Историк и этнограф Лев Гумилев почти всю сознательную жизнь был вынужден подчиняться обстоятельствам: сидел в тюрьме, был в ссылке. Не говоря уже о том, что был в тени родительской славы. Только в последние годы жизни у него получилось прославиться за собственные заслуги. Но какой ценой?
Льва Гумилёва я увидел впервые в 1991 году, на его выступлении тогда еще в Ленинграде в огромном белом зале Дома писателей, где когда-то топтали Зощенко и Ахматову, а теперь торжествовал он: зал был переполнен, люди стояли в проходах.
То было самое «духоподъёмное время» в истории моего поколения: из-под спуда, из-под гнёта поднималось то, что от нас долго скрывалось. Как раз в это время разрешили многое, прежде запретное, и народ ликовал, были переполнены залы, выступали кумиры, прежде запрещённые или просто незамеченные. Помню смелого социолога с характерной фамилией Ядов, который дерзко сообщал залу, заполненному творческой публикой, что общество нуждается лишь в одном проценте творческих личностей, при большем их числе общество разрушается, – и зал бурно аплодировал, узнав, наконец, правду, пусть и горькую. Помню сексолога-реформатора по фамилии Свядощ, который вдруг сообщил нам с трибуны, при огромном стечении публики, что онанизм не вреден, а полезен, и многие тут же сорвались с мест и с радостными криками выбежали из зала… Но, конечно же, Лев Гумилёв, создавший в тяжелейших условиях, в сталинских лагерях, своё учение, стоял выше всех.
На выступление Гумилёва меня попросил провести мой друг Никита Дубрович, с его мамой, смущённо сообщив, что после возвращения Гумилёва со второй каторги у неё был с ним серьёзный роман. Гумилёв появился на высокой сцене, слегка обрюзгший, но от этого ещё более величественный. Увидев в первом ряду Веру Владимировну, маму Никиты, он легко спрыгнул с высокой сцены, бросился к ней и расцеловал ей руки. Потом, так же легко, поднялся на сцену. Это был триумф. Зал ловил каждое слово, почти каждая фраза сопровождалась аплодисментами. Вот, оказывается, как просто, ярко – вспышкой! – возникали великие цивилизации – Вавилон, Египет, империя Чингисхана – и, может быть, появятся новые, ещё более яркие – есть надежда! Это ведь главное для нас…
Закончив выступление, Гумилёв раскланялся, но тут кто-то всё же не удержался и бестактно спросил:
– А не могли бы всё же рассказать о ваших родителях?
Гумилёв буквально оцепенел от такой наглости. И, наконец, произнёс:
– Я бы всё же просил задавать вопросы, относящиеся к моей лекции. Мои родители не имеют к её теме ни малейшего отношения!
Я мало тогда знал о его жизни, но тут сразу заинтересовался.
