Однажды в театре молодой Грибоедов (дело было еще до «Горя от ума») с отвращением наблюдал, как какой-то плешивый старичок генерал, сидевший перед ним в креслах, бурно аплодирует смазливой актрисе. Не удержался да и щелкнул старика по лысине. Разразился скандал, нарушителя повели в околоток. «Ненавижу лысых», — спокойно пояснил Александр. И, взглянув на курносого полицмейстера, добавил: «Курносых — тоже». Характер у него был скверный…
Ни на кого не глядя, четко печатая шаг, полномочный посол России Грибоедов поднялся по лестнице пышного дворца шаха. Мимо карликов в пестрых одеждах с кривыми ятаганами. Мимо кланяющихся придворных, услужливо приглашавших его в комнату для церемониального переодевания (там полагалось снять обувь и надеть специальные красные чулки). Мимо, мимо… На лицах придворных отразились смятение и ужас: они просто не знали, что делать в таких странных случаях. А Грибоедов так и вошел в сапогах в золоченый зал публичных аудиенций. Неслыханная дерзость — появиться перед шахом обутым!
Шах Фетх-Али, или Баба-хан, был внушительного вида старец с горбатым мясистым носом и чрезвычайно холеной бородой. Говорили, что эта борода — самая длинная и красивая во всей Персии. У него в гареме содержалось 800 жен и наложниц. От них имелось 68 сыновей и 53 дочери, а все потомство (включая внуков и правнуков) насчитывало 935 человек, что для Тегерана составляло ощутимый прирост населения. В этот день по церемониалу приема иноземных послов шах был облачен в парадные одежды жесткого красного сукна, шитые серебром и золотом, усыпанные жемчугами и бриллиантами. На груди, будто броня, — золотой диск размером с блюдо. За плечами – тяжелые золотые крылья. На голове — парчовый тюрбан с султаном из перьев, украшенный крупными топазами. Все вместе весило килограммов тридцать. Ни пошевелиться, ни сесть. Рабы обмахивали его павлиньими опахалами, повсюду курились благовония в драгоценных курильницах…
Грибоедов почтительно, но коротко поклонился, не прикладывая руки ко лбу. И… уселся в одно из роскошных кресел, стоявших вдоль стен. Эти кресла предназначены были для чего угодно, но только не для того, чтобы на них сидеть в присутствии шаха. Это не позволялось никому и никогда. Но Грибоедов поступил именно так. И все полтора часа аудиенции провел в удобной и непринужденной позе, а старый шах, властитель Вселенной, стоял перед ним, словно разряженная кукла. И только глазами сверкнул грозно, когда иноверец еще и ногу на ногу закинул, выставив на обозрение свой сапог…
После, через много лет, такую дерзость русского полномочного посла (вазир-мухтара, если на фарси) объясняли интересами страны. Мол, нужно было утвердить престиж России. Но англичане, пользовавшиеся при дворе шаха большим влиянием, никогда не позволяли себе ничего подобного. И в красные чулки облачались, и кланялись как положено, и уж конечно не садились… Нет, дело не в одних только интересах России. Грибоедов всегда был дерзок до отчаянности и смирять себя не умел, да и не желал. С юности его самолюбие было ранено…
Бастард
Характерен диалог из одной повести, написанной близкой знакомой Александра Сергеевича (повести, где все герои имели реальных прототипов): литературного двойника Грибоедова спрашивают: «А который тебе год?» — «Матушка мне считает восемнадцать лет; но я не верю женской хронологии, а думаю, что мне гораздо больше». Относительно даты рождения Грибоедова в его биографиях — страшная путаница. Сам он в послужных списках указывал то 1795 год, то 1793-й, а с некоторых пор — исключительно 1790-й. То есть выходит, что он появился на свет за два года до того, как его мать вышла замуж. То есть был незаконнорожденным.
Саша Грибоедов в юности
Кто был настоящим отцом Александра — загадка. Его матушка Анастасия Федоровна Грибоедова — девица с приданым и большими светскими связями — в 1792 году вышла замуж за человека без состояния, незнатного, невежественного, много старше ее и к тому же пьяницу, секунд-майора Сергея Ивановича Грибоедова. Однофамилец — хороший выход, когда нужно скрыть, что сын записан на твою девичью фамилию. Довольно быстро Анастасия Федоровна разъехалась с мужем, опасаясь дурного влияния на детей: Сашу и Марию, которую она родила в браке. Впрочем, видимо, был еще один ребенок. Исследователям удалось найти сведения о том, что в церкви Успения в Москве 18 января 1795 года младенец Павел, сын Сергея Ивановича Грибоедова, был крещен пяти дней от роду. Куда потом делся этот ребенок — неизвестно. Судя по всему, умер в младенчестве. Что, видимо, и позволило «легализовать» пятилетнего Александра, записав его на дату рождения умершего младшего брата.
В Московский университет Александр, согласно бумагам, поступил 11 лет от роду. И кто знает, сколько тайных обид он перенес по этому поводу от своих 16-летних однокашников, — ну как тут не сделаться желчным и вспыльчивым! Зато учился Грибоедов блестяще, был большим эрудитом и, окончив два факультета, словесности и права, не ограничился степенью кандидата и готовился сдавать на доктора. Кроме прочего, это сулило чин 8-го класса по Табели о рангах, что давало право на потомственное дворянство (вещь далеко не лишняя для Грибоедова, ведь история с незаконным рождением могла выплыть на свет, и тогда его дворянство по праву рождения стало бы недействительным).
Но тут — война, Наполеон продвигался по русской земле все дальше и дальше, и Саша, поддавшись порыву, бросил университет и пошел добровольцем в спешно формировавшийся гусарский полк. Набирали туда всех подряд, обучить и снабдить оружием не успели и, когда Наполеон подошел к Москве, просто эвакуировали полк в Казань. По дороге корнет Грибоедов простудился и заболел, и его оставили во Владимире. Больше он в строй не вернулся: патриотический порыв быстро остыл, и матушка исхлопотала ему перевод в адъютанты к генералу Кологривову — «для производства письменных дел». Александр просидел в белорусской глуши, в Бресте-Литовском почти три года, дожидаясь окончания войны, чтобы выйти в отставку. От скуки как-то раз забрался в иезуитский костел на хоры, сел к органу. Ноты были раскрыты, и он заиграл. Грибоедов ведь был прекрасный музыкант. Монахи, у которых тем временем началась обедня, решили, что в неурочное время явился органист. Вдруг смолкли торжественные звуки баховской фуги, и с хоров зазвучала камаринская. Это была шуточка вполне в его духе…
И вот в 1815 году Грибоедов явился в Петербурге. Мать снова выхлопотала ему назначение — на этот раз в Коллегию иностранных дел. И сумела воспользоваться своими связями, чтобы ввести сына в большой петербургский свет (она много, действительно очень много делала для него!). Из воспоминаний современников: «Он принес из военной жизни репутацию отчаянного повесы, дурачества которого были темою множества анекдотов, а в Петербурге снискал славу отъявленного и счастливого волокиты, гонявшегося даже и за чужими женами». Все это шло ему на пользу в свете — говорили, что Грибоедов имеет способность влюблять в себя все окружающее. Мало того, что музыкант, он еще сам сочинял музыку, писал стихи, был острослов, эрудит, обладал холодным и острым умом. Да и на службе сумел себя зарекомендовать. Про таких говорили: обещает далеко пойти…
Грибоедов в гусарах
Подвел характер! Александр, по петербургской моде увлекавшийся театром и сам пописывавший пьесы во французском духе, был вхож за кулисы. И вот однажды мать его светского приятеля, кавалергарда Василия Шереметева, попросила его что-то придумать, чтобы отвадить Васеньку от любовницы, балерины Авдотьи Истоминой («Блистательна, полувоздушна, Смычку волшебному послушна, Толпою нимф окружена, Стоит Истомина; она, Одной ногой касаясь пола, Другою медленно кружит, И вдруг прыжок, и вдруг летит, Летит, как пух от уст Эола; То стан совьет, то разовьет И быстрой ножкой ножку бьет»). Юный граф Шереметьев в балерину был так отчаянно влюблен, что мог, чего доброго, жениться. И вот матушка тревожилась…
Вскоре Истомина в очередной раз бурно поссорилась с ревнивцем Шереметевым, и Грибоедову представился случай. На правах хорошего приятеля он пригласил Авдотью Ильиничну отужинать после спектакля. Повез к себе на квартиру, которую делил с другим своим приятелем — графом Завадовским, прозванным Англичанином за то, что тот долго жил в Лондоне. Вскоре пришел и сам Завадовский и стал, как после на следствии выразилась Истомина, «предлагать мне о любви, но в шутку или на самом деле — того не знаю». Дело кончилось тем, что Грибоедов избавил ее от приставаний, отвезя домой.
Когда Шереметев стал выпытывать у нее, где была, Истомина сначала молчала. Но он (по тем же показаниям Истоминой на следствии) «вдруг вынул из кармана пистолет и, приставивши его прямо ко лбу, сказал: «Говори правду, или не встанешь с места — даю тебе на этот раз слово. Ты будешь на кладбище, а я в Сибири». В общем, балерина со страху призналась и в том, чего не было. Шереметев даже долго не мог выбрать, кому же слать вызов — Завадовскому или Грибоедову. Известный бретер Якубович разрешил это затруднение. Пусть Шереметев стреляется с Завадовским, а Грибоедова под каким-нибудь предлогом вызовет он, Якубович. Найти предлог при вспыльчивом характере Александра оказалось проще простого… Сговорились так: сначала Якубович с Грибоедовым выступают в роли секундантов у первой пары дуэлянтов, а сами дерутся потом. Третьим секундантом взяли Каверина («К Talon помчался: он уверен Что там уж ждет его Каверин. Вошел: и пробка в потолок»). Условия — самые жестокие: сходиться с восемнадцати шагов, стреляться — с шести. Это было посерьезнее пушкинской дуэли с Дантесом, когда сходились с двадцати пяти шагов, а стрелялись с пятнадцати. Шансов на бескровный исход у Грибоедова практически не оставалось…
12 ноября 1817 года в два часа пополудни съехались на Волковом поле. В последний момент стороны чуть было не примирились. Завадовский извинился перед Шереметевым, обещал никогда более не видаться с Истоминой и даже уехать обратно в Англию. Шереметев колебался. Дело должны были решить секунданты. Каверин стоял за мировую. Якубович, даром что бретер, и тот согласился. Но Грибоедов вдруг сказал: «Мы же дали слово»… «Сам не знаю зачем, черт меня дернул!» — досадовал он позже, когда поправить уже ничего было нельзя… Шереметев выстрелил первым, на ходу, и промахнулся. Тогда Завадовский усмехнулся, дошел до барьера и стал долго целиться, играя на нервах. Шереметев, стоявший в шести шагах от него, сорвался и в нарушение дуэльного кодекса закричал, что если будет промах, то он найдет случай убить противника, как собаку. Тогда Завадовский выстрелил. В живот. «Поверженный Шереметев навзничь упал и стал нырять по снегу, как рыба», — описывал дальнейшее Каверин. Сам же он, наклонившись над раненым, не нашел ничего лучше, чем сконфуженно сказать: «Вот тебе, Вася, и репка!». О том, чтобы теперь же стреляться секундантам, речи не шло — нужно было оказать помощь раненому. Шереметева привезли домой. Через 26 часов его не стало…
Оставшихся в живых участников дуэли наказали, но мягко. Завадовскому предложили на время покинуть отечество, и тот уехал в свой любимый Лондон. Каверин отсидел на гауптвахте. Якубовича перевели в армейский полк, на Кавказ, где его вскоре ранили в голову, и он всю жизнь потом носил черную повязку. Грибоедова целый год не трогали — маменька выхлопотала для него полное прощение. Но Якубович успел рассказать о его роли в дуэли, изрядно сгустив краски, и в светских гостиных стали оскорбительно перешептываться при его появлении…
Хуже всего были муки совести. Грибоедов решил наказать себя сам, и наказание выбрал преоригинальное: отказ от всякой лжи. С этих-то пор он и стал указывать 1790 год рождения, фактически признав себя бастардом. Поступок, требовавший в те времена большого мужества. В конце концов мать поняла, что в таком состоянии Александру в Петербурге оставаться незачем, да и пересудам надо было положить конец. Анастасия Федоровна стала хлопотать о назначении сына куда-нибудь за границу, в дипломатическую миссию. Переговоры с сильными мира сего велись за спиной у Александра. Рассматривалось два варианта: заокеанская Филадельфия или Тегеран. Второй вариант показался выгоднее, и судьба Грибоедова была решена.
Он довольно холодно относился к матери, но понимал, что она и так достаточно настрадалась из-за его появления на свет, и не считал себя вправе перечить… Хотя и очень не хотел ехать. Писал другу: «Я принужден на долгое время отлучиться от всякого общения с просвещенными людьми, с приятными женщинами, которым я сам могу быть приятен. (Не смейся: я молод, музыкант, влюбчив и охотно говорю вздор, чего же им еще надобно?)»
Кавказский пленник
Он уезжал не просто от приятных, светских женщин. Он уезжал от большой любви, которую тщательно скрывал от чужих глаз. Его биографы до сих пор не докопались до истины: кто же была эта женщина? Видимо, светская красавица, видимо, замужем. Александр Сергеевич говорил только, что из-за нее «в грешной своей жизни чернее угля выгорел». Сохранилось еще неотправленное письмо ей, написанное с Востока: «Вы увлекли меня далеко от посторонних в уединенную, боковую комнату, к широкому окошку, головой приклонились к моей щеке, щека у меня разгорелась, и подивитесь! Вам труда стоило, нагибались, чтобы коснуться моего лица, а я, кажется, всегда был выше вас гораздо. Но во сне величины искажаются, а это сон, не забудьте. Тут вы долго приставали ко мне с вопросами: написал ли я что-нибудь для вас? — вынудили у меня признание, что я давно отшатнулся, отложился от всякого письма, охоты нет, ума нет — вы досадовали. — Дайте мне обещание, что напишете. — Что же вам угодно? — Сами знаете. — Когда же должно быть готово? — Через год непременно. — Обязуюсь. — Через год, клятву дайте… И я дал ее с трепетом. Во сне дано, наяву исполнится». И через год он действительно написал — пьесу «Горе от ума». Это было удивительно: оказавшись среди восточной экзотики, писать о Москве…
По дороге в Персию, на Кавказе, ему встретился сосланный Якубович, и отложенная дуэль состоялась. На этот раз обошлось без жертв, правда, у Грибоедова на всю жизнь осталась искалеченной кисть левой руки. Зато теперь он был свободен от прошлого. И вот наконец после многомесячного путешествия он прибыл в Тегеран. Русская миссия в Персии (в стране, с которой то затухала, то вновь разгоралась война за Кавказ) существовала в зачаточном состоянии. Возглавлял ее совершенно случайный человек — лекарь, итальянский подданный. На таком фоне Грибоедов быстро выдвинулся и сумел обратить на себя внимание всесильного проконсула Иберии генерала Ермолова, под присмотром которого была русская миссия в Персии. И Ермолов перевел Грибоедова в свой штаб. Это было уже перспективно… Прославленный генерал полюбил Грибоедова всем сердцем, да и Александр был чрезвычайно увлечен Ермоловым, судя по письмам домой. Ермолов продвигал его в чинах, легко отпустил в двухгодичный отпуск в Россию, чтобы Грибоедов показал там «Горе от ума» (цензура, впрочем, пьесу не пропустила, и ни на сцене, ни в печати при жизни Грибоедова в России она не появилась, за исключением отрывка в альманахе Булгарина). Наконец, Ермолов спас его от верной гибели в 1826 году, когда после восстания декабристов на Грибоедова пало подозрение в соучастии. За ним в штаб Ермолова явился фельдъегерь с предписанием «арестовать коллежского асессора Грибоедова со всеми принадлежащими ему бумагами, употребив осторожность, чтобы он не имел времени к истреблению их, и прислать как оные, так и его самого в Петербург к его императорскому величеству». Ермолов, рискуя собственной головой, предупредил Александра и дал ему время уничтожить бумаги, среди которых многое могло показаться суду доказательством вины.
Строго говоря, ни в каком тайном обществе Грибоедов не состоял. Хотя и весьма близко дружил в Петербурге с зачинщиками бунта, а с Одоевским даже делил долгое время квартиру. Его не взяли в «Союз спасения»… по соображениям морали. Дело в том, что участники тайного общества заранее считали себя великими людьми, делающими историю. И даже в быту вели себя соответственно — так, чтобы перед историей не было стыдно. Они не играли в карты, не танцевали на балах, не говорили пустяков (ну во всяком случае им так казалось). Наконец, они никогда не лгали даже в мелочах. И потом, после провала восстания, на следствии они давали удивительно правдивые и гибельные для самих себя показания, даже если таким образом выдавали своих друзей — принцип есть принцип, и нарушать его не полагалось ни при каких обстоятельствах… А тут — Грибоедов с его волокитством, мимолетными любовными связями (иной раз — даже с женами собственных друзей), сочинением водевилей, дерзкими выходками… Кроме того, Александр промолчал, когда в имении его матушки жестоко подавляли крестьянские волнения, а это в глазах противников крепостничества — декабристов было уже решительно непростительно. Впрочем, накануне восстания, когда Грибоедов приезжал в Петербург показать свою обличительную пьесу, к нему стали присматриваться. Он уже не казался таким пустым человеком, и ему давали поручения: например, передать что-то Южному обществу по дороге на Кавказ или осторожно прощупать почву относительно его шефа, Ермолова: не поддержит ли авторитетный генерал грядущее восстание?.. Словом, хоть Грибоедов и не был участником Общества, но компрометирующих моментов среди его бумаг было предостаточно — для каторги бы хватило…
Итак, его привезли в Петербург и посадили на гауптвахту при Главном штабе — туда сажали тех, чья вина была не очевидна, поскольку мест в казематах Петропавловской крепости уже не оставалось. Грибоедов и там сумел устроиться, подкупив надсмотрщика: по ночам тот… водил его играть на фортепиано в кондитерскую на Невский проспект. В конце концов за неочевидностью вины и благодаря хлопотам высокопоставленных родственников, которых упросила матушка, Грибоедов был освобожден. Таких, как он, были считанные единицы — почти всех подозреваемых осудили на каторгу.
Он даже удостоился аудиенции у императора, где осмелился просить о помиловании друга — Одоевского. Николай I счел это дерзостью и велел как можно быстрее отправить Грибоедова обратно на Кавказ. А там как раз развивались драматические события. Дело в том, что император терпеть не мог Ермолова, власть которого на Востоке становилась слишком велика. И сместил военачальника, назначив вместо него генерала Паскевича. Все птенцы гнезда ермоловского в одночасье были отправлены в отставку. Кроме… Грибоедова. И дело тут даже не в том, что Паскевич был его родственником (мужем двоюродной сестры). А в готовности Александра служить новоиспеченному проконсулу еще более рьяно, чем он служил Ермолову. Отставленный Ермолов только головой покачал, узнав об этом. Ведь в трусости и предательстве автор «Горя от ума» замечен никогда не был… Но у Грибоедова были свои причины. Дело в том, что Паскевич, в отличие от Ермолова, политическими талантами не блистал. Следовательно, было где развернуться талантам самого Грибоедова. Теперь, при начальнике, которым легко было манипулировать, он сделался настоящим, хотя и тайным хозяином Кавказа. Не только приказы и реляции — даже личную переписку Паскевича он вел сам, и все поражались: отчего это у безграмотного генерала сделался вдруг блистательный стиль письма?.. Вокруг шептались: «Для Паскевича все, что ни скажет Грибоедов, — свято». Но Александр ничуть не смущался из-за пересудов — перед ним открывалось поле деятельности поистине государственного масштаба…
Переговоры в Туркманчае. Параскевич в качестве свадебного генерала, Грибоедов (сидит спиной у торца стола) – главное действующее лицо
Он сам вел с персами очередные переговоры о мире в деревне Туркманчай. И сумел добиться многого: персы отдали России Эриванское и Нахичеванское ханства (Восточную Армению), согласились на русский флот на Каспии, большую контрибуцию и возвращение на родину всех русских подданных, оказавшихся в иранской неволе… Туркманчайский мирный договор на подпись к императору Николаю Грибоедов повез сам. Это был его триумф — в Петербурге его встречали выстрелом из пушки Петропавловской крепости. Его пожаловали чином статского советника, наградили орденом Святой Анны в алмазах и … состоянием. Наконец он был избавлен от необходимости бороться за место под солнцем. И стал мечтать об отставке, с тем чтобы заняться более приятными вещами, чем служба, — музыкой и литературой…
В его жизни снова замелькали женщины. Жена Булгарина Леночка (Грибоедов не слишком обременял себя благодарностью, в том числе и за печатание отрывков из «Горя от ума», из-за которого Булгарин сильно рисковал), балерина Катенька Телешова… С ней у Александра, впрочем, уже несколько лет тянулась связь. Поначалу он был сильно влюблен. Отбил ее у генерал-губернатора Петербурга Милорадовича. Бегал на каждый спектакль, пожирая Катеньку глазами из-за кулис… Добился взаимности, написал ей стихи, опубликовал и… вдруг охладел. Писал другу: «Меня с ног сшибло, что теперь все так открыто, завеса отдернута, сам целому городу пропечатал мою тайну, и с тех пор радость мне не в радость. Рассмейся!» Но Телешова Грибоедова не отпускала, хотя и мучилась бесконечными его изменами…
Характер его с годами не улучшился. Как-то раз собралось большое общество, чтобы послушать его чтение «Горя от ума» (это цензурой не возбранялось). Грибоедов уселся, положил рукопись на столик, приготовился. И тут черт дерни Василия Михайловича Федорова, сочинителя плохой драмы «Лиза, или Следствие обольщения и гордости», подойти и взять грибоедовскую рукопись. «Ого, — сказал старик, — тяжеленька: стоит моей «Лизы»! Грибоедов зло поглядел на него и сказал: «Я не пишу пошлостей». И дальше, как Федоров не извинялся, все не хотел его простить и даже читать отказался, пока Федоров в зале. Даром хозяин пытался сгладить ситуацию, говорил: «А вот мы в наказание Василия Михайловича в задний ряд кресел посадим». — «Сажайте, куда угодно, но я при нем читать не буду», — настаивал Грибоедов, и сигарку закурил. Бедняга Федоров краснел, бледнел, чуть не плакал, и, наконец, взял шляпу: «Очень жалею, Александр Сергеевич, что невинная шутка моя была причиной такой неприятности, но чтобы не лишать хозяина и гостей удовольствия слышать вашу комедию, я ухожу». В этот момент старика было жаль всем, кроме Грибоедова, который, одержав очередную победу (даже и над таким противником) сделался весел…
Вся эта светская круговерть, по которой на Кавказе так скучал Александр, была прервана в одночасье вызовом министра иностранных дел Нессельроде. От Грибоедова требовалось снова отправиться в Персию, чтобы возглавить там русскую миссию. Александр Сергеевич, не желавший уезжать из Петербурга, да и предвидевший, что персы не простят ему унизительного Туркманчайского мира, нашел, как ему казалось, остроумный выход из положения: убедил Нессельроде, что для успешного ведения дел в Тегеране необходима не миссия, а чрезвычайный и полномочный посол — иначе, мол, Россия окажется в невыгодном положении по сравнению с Англией. Грибоедов знал: его самого не могут сделать послом. Ну просто не могут! Посол — это должность, равная министерской, а он всего лишь статский советник. Но… Через несколько дней ему сообщили, что император подписал его назначение на должность полномочного посла. Александр Сергеевич еще думал отказаться (он рассудил, что в Тегеране ему не будут рады после того, как он вынудил их подписать столь невыгодный Туркманчайский мир).
Дело снова решила мать — за сына она теперь была спокойна, но ей нужны были средства, чтобы обеспечить будущее дочери. Анастасия Федоровна разыграла целую сцену в часовне Иверской Божией Матери, где перед иконой взяла с Александра клятву продолжить службу. Он не привык ей перечить, и судьба понесла его к гибели…
Тегеранская катастрофа
По пути, в Тифлисе, он неожиданно женился. Нине Чавчавадзе было всего 16 лет, ему — 38. Они были знакомы всего ничего, несколько недель. Даже разговаривали мало — все больше играли в четыре руки на фортепиано… Она знала на память много музыки, в том числе и той, что когда-то сочинил Грибоедов. Потом он заболел желтой лихорадкой, а она его выхаживала. «Нина не отходила от моей постели, и я на ней женился», — написал Александр Сергеевич домой.
Они венчались спешно и с нарушением формальностей — Грибоедов пренебрег правилом получать разрешение на брак от своего непосредственного начальника — Нессельроде. Причем Александр еще не оправился от лихорадки, и в церкви ему стало дурно. Он явно спешил: жить, любить… Словно понимал, что судьбой ему отпущено уже совсем немного…
Вскоре молодожены отправились в путь. В Тегеран Александр Сергеевич взять жену не решился — оставил ее в относительно безопасном Тавризе, в доме у знакомых англичан. На прощание сказал: «Не оставляй костей моих в Персии, если умру там. Похорони меня в Тифлисе, в монастыре Святого Давида». Нина решила, что это шутка, и, улыбаясь ему светло и радостно, обещала все исполнить…
Георгий Савицкий, «Чтение стихов княжна Н.Чавчавадзе и А.Грибоедов»
И вот Грибоедов оказался в Тегеране. Его предчувствия сбывались: теперь его здесь все ненавидели и считали виновником унижения Персии. Можно было повести себя дипломатично, попытаться сгладить углы… Можно было согласиться дать шаху отсрочку с выплатой контрибуции — Грибоедов не пожелал. Не понял даже прозрачного намека, когда в качестве выплаты ему прислали… алмазные пуговицы, срезанные с халатов жен наследника престола (это ли не мольба о пощаде разоренного хана?). Александр Сергеевич пошел напролом. После скандального приема у шаха он допустил — совершенно осознанно, ибо был чрезвычайно умен, — еще ряд бестактностей. Как-то ночью к нему в посольство через весь город пробрались две женщины-армянки из гарема высокопоставленного Алаяр-хана. Вазир-мухтар велел принять их — по Туркманчайскому трактату Персия обязалась выпустить всех плененных российских подданных, а Армения теперь входила в состав Российской империи… Но с точки зрения ислама это было чудовищное преступление — оставить женщин, обращенных в мусульманство (пусть и насильно), под одной крышей с посторонними мужчинами на ночь.
Наутро к Грибоедову был послан евнух гарема, откуда сбежали женщины. Униженно кланяясь, он просил вернуть жен Алаяр-хану. Грибоедов ответил, усмехаясь: пусть Алаяр-хан обратится в российское министерство иностранных дел, к графу Нессельроде. Может быть, тот и сделает оговорку в Туркманчайском трактате для Алаяр-хана… Евнух вернулся в гарем ни с чем, а ночью… сам сбежал в русское посольство. Он тоже оказался армянином! Это стало последней каплей.
Был созван шариатский суд. Жены и евнух были собственностью, которая охранялась законами ислама. Кяфирам (то есть неверным) не прощалось нарушение этих законов… Несколько десятков персов ринулись к зданию русского посольства с криками и оскорблениями. Грибоедов велел дать по ним залп холостыми зарядами. Тут случилось непредвиденное: один из персов упал мертвым — не понятно, как это произошло. Может быть, его убил кто-то из своих. Окровавленное тело отнесли в мечеть, и муллы потребовали джахата. Священной войны, чтобы смыть кровь правоверного кровью его убийцы-кяфира.
На следующий день, 30 января 1829 года, к посольству бросилась уже стотысячная разъяренная толпа. Это был конец. Казаки отстреливались до последнего патрона, Грибоедов, вооруженный лишь саблей, бросился к ним на подмогу. Убито было 37 человек — все, кто был в посольстве (кроме одного секретаря, посланного с утра за защитой к шаху). Над телами погибших издевались несколько дней. Таскали по улицам, привязав к ним дохлых кошек и собак. Рубили на куски. Потом свалили в яму…
Нине Грибоедовой долго не говорили правды — она была беременна. Объясняли отсутствие писем от мужа его болезнью. Но накануне родов она подслушала чей-то разговор и все узнала. Ребенок умер через час после рождения…
Извиняться за происшествие шах послал в Петербург своего внука. Помимо велеречивых уверений, что все свершилось помимо воли Баба-хана, Николай I получил еще алмаз «Шах», один из самых знаменитых камней мира. Цену крови Грибоедова… Но России нужен был мир с Тегераном, ведь готовилась война с Турцией. Единственное, что потребовали от персов, — это вернуть на родину тело Александра Сергеевича.
Строго говоря, выполнить это условие было невозможно: тела погибших были обезображены, да и слишком долго пролежали в яме. Персы рассудили так: русским нужно не тело, а имя. Велено отдать Грибоеда — значит, будет им Грибоед (полностью фамилию вазир-мухтара они не выговаривали). Извлекли из ямы то, что лучше всего сохранилось, собрали по кускам, положили в закрытый гроб и повезли на арбе (а как иначе преодолеть горные дороги?). По легенде, на Кавказе арбу со страшным грузом случайно встретил петербургский приятель и тезка Грибоедова — Пушкин. Спросил: «Откуда вы?» — «Из Тегерана». — «Что везете?» — «Грибоеда». Пушкин снял картуз и склонил голову…
Нина похоронила останки, как ей завещал муж: в Тифлисе, в монастыре. Поставила на могиле памятник с надписью: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской; но для чего пережила тебя любовь моя?» Она мало знала его, но любила всей душой. Долгие 28 лет, до самой своей смерти, Нина хранила верность Грибоедову. Что касается Анастасии Федоровны, она, как мать, потерявшая сына на государственной службе, получила от императора вспомоществование — 30 тысяч рублей — и вскоре умерла. Все было оставлено в наследство дочери…
P.S. Читатели из Еревана просят добавить, что «Горе от ума» все же было однажды поставлено на сцене при жизни Грибоедова на территории Российской империи — в Эриванской крепости, вскоре после заключения того самого Туркманчайского мирного договора, по которому Восточная Армения присоединилась к России. Видимо, это было сделано, как признание личных заслуг Грибоедова в этом присоединении.
