Писатель Михаил Веллер рассказывает о том, какую роль в жизни каждого человека может сыграть монолог Гамлета «Быть иль не быть?»
Михаил Веллер
– Как все читающие дети, а потом как все порядочные филологи, я был убеждён, что много читал и знаю то, что читал. И пребывал в этих приятных иллюзиях до двадцати пяти лет, пока не начал писать сам. И тогда я обнаружил, что я не только не умею писать, но я и читать-то не умею. Вот с двадцати пяти лет я начал читать, и, пожалуй, из сложных авторов, из авторов на все времена Шекспир был первым, о котором я что-то понял.
Когда-то, ещё в школе, читая первый раз «Отелло», я обратил внимание на одну фразу, она застряла в моей памяти: «Наш разум – сад, а воля в нём садовник».
Это вполне соответствовало традиционному «терпение и труд всё перетрут». А потом в «Антонии и Клеопатре» прозвучало: «Любое время – время для всего». Вот это уже фраза из вечных. Она сводила на нет все жалобы на то, что ты родился не в то время, что в наше время трудно то и трудно сё. Потому что ты обнаруживал, что и в наше время есть люди подлые и люди благородные, есть люди, которые находят способ делать, и люди, которые находят причину объяснить, почему не сделано. И когда в двадцать пять лет, вспомнив, что эти две фразы в голове у меня застряли, я стал перечитывать трагедии Шекспира, вот тогда-то эти пьесы меня поразили.
На мой взгляд, лучшие и знаменитейшие трагедии Шекспира по-настоящему не прочитаны до сих пор. И это начиная с хрестоматийно известного «Быть иль не быть?». Мне не доводилось слышать ни одного исполнения этого монолога, где в его слова вкладывался бы тот смысл, который вкладывался гением. Ибо это означает: жить вообще, жить несмотря ни на что или ну его всё к чёртовой матери!
Потому что всё это так погано, потому что всё это так мерзко, что лучше вообще не жить, тебе же лучше будет! Вот что означают эти слова «Быть иль не быть?»: так жить или не жить? Повторяю: мне не доводилось слышать это ни с одной сцены. Точно так же, на мой взгляд, остаётся непрочитанной такая известная вещь, как «Отелло». Кажется, про неё известно всё.
И кто только её не играл, и где её только не ставили! Не обращая лишь внимания на одну маленькую деталь: в начале трагедии, когда ещё ничего не произошло, когда всё ещё только завязывается, Яго говорит Кассио: «Понимаешь ли, он ей не ровня». Потому что, объясняет он, она красавица, она аристократка, она воспитана утончённо, а он мужлан и солдафон и раньше или позже она увлечётся красавцем-аристократом, который будет ей ровней.
Вот тут-то и надо сыграть! Нет, мы прекрасно знаем: Дездемона – невинна и невиновна. Но, когда граф Парис посещает остров и гарнизон, она говорит своей служанке: «А как, однако, граф Парис изысканно одет! Как он тонок в разговоре! Как он приятен для взора!» Яго был умён, Яго знал жизнь, Яго знал, что это произойдёт раньше или позже.
И Шекспир пишет: да, вот так оно на самом деле и устроено. Отелло ревновал её потому, что её можно было ревновать, что он, так же как Яго, знал: он ей не ровня и раньше или позже она посмотрит на другого, который больше ей подходит.
Нужно быть гением для того, чтобы сделать из «Отелло» такую многослойную трагедию. К сожалению, на постановку этой многослойности у театральных режиссёров гениальности уже не хватало. Это относится очень ко многому из того, что писал Шекспир.
Полифония в литературе – это неоднозначность, противоречивая многослойность человеческих натур и ситуаций. Это понимание жизни, это мудрость, отвергающая категоричную однолинейность человека и его деяний.
И шекспировский «Король Лир» – величайший образец такой полифонии: психологической, социальной, событийной. Старшие дочери прекрасны, и выражают свою любовь к отцу они по этикету, пафос их изъявлений – общепринятая форма лояльности отцу и королю.
В представлениях и понятиях своего времени они абсолютно правы, вежливы и воспитанны! Младшая же дочь шокирует не только отца-короля, но и общество демонстративной ломкой канона, бестактным снижением поэтического стиля до обыденной прозы быта. Слова её при дворе и троне – неуместны, невежливы, не вписываются в церемонию. Да, правде и чистоте не место у трона!
А в результате – подобающая воспитанность оборачивается бессердечием и злом, неуместная бестактность остаётся искренностью, спасительной и доброй искренностью – и это добро должно погибнуть. Но и зло наказано и гибнет!
И король, склонный к нарциссизму сумасброд (как принято у тиранов), наказан, и вообще все наказаны.
За что?! За нарушение основного закона жизни: каждому – своё. Нельзя свалить груз власти, но пользоваться её преимуществами. Нельзя говорить правду, пусть даже она выражает всю твою любовь и честность, – и преуспевать в этом мире. Но и зло нельзя творить безнаказанно, и лгать нельзя, и быть неблагодарным нельзя, и быть сумасбродом нельзя!
Все герои этой трагедии правы и не правы одновременно. Причём в согласии с законами бытия поступали и те, кто стал злодеями, и добродетельные жертвы собственных откровений и сумасбродств.
Вот «Ромео и Джульетта». Ну, это изучено вдоль и поперёк, написаны библиотеки диссертаций об этой трагедии. И все помнят, как вначале, когда Ромео встречает друга, сердце его, Ромео, разбито, потому что Розалинда ему отказала. Если бы сердце его не было разбито, не полюбил бы Джульетту.
Он полюбил её не потому, что настал час или они были созданы друг для друга, а потому, что пришёл момент, когда разбитое, кровоточащее сердце нуждается в излечении и готово на любую подставу, на любую перестановку. Оно жаждет утешения. Шекспир это тоже понимал.
А из всего корпуса сонетов, на мой взгляд, и не только на мой, 66-й стоит особняком. Понятно, что поэзия непереводима, а тем более с того, уже архаичного английского языка, на котором писал Шекспир, который сегодня и англичане-то природные не очень хорошо понимают.
Но если по-русски ты прочтёшь несколько переводов, а потом начнёшь раз за разом перечитывать оригинал, вот тут-то до тебя что-то начнёт доходить. Ты обнаруживаешь, что все революции, все смены общественно-экономических формаций, все социальные лозунги никогда ничего не меняли в природе человека и в природе человеческих отношений. Потому что 66-й сонет – про то, что здесь и сейчас. Это можно было относить к 60-м годам XX века, когда я читал шекспировские сонеты впервые, и к 80-м, и к нулевым, и к сегодняшнему дню…
«Меняются детали – сущность остается»
Михаил Веллер
И вот из сегодняшнего дня, когда гениальный Шекспир есть нечто общепринятое, некое общее место, интересна история его становления в европейском социокультурном пространстве. Потому что, как давно и хорошо известно, «Гамлет» ни при появлении этой трагедии, ни два века спустя после смерти Шекспира никаким уважением ни литературоведов, ни критиков, ни зрителей не пользовался.
«Гамлет» полагался весьма вялой, неудачной пьесой со скомканным, заторможенным, практически не идущим действием, которое почему-то топчется на месте, пьесой, в которой нет энергии, нет сюжетного посыла, где повторяется одно и то же.
К «Гамлету» стали относиться иначе только в XIX веке. Именно этот век провозгласил Шекспира величайшим. А потом, когда в конце столетия начался модерн в литературе, когда сюжетная пьеса уступила место бессюжетной, когда актёрский театр превратился в режиссёрский, когда стали играть не пьесы, а спектакли, сделанные по пьесам, – тогда и настало время «Гамлета».
Некое бездействие основной части пьесы роднит «Гамлета» с драматургией великого реформатора новой драмы Антона Павловича Чехова, у которого не происходит вообще ничего. Если играть пьесы Чехова без хорошей режиссуры, то они невыносимо скучны и постановка их может провалиться, чем, собственно, премьера «Чайки» и ознаменовалась. Но в «Гамлете», при всём его бездействии, встаёт вопрос: на кой же жить вообще, если жизнь так подло устроена?
«Король Лир разрушил порядок вещей, и жалко стало всех, они все хотят жить, все страдают»
Михаил Веллер
А жизнь – она в трагедиях Шекспира вообще несправедлива. Дело в том, что трагедия – это испытание героя на прочность в полном диапазоне вплоть до разрушения. Только в экстремальных условиях герой может явить лучшие качества своей души. В обыденной жизни просто негде эти качества являть, они не востребованы.
И вот в трагедиях Шекспира, где в конце гора трупов на сцене, люди предъявляют свои лучшие качества. Но чего ради, если величие человека являет себя на фоне безнадёжной борьбы с жизнью и судьбой? Вот, понимаете ли, какая горестная история.
Ведь у Шекспира, который отличается, конечно, античною любовью к человеку, даже те, кого он осуждает, даже персонажи, которые для него, автора, являются безусловно отрицательными, скажем Макбет и леди Макбет, – они всё-таки сильны.
И в величии своих страстей и пороков они всё-таки привлекательны. Когда уже впадающий в безумие Макбет в гениальной сцене явления призрака спрашивает: «Кто это сделал, лорды?», оказывается, что тогда, четыреста с лишним лет назад, уже были в литературе гениальные психологи, и к этим высотам постижения души человеческой разве что в середине XIX века литература начнёт подбираться обратно.
Мы никогда не узнаем, написал ли всё это Шекспир или кто-нибудь ещё. Что совершенно не имеет значения.
Шекспир обладает одной чертой бесспорного гения: его личность мифологична, его биография мифологична, она оставляет место для домысла. Мы наполняем личность Шекспира и его биографию теми чертами, которые, как нам кажется, подходят более всего. Поэтому, конечно, у каждого серьёзного читателя Шекспир свой, а это относится к очень малому, к избранному числу гениев мировой литературы.
Шекспира не только можно, но и полезно каждые несколько лет, а лучше чаще, перечитывать, хотя бы открывая с любого места.
Его многозначность, многослойность, вся его глубина дают столь пёстрые и меняющиеся картины жизни нашей, что ты вдруг собственными глазами видишь то, чего не видел раньше.
Ты видишь новые слои, у тебя открываются новые горизонты зрения.
Поэтому Шекспир мне нравится, и я полагаю, что в общем и целом этот парень сумел сделать в литературе, может быть, больше, чем кто бы то ни было.
Записала: Ирина Кравченко
фото: Михаил Фомичев/ТАСС; BRIDGEMAN/FOTODOM
