих полное освоение поданного материала…
… Борзенков добровольно отказался от высокой должности. Попытки затеять свой небольшой бизнес успеха не имели: хозяйственная закваска Аскольда оказалась социалистической по форме и бесполезной по содержанию.
Пришедший в отчаянье, перешагнувший шестидесятилетний рубеж, Аська вспомнил вдруг о своей кровной принадлежности к Богом избранному народу (а как же: мама – еврейка!) и ничтоже сумяшеся подался в Израиль. Воистину: не было бы счастья, да несчастье помогло.

            Львиная доля.

Пожалуй, самой колоритной фигурой в очереди был городская знаменитость и народный любимец Лёва Грузман, а правильнее сказать, Лев Самойлович. Был Лев не Бог знает какой шишкой – всего-то начальником СМУ крупнопанельного домостроения, сокращённо СМУ-КПД. Да простится автору умышленный каламбур, но СМУ-КПД работало, действительно, с высоким КПД, и виновником тому был Грузман. Провозглашённая Никитой Хрущёвым программа массового строительства дешёвого жилья, впоследствие обидно названного «хрущобами», а тогда в начале шестидесятых спасавшего тысячи и тысячи людей от прозябания в бараках, мазанках, а то и в землянках, имела в лице Лёвы Грузмана одного из лучших своих последователей.
Создав одно из первых на Украине специализированное строительное подразделение практически на голом месте, он в течение пяти лет превратил его в мощный домостроительный комбинат. На плодородных землях пригородного села Вишенка вырос новый микрорайон с одноимённым названием, где вскоре проживала почти половина городского населения.
Лёва был на редкость самодостаточным человеком: его любили все - от подсобного рабочего до первого секретаря обкома, он был нужен и полезен всем в том же диапазоне. Лев самоотверженно трудился на благо отчизны, ни на секунду не забывая о своих собственных интересах, получая с пользой для общественного блага свою львиную долю.
Личное жизненное кредо Грузман выражал словами: «Можешь сделать доброе дело своему злейшему врагу – сделай!». Симка сам однажды убедился в справедливости этого Львиного постулата.
Может поэтому и создавалось впечатление, что у Льва Самойловича не было врагов, впечатление, конечно же, обманчивое, ибо известно, что добрые дела зачастую не остаются безнаказанными… Впрочем, в то время, о котором идёт речь, карьера Грузмана росла, как на дрожжах: Лёва получал правительственные награды, стал тогда одним из немногих «Заслуженных строителей СССР», был в полном (даже интимном) доверии у всего партийно-советского эстеблишмента.
В 1966 году Лёва совершил очередной революционный скачок в своей карьере. В том году случилось страшное землетрясение в Ташкенте, и вся страна ринулась поднимать из руин столицу братской республики. Лёва вызвался добровольцем на передовую фронта борьбы со стихией.
Этот его шаг отнюдь не был альтруистическим (читатель не забыл тезис, что, размышляя о Родине, Лёва помнил себя). Дело в том, что в глубине партийного этноса давно зрело, подогреваемое добрыми личными делами и заслугами Лёвы, решение о присвоении Грузману Л.С. звания Героя социалистического труда. Не хватало какой-нибудь жирной точки для осуществления этой задумки, и Ташкент стал именно таковой.
Руководимый Грузманом строительный поезд стал лучшим на гигантской стройке, принося славу братской Украине и её министру строительства, который сам курировал объекты.
Документы с представлением Грузмана на звание Героя соцтруда были срочно отправлены в Киев и от верных людей в правительстве стало известно, что присвоение его, этого звания,- вопрос решённый.
Здесь Лев Грузман, как сапёр, совершает единственную, но роковую ошибку. Полагая, что дело сделано, Лёва, которому к тому времени уже основательно надоела жизнь в палатке под палящими лучами среднеазиатского солнца, приступил к реализации плана отступления, составленного проницательным евреем ещё до начала наступления. В один из своих приездов домой на побывку Лев слёг в обкомовскую больницу, где врачи констатировали у довольно прилично выглядевшего больного, такое количество опасных для жизни недугов, что возврат в хлебный город Ташкент при всём неудержимом стремлении пациента достроить восточную столицу, был никак не возможен.
Лёва стал жертвой своего умения хорошо трудиться. У осиротевшего после исчезновения Грузмана, бывшего его правой рукой, министра-куратора хватило ума, чтобы разгадать коварный план. Хватило ему злости и влияния, чтобы раскрутить маховичок Лёвиной карьеры в обратную сторону. В ЦК и Совмин «покатила телега» на дезертира и саботажника, срывающего выполнение грандиозных планов и заодно подрывающего устои государства.
Все «друзья и соратники» в эшелонах власти в лучшем случае отвернулись, а в иных – бросились топить попавшего под «колесо истории» недавнего фаворита. Лёву лишили всех званий, изгнали из номенклатуры. Оскорблённый всем происходящим, Грузман не стал дожидаться партийной экзекуции и положил свой партбилет на стол допрашивавшей его парткомиссии…
Следующий ход был за взбешённой его поступком властью – на Грузмана было заведено уголовное дело по поводу взяточничества при распределении жилья. Здесь надо оговориться. Через Лёвины руки проходило всё жильё, которое получали строители. Лев Самойлович был отцом родным для своих рабочих– все они получали жильё, которое он выбивал для них правдами и неправдами. Для всех других же получение жилья было связано с процедурой расставания с наличными, что, однако, никого не огорчало – игра всегда стоила свеч.
От этого чудотворного и щедрого источника подпитывалась и вся сов-компартийная верхушка. Поэтому, заводя дело на Грузмана, они имели отчётливое представление о предмете исследования. Увы, следствие ожидало разочарование: никто из «доноров» не дал показания и дело пришлось закрыть… Низложенный системой бывший «столп» этой же системы Лев Грузман тут же засобирался в Израиль.
… Провожать отъезжающего на историческую родину патриарха градостроения собрались почти все трудящиеся отрасли и уж все без исключения 700 человек крупнопанельных домостроителей. Что строители люди небедные стало ясно, когда всю станционную площадь заполонили «Жигулёнки» и «Волги», принадлежавшие на правах личной собственности монтажникам, сварщикам, каменщикам, крановщикам, зарабатывавшим хлеб насущный упорным трудом, а также подворовывавшим материалы кладовщикам и линейным ИТР. Служебных машин было совсем мало: номенклатурные коллеги Грузмана побоялись светиться на проводах опального «Заслуженного строителя».
Во время движения этого гигантского кортежа машин, сопровождавшего грузовики, перевозившие Лёвины вещи, городские улицы сотрясал вой сотен автомобильных сирен. На перроне возник стихийный митинг и, хоть в толпе шныряли агенты вездесущего КГБ, работяги славили своего «батьку» и распивали бутылочную продукцию за его здоровье и благополучный вояж.
«Возникшим» по поводу большого количества пассажирского груза проводнику и бригадиру поезда тут же, походя, натруженные руки арматурщиков отмерили несколько увесистых оплеух и «консенсунс» был достигнут.
Поезд тронулся в сторону Жмеринки, и в ту же сторону, только по ведущей к станции автодороге ринулся кортеж машин. К радостному удивлению расстроганного до слёз Лёвы на Жмеринском перроне его ждали те же лица. Тосты и речи повторились, а , вначале поколоченная, а затем на перегоне до следующуй станции щедро одарённая Грузманом поездная бригада взирала на происходящее с полным одобрением, подтверждая расхожий постулат Фридриха Энгельса -:«Бытие ( или битиё ?) определяет сознание!»
Лёва довольно быстро адаптировался в Израиле, даже работал руководителем строительного департамента в городском муниципалитете. На родине, дома, не был ни разу за 25 лет: видно, обида за причинённые ему унижения и оскорбления оказалась глубже, чем «всенародная» любовь.
            Отступление второе. Корневая система,
            или просто плешь.

Федор был рядовым номенклатурного фронта. Судьба его не отличалась от судеб тысяч и тысяч мелких партийных функционеров. Выросший в деревне, воспитанный в патриархальном сельском духе, Федор, тем не менее, как и подавляющее большинство его сверстников, не испытывал всепоглощающей любви к сохе и плугу.
         Переданная на генетическом уровне тяга к земле была заметно ослаблена желанием вырваться из деревни, жить в экологически вредной обстановке, во грехах и соблазнах городского быта. Не обладающий исключительными талантами или выдающимися способностями, Федор с присущей ему сельской сметкой решил, что карьеру надо делать на ниве общественной работы.
Свое рвение к такому роду деятельности он проявил с “младых ногтей”, последовательно переходя из одной весовой категории общественника в следующую по ступенькам ком-партийной иерархической лестницы.
Школу пришлось заканчивать без ломки зубов, разгрызая гранит наук: работа секретаря комитета комсомола отбирала все душевные, большую часть физических сил и на учебу их просто не хватало. Аттестат зрелости, разумеется, без троек – предстояло поступление в институт – был выдан в благодарность за самоотверженную общественную деятельность. Выбор вуза для Федора не представил труда: педагогический институт (“Это многих славных путь”) был кузницей кадров «инженеров» человеческих душ – будущих комсомольских, профсоюзных и партийных деятелей.
Вооруженный рекомендациями комсомольской и партийной организаций, вполне заменяющих знания, Федор поступил в институт, и, следуя по проторенной дорожке, в условный день, в условный час закончил его.
Примелькавшегося в коридорах власти выпускника направляют в районный центр, где его ничтоже сумяшеся избирают секретарем райкома комсомола.
Сбывается голубая мечта сельского паренька – он в номенклатуре. Отныне Федор вхож в кабинеты районной и партийной административной власти и, что еще важнее, на продуктовую и промтоварную базы райпотребсоюза.
         Номенклатурная жизнь Федора могла стать короткой, как у большинства соискателей этой жизни, и быть ему в лучшем случае директором школы или инспектором районо, если бы не одно очень важное обстоятельство. Федор обладал даром, то есть не чем-то зазря или бесполезным, но редким природным даром.
         Чтобы стало понятным главное достоинство Федора, постараюсь описать его внешность. Невысокого роста брюнет, хорошо сложенный, лицо открытое, слегка плакатное, светлые кристально чистые глаза, высокий лоб, вот только нос несколько оплошал: не то, чтобы “картошкой”, но до римского профиля далековато.
      ...Так вот, о даре. Федя не был прирожденным оратором, зато он умел красноречиво молчать и, что особенно важно, в нужное время и по нужному поводу. При этом лицо его сохраняло глубокомысленное выражение, что при желании можно было квалифицировать и как одобрение, и как неприятие сказанного (Грибоедовский Молчалин в условиях социализма с нечеловеческим лицом). Федор исправно участвовал во всех номенклатурных забавах, более того, зачастую именно ему поручалась их организация (делал он это ловко и со знанием дела), хоть сам пил в меру. Если бы не эти два выдающихся достоинства, не быть Феде и близко к номенклатурному очагу!
         Итак, я назвал два источника и две составных части, позволившие Федору сделать карьеру по партийной линии. Впрочем, карьера – это громко сказано. Вскоре Федор (уже к тому времени обзаведшийся семьей) получает назначение в областной центр – сначала в обком комсомола, затем его переводят в облисполком, а после этого – инструктором обкома партии.
Здесь наш герой надолго застрял. Не прявивший выдающихся способностей для продолжения номенклатурной карьеры, Федя был брошен на науку – самый безопасный участок работы. С этого времени и на протяжении многих лет Федор курирует высшие учебные заведения, разномастные НИИ, проектные институты и даже филиалы академий.
Теперь научные разработки и опыты, кадры и их продвижение – все это становится предметом заботы и контроля со стороны крестьянского сына-обладателя скромного диплома по существу, но научного эксперта по долгу службы – Федора Н.
         Просидевший четверть века на одной и той же должности, Федя все же не был ординарным аппаратчиком. Федору стукнуло полсотни, и он продолжал свою деятельность на научной ниве, сея разумное, доброе, вечное и снимая урожай со своих посевов. Менялись секретари обкомов, руководители отделов, их секретарши; возникали, рушились и вновь возникали фавориты высокого начальства, но Федю многие лета обходили стороной и барский гнев, и барская любовь. Благодаря многолетней беспорочной и умеренно полезной службе, он стал достопримечательностью, своего рода раритетом обкома партии и эта его роль в течение многих лет всем казалась органичной.
Всем, но не самому Федору. Как и полагается Молчалину, он ни единым словом или действием не выдал своей неудовлетворенности, но в глубине души копошился червь уязвленного самолюбия.
Есть все-таки Бог на свете даже для заядлых атеистов! Судьбе было угодно, чтобы сбылись самые смелые, я бы даже сказал, фантастические мечты Федора.
Грянула перестройка, затем последовала демократизация общества, в воздухе запахло жареным и, держащие нос по ветру, без лести преданные партии и ленинским идеям кадры стали разбегаться с насиженных мест, как крысы с тонущего корабля.
Именно в это время Федина карьера сделала стремительный скачок: в течение одного года скромный инструктор прошел путь заведующего сектором, а затем завотделом областного комитета. Апофеозом восхождения Федора на Олимп стало избрание его секретарем обкома КПСС! Произошло это историческое событие 17 августа 1991 года, за два дня до другого не менее исторического события – августовского путча ГКЧП.
Еще не развеялись запах шашлыка и головная боль у гостей, перепивших на пикнике по поводу вступления в новую должность, как Феде пришлось выполнять первое и очень непростое партийное поручение в новом качестве.
На площади перед зданием обкома собралась толпа поднявших голову украинских националистов – членов Руха, боевиков из УНА-УНСО и примкнувших к ним обывателей. Ораторы бросали в толпу истерические лозунги, а народ, в зависимости от их содержания, истошно орал попеременно только два слова “Слава” и “Ганьба”.
Все это было очень необычно для обитателей Белого дома, привычней было выслушивать посетителей в тиши кабинетов, казня и жалуя их под собственное настроение. Крики с улицы становились все более решительными – надо было выходить к народу. А кому это следовало поручить? Конечно, Федору–свежеиспеченному руководителю областного масштаба. Ведь на нем вся идеологическая работа, а сегодняшняя заварушка была ни чем иным, как недоработкой его ведомства.
С выходом Федора к народу всеобщий кураж достиг критического градуса. Все ждали появления главного партократа, а тут объявился какой-то клерк – публика не была осведомлена о головокружительной карьере Феди за последние дни. Крики из толпы стали более агрессивными и однообразными: “Ганьба!”- гремела площадь. Особо усердствовали активисты из Руха. Федя испуганно озирался, подобно Ильфо-Петровскому герою понимая, что сейчас могут начать бить больно и, возможно, ногами…
         А в стране , между тем, произошли нешуточные события. Случилось то же, что уже имело место семь с небольшим десятков лет назад. «Криминально – капиталистическая революция, о необходимости которой твердили националисты, советские «демократы», уголовники и проходимцы всех мастей, свершилась!»
Снова повторились с зеркальной точностью события той первой революции – и бунт романтиков-защитников Белого дома, и свержение монарха (по нынешнему, генсека), и водружение на престол Гришки Распутина, то есть, простите за оговорку, царя Бориса, в глазах которого вместо «кровавых мальчиков» прыгали вызванные пьяной горячкой черти...
Опять прозвучал выстрел, нет, не «Авроры», на этот раз из танка; снова начался осенний штурм Зимнего, то бишь здания Верховного Совета. Вновь, на этот раз уже внуки матроса Железняка, вывели под ружье «временных» из законной власти...
Опять в течение целого десятилетия особи из семейства Homo Sapience гонялись друг за дружкой уже на БТР-ах, БМВ и Мерседесах с гранатометами и автоматами Калашникова, разделяя собственность и «моча» бандитов и федералов, олигархов и паханов. Снова попутными жертвами творящегося беспредела оказались лишенные минимальных средств к существованию и обреченные на вымирание сотни и сотни тысяч людей...
      …Но вернемся назад, к событиям на площади перед обкомом партии. Федор срочно ретировался оттуда, тем самым не выполнив первого и, как потом оказалось, единственного поручения на своем руководящем посту.
Через день после этого случая грянул ГКЧП, через два – его разгром, на третий день Украина объявила о своей самостийности, на четвертый – КПСС, а с ним и обком партии приказали долго жить. Рухнула прогнившая Корневая система, управляемая хилыми корешками.
Три зубро-бизона в Беловежской пуще совершили мировую контрреволюцию. Одним из них был Федин коллега и верховный шеф – бывший секретарь ЦК компартии Украины по идеологии, а ныне борец за демократию и многопартийность, ярый антикоммунист, краснобай и демагог, “серебряный лис” Кравчук.
      Увы, Федор не обладал такой оборотистостью, как его партийный босс. Его карьера как руководящего работника закончилась так и не успев начаться. Вся партийная верхушка, подобно красным тараканам, бесшумно и быстро расползлась на заранее подготовленные позиции. Не отличавшийся предприимчивостью Федор остался не у дел, пополнив армию безработных, наличие которой отвергала советская пропаганда. От него отвернулись занятые своими проблемами друзья и сослуживцы.
      И почувствовал здесь Федор тоску зеленую…
      Три месяца спустя ректор медицинского училища, чьим отцом-куратором Федя был последние двадцать лет, принял его на работу. Для этого в спешном порядке должность завхоза была переименована в зам. директора по общим вопросам и Федор с присущим усердием начал трудиться в новой ипостаси.
Сработал главный принцип подбора кадров в условиях социалистической экономики: “Ты – начальник, я – дурак. Я – начальник, ты – дурак!” У Федора хорошая квартира, добрая жена, выучившиеся дети. Недалеко от города, в селе, он купил домишко с приусадебным участком, похожий на отчий дом на Херсонщине. Здесь он проводит все свободное время, мечтает перебраться сюда совсем.
Из земли вышедши, в землю возвратишеся.
Круг замкнулся…


            Судьба.

         Как клиент парикмахеров Симка всё-таки был однолюбом. Это с женой, единственной и любимой, проживают весь век (если уж очень повезло). Симка тоже хранил верность всегда единственному «фигаро», но Мишка ушёл, Юлиус умер, с Генкой – рыжим развела судьба-злодейка... Поэтому, припав однажды к ногам молодой и красивой Риты (тогда самому модному в городе мастеру), он не изменил своей привязанности три с половиной десятка лет.
Сделать это было совсем непросто. Рита работала в самом популярном салоне в центре города и диапазон её клиентуры простирался от ответственных партийных работников и «красных директоров» до местных пижонов-«золотой» молодёжи, шестидесятников.Отсиживать по два часа в очереди к Рите, когда остальные кресла гуляли, казалось нелёгким испытанием, но Симке было не привыкать.
      Впрочем длилось это не более года . Ревнивые номенклатурщики не захотели делиться приятным сервисом с простолюдинами и вскоре Риту перевели в маленькую, на два кресла, парикмахерскую в облисполкоме.
Формально доступ рядовым гражданам туда был открыт , но фактически всё было иначе. Когда к Рите «снисходил» с верхних этажей очередной высокопоставленный клиент , звучал нежный голосок мастера, обращённый к ожидающим своей очереди:
         - Мальчики, прогуляйтесь полчасика пока я обслужу Петра Петровича...
И вся очередь дружно и безропотно отправлялась на прогулку по главной улице, но без оркестра. В зависимости от настроения П.П. (или В.И.) пауза длилась 30-40 минут, затем из-за резной двери показывалось приветливое лицо Риты и очередь рысью неслась занимать свои места...
      У партийной элиты не было вечных фаворитов. Вскоре в «белом доме» сменился хозяин, а с его приходом изменились и порядки: парикмахерская стала закрытой, а Рите во избежание потери нажитой годами клиентуры удалось сбежать оттуда. Одновременно это означало, что она потеряла высокое покровительство. Что сразу же сказалось в деле. Лебезившее ранее перед «особой, приближенной к императору» начальство из горбыта, распрямило плечи и начало обучать мастера уже упоминавшейся старой истине: кто –начальник, кто-дурак.
Бедную Кримачёву стали переводить из салона в салон , понимая , что такое действие чревато потерей клиентуры, то-есть смерти подобно для известного мастера.. Не отставали от начальства и иные сотрудники, затаившие многолетнюю зависть к преуспевающему коллеге по цеху. Посыпались жалобы, анонимки, а то и просто доносы «куда следует»... Жизнь стала утрачивать розоватые тона , приобретая более блёклую окраску.
      Несмотря на наличие широкого круга поклонников, Рита проживала одна с сыном на окраине города в крохотном собственном домишке. Частная собственность в те годы была , как клеймо: получить нормальную городскую квартиру, несмотря на свои высокие связи, Кримачёва не могла. Клиенты из числа работников Горплана клятвенно заверяли, что её домик находится в зоне реконструкции и будет снесён в течение двух-трёх лет, а ей предоставят жильё в престижном районе...
Благими намерениями выстлана дорога в ад-план реконструкции планом и остался, а вдохновлённые ритиной информацией владельцы лачуг по улице Киевской тщетно ждали сноса и отчаянно оббивали пороги различных инстанций.
      Личная жизнь у Маргариты Ивановны тоже вышла нескладной. Муж её, военный лётчик, разбился во время тренировочного полёта, когда сынишке не было и трёх лет, Мать одна воспитала сына, который отъехал учиться в Россию , рано женился и напрочь забыл мать. Вспомнили о ней лишь лет пятнадцать спустя, когда пришла телеграмма о смерти сына.
Будучи сорокапятилетней достаточно привлекательной женщиной, Рита сошлась , а вернее сказать, к ней прибился серьёзный, основательный и хозяйственный мужичок-прапорщик из соседней воинской части лет на семь младше её.
В доме почувствовалась рука хозяина, а у Риты пропало чувство одиночества и вдовьей беззащитности. И хоть интеллектуальный уровень прапорщика был далёк от идеала, она в эти годы почувствовала умиротворённость и покой.
Кримачёва была далеко не бедным человеком и, поскольку из-за имеющейся на её имя частной собственности (утлый домишко) сама не могла быть владелицей другого жилья, на всякий случай купила на имя гражданского мужа однокомнатную квартиру.
      ...Ритина идиллия длилась целых двенадцать лет, до того самого дня, когда прапорщик в её отсутствие собрал свой личный скарб и , не оставив даже прощальной записки, отбыл в неизвестном направлении. Правильней будет сказать, что направление было достаточно известным: когда Рита, захватив для уверенности соседку, прибыла в собственную однокомнатную квартиру, она застала там молодую хозяйку, которая с удовольствием показала гостье свой паспорт со штампом о регистрации брака с гражданином прапорщиком на одной странице и с печатью о прописке по данному адресу на другой...
      Пришла беда-отворяй ворота!
Выше уже упоминалось, что Кримачёва была состоятельным человеком и, как все другие, кто свои кровные заработал не всегда сообразуясь с нормами социалистической законности, сбережения старалась материализовать в золотишко, ювелирные ценности, меха,кожаные изделия и другие «прелести» из валютных магазинов или элитных баз. В том же году, когда сбежал изменщик-прапорщик, Маргариту обокрали, то есть, что называется, «обчистили до нитки».
Нагрянувшей милиции Рита побоялась назвать весь перечень уворованного, справедливо опасаясь вопроса-«А откуда это у вас?,,
Воров вскоре поймали, но к потерпевшей вернулась едва ли десятая часть краденого. Остальное, надо полагать, пошло на улучшение благосостояния следователей и милицейского начальства.
      Маргарита лелеяла мечту уехать на родину в Саратов к своей многочисленной родне . Но в течение короткого времени одна за другой пришли «похоронки» на трёх сестёр и даже на племянника.
Маргарита Ивановна уже давно перестала выглядеть той респектабельной дамой, которую знавал Симка два десятка лет. Исчезли былой шарм и лёгкость. Это была вначале стареющая, а позже и вовсе пожилая женщина.
Маргарита Ивановна и прежде была верующей, а с годами, с течением нелёгкой и драматичной жизни её порыв к Б-гу возрос. Рита систематически посещала православную церковь, соблюдала посты и праздники, да и посетители, с уважением относясь к её вере , никогда не приходили в воскресенье или в престольные дни. Серафима (да и других старых клиентов) тянуло к Рите: она была так же светла и приветлива, как много лет назад; руки её не потеряли нежности и чувствительности и, хоть упругие чубы, разномастные коки и острые «ежи» клиентов сменились в лучшем случае на поседевшие «бобрики», а то и просто на откровенные лысины, Рита колдовала над ними с былым усердием.
      В её дряхлый домишко Симка ходил добрую дюжину лет уже после того, как Рита вышла на пенсию. Посещения становились всё более редкими (чего, собственно, там было стричь?!), а оттого общение становилось в одночасье и радостнее и грустнее.
Как-то в очередной раз ( дело было в разгар лета), Серафим собрался к Рите «на приём». Самочувствие в тот день было не лучшим: покалывало сердце, шумело в голове, навалилась слабость- состояние непривычное для избегавшего врачей мужика. Рита обратила внимание на «бледный вид» клиента, но тот успокоил её очередной шуткой и привычно уселся в кресло.
В маленькой комнатке было душновато, а когда мастер привычно туго обернула салфетку вокруг Симкиной шеи, воздуха стало категорически нехватать.
Сколько времени ему пришлось терпеть это неудобство и что тогда с ним произошло, Симка не помнил...
      ...Очнулся он на большом диване в горнице, в лицо ему посылал спасительный воздух и прохладу вентилятор, на лбу возлежал компресс со льдом из холодильника, а лицо и виски гладили знакомые прохладные пальцы.
         - Боже, как ты меня испугал. Я думала, ты умираешь... Лежи, не вставай-это, наверное, гипертонический криз. Выпей-ка эти капли и всё пройдёт.
Симка постепенно приходил в себя, а вскоре вовсе окреп и засобирался домой.
         -Риточка, сегодня ты была моим ангелом-спасителем, которого в трудный момент мне ниспослало небо., -прощаясь, пошутил Симка.
         -А ты знай, что я всегда им буду для тебя...- то ли в шутку, то ли всерьёз ответила Рита.
      ...Три года спустя пришло время, когда Сима в последний раз пришёл в домик на окраине города, Через неделю Соркин улетал в Штаты. Было грустно и тягостно. Мастерица в последний раз прошлась своими волшебными пальцами по венчику седых волос, деликатно касаясь «обнаженной натуры» прогрессирующей лысины.
На прощание Маргарита осенила иудея по происхождению и атеиста по воспитанию Серафима Соркина крестом:-«Храни тебя Б-г...» и стояла у калитки, пока машина, увозившая Симку, не скрылась за поворотом.

            Круговерть.

      И закрутила Симку-Самуила бурная эмигрантская жизнь: сборы, перелёты , грустные расставания, малорадостные встречи, поиски жилья, работы, адаптация в новом социальном статусе, очарование страной и разочарование многим, что здесь произошло. Самуил от природы не был пессимистом, потому и разочарования принимал философски, как неизбежную плату за попытку изменить жизнь к лучшему.
А разочарований оказалось достаточно: и элементарный обман, и охлаждение друзей, и непонимание близких, и худшее из этого «ящика Пандоры»-забвение людей, в верности которых, казалось, не могло быть сомнений.
      Не было печали-черти накачали: всегда практически здоровый , спортивный Симка вдруг стал испытывать боли в груди во время своих обычных прогулок. Больше для приличия, чем подозревая неладное, он обратился к врачу-кардиологу.
Врачи-терапевты, кардиологи в Штатах больше напоминают диспетчеров, чем докторов из прошлой жизни. Приветливый и улыбчивый «сердечник» , наскоро прослушав грудную клетку Самуила прямо сквозь свитерок, в котором тот пришёл на приём, отправил пациента на стресс-тест. Стресс-тест показал блокаду сосудов и диспетчер, то-бишь кардиолог, послал Симку уже в госпиталь на более серьёзное исследование..
Принимавший это , как обычное «хождение по мукам» по воле врачей, снимающих со страховки баснословные суммы за каждое движение, Самуил не очень приятно удивился, когда узнал, что по результатам catarisation (зондированиe сосудов сердца) ему срочно, по жизненным показаниям необходима операция шунтирования.
К собственному вящему удивлению, всю жизнь побаивавшийся медицины и сторонившийся врачей, Симка отнёсся к происшедшему достаточно спокойно. Он, в принципе, был готов к неприятностям, неизбежно сопровождающим такой надлом жизни, каковым была эмиграция. А теперь стало ясно с какой стороны грянул гром.
Убедившись в необходимости и неотвратимости хирургического вмешательства, Самуил решил плыть по течению, Ограничение физических возможностей, которые он начал испытывать оказались явно не по нутру бывшему «пулемёчику» и его решимость на скорую операцию была осознанной и спокойной. Эта участь уже постигла многих из его знакомых. Поглядывавший на них прежде с определенным внутренним превосходством, Самуил вдруг понял, что означает выражение «все под Богом ходим»...
      ...Между тем события нарастали с калейдоскопической скоростью. Быстро, без проволочки ( в двухнедельный срок!) пациенту была назначена операция, короткое-не в пример практиковавшейся в Союзе многодневной подготовке- обследование накануне и вот уже Симка обнаружил себя в каталке, везущей его в операционную.
Теперь, когда все сомнения и побаивания (все-таки это было) остались позади, он почувствовал какое-то безразличие ко всему происходящему, да и к тому, что ждало его впереди.
         - Нет, так не годится!- встрепенул себя Самуил.- С таким настроением да под нож... Надо думать о чем-то приятном. О женщинах? Хм, о женщинах, лежа на каталке?... Сомнительное удовольствие. О светлом будущем? Об этом помечтаю завтра, конечно, если это завтра наступит... Остается прошлое. Какой сегодня день? Четвертое декабря... Ба! Да сегодня же день рождения Эрика, тот самый феерический праздник в веселом доме Штейнов. Сколько же лет прошло с того памятного дня, когда юный Симка побывал впервые на этом пышном торжестве? Ровно сорок! Вот так совпадение. О какой грусти и тревоге может идти речь в такой светлый день? Все будет хорошо!
С этой согревающей душу мыслью Симка почувствовал, как к его лицу приложили маску, увидел очки своего кардиолога-китайца с мучительно коротким именем Нг и... провалился в наркотический сон...
      ...Теперь он точно знает с чего начинается жизнь – со слуха.. Пришел Самуил в сознание после четырехчасовой операции, услышав голоса жены и дочери, что-то оживленно обсуждавших над лежавшим пластом, увитым проводами десятков датчиков, и непривычно молчаливым отцом семейства. Симка не очень внимательно прислушивался к беседе родных и близких, ибо был озабочен , как показать им , что он, по меньшей мере, жив. Увы, тело не подчинялось команде, язык прилип к небу, веки казались прижатыми к глазам килограммовыми гирями.
Все же страдалец сообразил, что лежит на спине , с правой рукой, вытянутой вдоль туловища, и с левой, сжатой в хлипкий кулачок большим пальцем внутрь. Именно этот большой палец левой руки и оказался первым органом, который подчинился пациенту: могучим усилием , миллиметр за миллиметром Симка проталкивал большой палец между средним и указательным, пока не добился желаемого. Родной до боли в желудке голос жены удивленно и даже обрадованно известил:
   - Смотри, он же нам дулю показывает !
Симка облегченно вздохнул и открыл глаза: воскресение состоялось!!
   А ночью Самуилу стало плохо – появилась резкая боль в области сердца, нехватало воздуха, мутилось сознание. Дежурная сестра, не отходившая от него ни на минуту, тревожно смотрела на многочисленные мониторы, о чем-то систематически информируя дежурных врачей. Вскоре начался бред.
Симка снова сидел в душной комнатенке, на парикмахерском кресле у Риты и салфетка вокруг шеи затягивалась все туже и туже, перекрывая доступ воздуха к измученным легким...
Очнулся Самуил от нежного прикосновения пальцев чьей-то руки. На стуле рядом с кроватью сидела Рита и нежно, как и шесть лет тому, гладила прохладной рукой его лицо и лысину.
      - Риточка, ты снова со мною в трудную минуту. Как же ты, дружочек, догадалась о том, что мне так плохо?
Рита продолжала молча гладить Симкино лицо- да и что тут говорить, ведь она уже однажды сказала, что будет его ангелом – хранителем...
Боль понемногу отпускала, дышать стало легко, по телу разлилась приятная слабость, может и не совсем сладкая истома. Симка забылся сном...
      ...Ему показалось, что он дремал несколько минут, но было уже утро. На стуле рядом с ним сидела вчерашняя дежурная сестра:
      - Ты меня ночью испугал, а сейчас все О-кей. Я уже сменилась, но решила подождать, пока ты проснешься, чтобы попрощаться. Бог тебя сохранит.
Женщина поцеловала Самуила и ушла. Симка недоуменно и даже как-то обиженно поглядывал на стоящий рядом с кроватью стул, несомненно тот самый, что был здесь ночью...
      Больше года понадобилось Симке, чтобы придти в себя после шунтирования и осуществить мечту – съездить в родные места, посетить дорогие могилки, увидеть людей, с которыми прожита большая и, несмотря на все обстоятельства, лучшая часть жизни.
Поезка вышла сумбурной и торопливой. Предстояло завершить дела по прежнему бизнесу, наведать отдаленно проживающую родню. Планировавшийся в самом начале визит к Маргарите Ивановне не состоялся и Симка решил наведать ее в последний день: сохранить «прическу» хоть в первый месяц после возвращения домой.
   Вот знакомая калитка по улице Киевской, вот и домик Кримачевой- за прошедшие три года он покосился и обветшал еще больше. Симка опасливо покосился на собачью конуру, где обычно притаивался маленький, но очень сердитый пес Робик. Будка безмолствовала. Дверь оказалась запертой. На огороде, где обычно в дневное время копалась хозяйка, царило запустение. Риты здесь тоже не было.
   - Я вас сразу узнала - вы Сима, Ритин давний клиент.
В соседней ограде стояла пожилая женщина, в которой Самуил с трудом узнал подругу Маргариты.
   - Маргарита Ивановна мне говорила, что этим летом из Америки приедет Сима.
      - Да, я действительно приехал, но, к сожалению, сегодня же уезжаю. Подскажите, как мне повидать Маргариту Ивановну-времени у меня в обрез...
   - О, да вы же ничего не знаете. Нет больше Риты . Маргарита преставилась позапрошлой зимой четвертого декабря. В тот день ей что-то нездоровилось. Она лежала на софе, мы с ней долго разговаривали, вспомнили и вас. Рита говорила , что будущим летом Сима приедет-раз он обещал, то обязательно исполнит. Ушла я часов в девять вечера, а ночью прибежала ночевавшая у нее девчонка – продавщица из соседнего гастронома: сердечный приступ. «Скорая» уже ничем помочь не смогла...

            Эпилог.
   ... Вернувшись домой, теперь уже в Штаты, Симка первым делом побрил голову – всё лучшее из прошлого ушло и держаться за него изо всех сил, сохранять этот, уже однажды упомянутый, узенький венчик волос вокруг могучей лысины не имело никакого смысла.
Самуил сразу попал в крик спортивной моды. Вид сверху делал его похожим на Роналдо или даже на самого Майкла Джордана, а главное- в этом элементе мужского туалета можно было обойтись без посторонней помощи.
Приближался шестидесясятипятилетний рубикон, где Самуилу предстоял переход в новое качество американского пенсионера – не пенсионера, но обладателя пособия, а проще по- брайтонски говоря, стать эсэсайщиком. ..

      ...Симкина прическа благополучно прекратила своё земное существование. Подошло к завершению и это повествование. Было ли оно о Симке-Самуиле или о его причёске? Было ли оно о «брадобреях», которые таким образом присутствовали в его жизни? Было ли оно об «очередях» человеческих лиц и судеб, которые выстраивает Время перед каждым из нас? Может оно хоть чуточку и о самом Времени? Отовсюду, обо всём и понемногу...

      ...Прощаемся мы с Самуилом там же, на утреннем Брайтон-бич, где он меряет привычными шагами дощатую набережную. Сегодня четвёртое декабря, прогулка будет короче обычного-день предстоит хлопотный.
С утра горит свеча в память о рабе Божьей Маргарите, днём надо позвонить Эрику в Израиль: нынче ему «стукнет» 65. В этот день со всех концов Земли Обетованной соберутся те немногие, кто помнят гостеприимный дом Штейнов на Украине, традиции которого соблюдаются и в Израиле.
Вечером предстоит поход в ресторан к «Татьяне» тут же на набережной, где своё 35-летие отметит его сын, младший внук тётушки Лизы...

      ...Быстро мчится время. Сегодня минуло уже два года с того дня, когда Самуил лежал полуживой в реанимационном отделении после операции.
Господи, как много намешано в одном только дне! Что уж там говорить о годах и десятилетиях? Разве то , чтобы этих лет оставалось побольше со всеми их радостями и огорчениями.