Автор: Борис Гулько Фото:Проект Викимедиа
Марк Твен в своём эссе сохранил описание погрома из "Биржевой газеты": "Просто сказать, что трупы были изуродованы — значит не дать ни малейшего представления об ужасной действительности. Лица убитых были изуродованы до такой степени, что в них не осталось ничего человеческого. Тело учителя Апштейна лежало на траве со связанными руками. В лицо и глаза его были вбиты трехдюймовые гвозди. Умертвив его таким способом, погромщики ворвались в его дом и перебили всю его семью — семь человек…" Количество убитых и покалеченных евреев в погромах начала века исчислялось многими тысячами.
Дикой озлобленностью и зверской жестокостью всех сторон отличилась Гражданская война 1917–1922 годов.
В "Конармии" Бабеля, в рассказе "Письмо", мальчик диктует послание матери: "…Спешу вам описать за папашу, что они порубали брата Федора Тимофеича…", объясняя: "…Изведу я за правду свое семя…" А ниже мальчик рассказывает, как его брат, "красный герой" Сенька, кончает отца-деникинца. Описание же коллективного изнасилования бойцами еврейки Бабелю пришлось даже перенести в рассказе "У батьки нашего Махно" к союзникам конармейцев. "На той единственной гражданской" было истреблено более 10 миллионов человек. Полагают, число убитых в еврейских погромах доходит до 200 тысяч, ещё больше было покалеченных, израненных, изнасилованных.
От голода 1921–1922 годов (названного "голодом в Поволжье", хотя голодали не только там), обязанного большевистской политике продразвёрстки и военного коммунизма, умерли не менее 5 миллионов. В большой террор 1937–1938 годов были казнены более миллиона человек.
Но по масштабу все эти уничтожения народа блекнут перед, наверное, самым массовым в истории Европы убийством, зовущимся нейтрально "коллективизацией" и продолжавшимся с 1928 по 1937 год. Только Голодомор на Украине в 1932–1933 годах унёс жизни, по данным энциклопедии "Британика", 5–6 миллионов человек. Технология убийства там была изуверской: у крестьян изымалось зерно, деревни блокировались, и люди умирали от голода. Массовые расстрелы были бы куда "гуманнее".
В отличие от большого террора 1937–1938 годов ужас коллективизации не оставил особенных описаний. Жертвы большого террора включали наиболее образованных людей несчастной страны. Анну Ахматову, она писала, в очереди к тюремному окошку опознали: "Стоявшая за мной женщина… очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом): "А это вы можете описать?" И я сказала: "Могу". Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом". И Ахматова написала свой потрясающий "Реквием":
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском качался
Возле тюрем своих Ленинград…
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Загубленным же крестьянам никто реквиемов не посвящал. Не считать же за описание коллективизации подлые книги вроде "Поднятой целины" Шолохова.
Впрочем, одна книга, вероятно, создана была. Исаак Бабель определённо обладал большим мужеством. Уже за первую его публикацию — в журнале Горького "Летопись" в ноябре 1916 года — Бабеля привлекали к уголовной ответственности — сразу и за порнографию, и ещё по двум статьям: "За кощунство и покушение на ниспровержение существующего строя". За "Конармию" Бабеля хотел расстрелять Будённый. Спас его в тот раз Горький, считавший Бабеля, вполне заслуженно, гением.
В начале 1930 года, решив описать великий социальный проект коллективизации, Бабель отправился в украинское село Великая Старица. Его впечатления из письма: "Одно из самых резких воспоминаний за всю жизнь — до сей минуты просыпаюсь в липком поту". Год спустя Бабель писал своей последней жене А.Н. Пирожковой: "Повидал я в Гражданскую потасовку много унижений, топтаний и изничтожений человека как такового, но всё это было физическое унижение, топтание и изничтожение. Здесь же, под Киевом, добротного, мудрого и крепкого человека превращают в бездомную, шелудивую и паскудную собаку, которую все чураются, как чумную. Даже не собаку, а нечто не млекопитающееся…" Своему другу И.Л. Слониму Бабель сказал, что "происходящее в деревне намного страшнее того, что ему доводилось видеть в Гражданскую войну".
В октябрьском журнале "Новый мир" за 1931 год Бабель опубликовал рассказ "Гапа Гужва" с подзаголовком "Первая глава из книги "Великая Криница" и авторской датой — весна 1930 года.
Начинается текст описанием залихватского сельского праздника — отмечают сразу шесть свадеб: "Из шести моняк, поднятых над хатами, только две были смочены брачной кровью, остальным невестам досвитки не прошли даром". Уже из этой фразы виден необычный замысел автора — написать книгу на смеси русского и украинского языков. Похоже, Бабель, как и я, не очень-то различал эти два восточнославянских народа. Догадываюсь, что "моняка" — это, должно быть, "простыня".
Но постепенно атмосфера в рассказе сгущается. Ожидают какого-то зловещего "вороньковского судью". "Странница, забредшая ночевать (к героине рассказа Гапе)… бабуся Рахивна" повествует: "Вороньковский судья… в одни сутки произвел в Воронькове колгосп… Девять господарей он забрал в холодную… Наутро их доля была идти на Сахалин. Доню моя, везде люди живут, везде Христос славится… Перебули тыи господари ночь в холодной, является стража — брать их… Видчиняет стража дверь от острога, на свете полное утро, девять господарей качаются под балками, на своих опоясках…"
Вскоре странница появляется в рассказе опять:
"— Ночью вся головка наехала, — сказал Трофим, — бабусю твою законвертовали… Голова рику приехал, секретарь райкому… Ивашку замели, на его должность — вороньковский судья…
Усы Трофима поднялись, как у моржа, снег шевелился на них. Гапа тронула лошадь, потом снова потянула вожжи.
— Трофиме, бабусю за што?..
Юшко остановился и протрубил издалека, сквозь веющие, летящие снега.
— Кажуть, агитацию разводила про конец света…"
Напомню, ещё Ленин, развивая марксизм, доказал возможность организации конца света в отдельно взятой стране.
Кончается рассказ издевательством над химерой, ради которой уничтожался народ. Гапа отправляется к "вороньковскому судье" выведать про будущее:
"— Судья, — сказала Гапа, — что с б…ми будет?..
Осмоловский поднял лицо, обтянутое рябоватым огнем.
— Выведутся.
— Житье будет б…м или нет?
— Будет, — сказал судья, — только другое, лучшее".
После публикации отрывка Бабелю оставалось ещё почти 8 лет жизни на свободе. Больше ничего из романа он не публиковал.
Неожиданно в Нью-Йорке в 1963 году в альманахе "Воздушные пути" появился ещё один отрывок из романа. "Колывушка" имел ту же авторскую дату, что и предыдущий рассказ, — весна 1930 года.
Написан он был, очевидно, ещё до "Гапы Гужвы", так как значился частью книги "Великая Старица", которую Бабель позже переименовал в "Криницу". Возможно, рассказ был припрятан редакционным работником какого-то журнала, не решившегося напечатать его. В рассказе описана трагедия семьи Ивана Колывушки — одной из многих миллионов "раскулаченных" семей.
"На потемневших прялках, у окна, сучили нитку жена Ивана и две его дочери. Повязанные косынками, с высокими тальмами и чистыми маленькими босыми ногами — они походили на монашек. Между полотенцами и дешевыми зеркалами висели фотографии прапорщиков, учительниц и горожан на даче". Жизнь как жизнь. Но скоро Колывушка узнаёт свой приговор:
"— Дом твой под реманент забирают…
— А меня?..
— Тебя на высылку…"
Жизнь крестьянина рухнула: "Иван стоял, упершись в стену. Дыхание его, гремя, разносилось по двору. Казалось, он производит трудную работу, вбирая в себя воздух и выталкивая его…
— Я человек, — сказал вдруг Иван окружившим его, — я есть человек, селянин…"
Для России со времён Ивана Грозного и по сегодня заявление преследуемой жертвы: "Я человек", — звучит невероятно. Живет в народе мнение, что для достижения счастья нужно ещё кого-то убить. Один из столпов русской интеллигенции, Чернышевский, "звал Русь к топору". Дозвался. И вот против всей российской истории, против Разина и Пугачёва, против народовольцев и эсеров, против победивших большевиков Бабель выставляет трагедию одного крестьянина, утверждающего: "Я человек".
"В кругу стоял Колывушка в рубахе навыпуск под жилеткой, с белой головой. Ночь посеребрила цыганскую его корону, черного волоса не осталось в ней. Хлопья снега, слабые птицы, уносимые ветром, пронеслись под потеплевшим небом. Старик со сломанными ногами, подавшись вперед, с жадностью смотрел на белые волосы Колывушки.
— Скажи, Иване, — поднимая руки, произнес старик, — скажи народу, что ты маешь на душе…
— Куда вы гоните меня, мир, — прошептал Колывушка, озираясь, — куда я пойду… Я рожденный среди вас, мир…
Горбун придвигался на тонких вывороченных ногах. Что-то свистело в нем, как в птице.
— Тебя убить надо, — прошептал он, догадавшись, — я за пистолью пойду, уничтожу тебя…
Лицо его просветлело, радуясь, он тронул руку Колывушки и кинулся в дом за дробовиком Тымиша. Колывушка, покачавшись на месте, двинулся. Серебряный свиток его головы уходил в клубящемся пролете хат. Ноги его путались, потом шаг стал тверже. Он повернул по дороге на Ксеньевку.
С тех пор никто не видел его в Великой Старице".
Я не встречал упоминаний о романе в воспоминаниях близких Бабеля. Видимо, писатель хранил его от глаз возможных читателей. 15 мая 1939 года Бабель был арестован, 27 января 1940 года расстрелян. Все рукописи писателя безвозвратно исчезли.
Естественна аналогия: в начале 1961 года КГБ арестовал все рукописи и копии самого значительного русского романа столетия — "Жизнь и судьба" Василия Гроссмана… кроме двух припрятанных писателем копий. В 1980 году роман, тайно вывезенный за границу, был напечатан в Швейцарии. Почему Бабель не припрятал копии рукописей?
1961 год был пиком оттепели. Гроссмана даже не посадили — не перенеся крушения главной работы своей жизни, писатель умер три года спустя своей смертью. Бабель же не мог быть уверен, что под пытками не выдаст хранителя текста или хотя бы имена читателей романа. А для тех это обещало тяжёлый приговор.
Всё же одного читателя роман, я догадываюсь, имел. Сталин был книгочеем. Ежедневно он прочитывал, полагают, по 400–500 страниц, не обязательно опубликованных — на то есть тайная полиция. Так, например, известно, какая именно версия антисталинского стиха Мандельштама лежала на его столе. Снять копию с рукописи романа Бабеля и доставить её главному литературному критику страны для НКВД было по плечу.
Хорош ли был роман Бабеля? Я думаю, он был великим. Об этом можно судить, кроме помянутых отрывков, по поведению Сталина. Похоже, рукопись произвела на диктатора неизгладимое впечатление.
К работникам литературного фронта Сталин относился сравнительно бережно. Булгакову, послужившему врачом в белой армии и пытавшемуся вырваться из СССР, даже покровительствовал. Гроссмана не любил, вычёркивал его имя из всех списков на присуждение отличий, но не посадил. Из значительных прозаиков приходит на память лишь Борис Пильняк, напечатавший в 1926 году странную повесть-донос о том, как по приказу Сталина на операционном столе был убит наркомвоен Фрунзе, и арестованный через 11 лет после той публикации. Были арестованы ещё некоторые обэриуты, эстетически явно чуждые поэту Сталину. По поводу Мандельштама, написавшего про вождя "его толстые пальцы, как черви, жирны", Сталин звонил советоваться Пастернаку и не расстрелял поэта, а "всего лишь" отправил в ГУЛАГ. На расстрельном же листе Бабеля стоит утверждающая подпись Сталина. Видно, очень уж пронял вождя Бабель.
ОГПУ-НКВД-КГБ не было такой уж варварской организацией. В 1926 году, вскоре после обыска, ОГПУ вернуло Булгакову конфискованный им дневник писателя. Булгаков его сжёг, и дневник сохранился только в копии, снятой с него в ОГПУ. В инспирированном, видимо, ГБ документальном фильме о Василии Гроссмане гэбэшники передают в литературный музей арестованные ими за полвека до того рукопись и черновики романа "Жизнь и судьба". Всё аккуратно переплетено и сохранено. Можно предположить, что Сталин прочёл в романе Бабеля нечто такое, что приказал дотошно уничтожить все следы как романа, как и его автора.
Трудно представить, что было бы, если бы в оттепельные 60-е годы в самиздате всплыл этот роман. Книги бывают могущественны. Опубликованный на Западе "Архипелаг ГУЛАГ" прервал там надолго социалистические грёзы.
Ходили слухи, — а в СССР политическая полиция контролировала всё, включая слухи, — что причиной гибели Бабеля был оговор его арестованным Николаем Ежовым, не простившим Бабелю шашни писателя с женой омерзительного карлика-наркома. Но НКВД выбил из миллионов заключённых компромат практически на всех граждан империи. А что до шашней — ещё, видимо, в одесский период жизни Бабеля и Гени Фейгенберг — так, например, никак не пострадал Шолохов, к которому в гостиницу "Москва" ходила брать интервью Геня. Есть воспоминания, как пьяный Ежов лупил жену, приговаривая: "Ты забыла, что в гостиницах номера прослушиваются?" Геня покончила с собой за год до ареста Ежова.
Человека можно расстрелять. Сталин показал, что можно убить и роман. Нам остались лишь два небольших отрывка.
