Какая разница между английским и еврейским рестораном? – вопрошает старый нью-йоркский анекдот. – В английском ресторане видно, как люди едят и слышно, как они разговаривают. В еврейском – видно как люди разговаривают, а слышно, как едят. Сегодня эта жизнь с ее звуками безвозвратно канула в прошлое вместе с еврейскими ресторанами. В эксклюзивных ресторанах самопровозглашенной гастрономической столице мира, в маленьких комнатках, набитых людьми, подражающих старинным итальянским тавернам, французским бистро или скандинавским фадам, в дорогущих как Zeppelin, the Who, the Pixies, Babbo, Spotted Pig, Fedora или Montmartre приходится кричать, чтобы пересилить музыку и шум, и услышать друг друга. Поварам и официантам выдают пробки в уши, чтобы уберечь их здоровье от излишних децибелов. Видный нью-йоркский гастрономический критик Адам Платт даже разразился статьей о том, почему мы не слышим, как мы едим.
Я опросил своих друзей, какие звуки их больше всего раздражают. Ответы получил самые разные. Одного нервирует вой сирен. Другого страшно раздражают выступления политиков. Мой друг из Мичигана сказала, что была бы счастлива, если бы из жизни исчезли строительные шумы. Знакомая писательница пожаловалась на плотников по соседству, мешавших ей сосредоточится. Молодая девушка хотела бы запретить барабанить пальцами по столу. Радио рассказало об очередном случае где-то во Флориде, где немолодой белый водитель открыл огонь по машине с черными подростками, из-за того, что «их громкая музыка и вызывающее поведение заставили его почувствовать угрозу». Кто-то сказал мне, что как раз боится тишины и старается заполнять ее.
Мы видим историю в картинах. Мы видим экспонаты в музеях, можем пощупать древние камни или антикварные вещи. Мы можем пойти в музей или даже древнюю пещеру, где люди жили десятки тысяч лет назад. Мы можем увидеть, но не можем услышать, как люди жили раньше. Представить себе «звуковую дорожку» исторических картин куда сложней.
История всегда вызывает в воображении яркие визуальные образы – горы павших в бою, интриги королевских дворов, революционное насилие и героизм, городские пейзажи, внутренние драмы, иконы, портреты великих героев и чудовищных злодеев. Образы говорят куда больше слов. Правда, при условии, что знаешь, что надо увидеть.
Ошибаются те, кто воображают себе тишину и покой доиндустриального общества. Прошлое человечества было довольно шумным. Жизнь была наполнена звуками – пением, колокольным звоном, ревом толпы, хрипотой разврата, стрельбой, музыкой. И, разумеется, голосами, бормотанием, плачем, радостными песнями, воплями гнева или боли. Порой, звуки были не только фоном истории, но и самим историческим действием. Революционное пение «Ça ira, аристократа на фонарь!», кличи битвы – определяли, кому жить, а кому погибнуть.
Уже в древней пещере, где жили первобытные люди, наверняка не было тихо. Эхо создавало какофонию звуков и вероятно вызывало веру в то, что говорят сами стены и люди слышат голоса из мира духов. В средневековом городе, жизнь определял колокольный звон. Он только будил людей, звал на молитву, оповещал набат, но и отгонял злых духов. В Константинополе или Иерусалиме колокольный звон сливался с криками муэдзина и шумом базаров. Хотя было время, когда колокольный звон был запрещен, и вместо колоколов громко били в деревянные доски.
Британский профессор медиа-коммуникаций Университета Сассекса Дейвид Хенди, знает о шуме куда больше других. Для него шум – не информация с нулевым значением, как когда-то определил отец кибернетики Норберт Винер, а наоборот важнейшая форма человеческой коммуникации, несущая множество жизненно важной информации. Вот я и отправился на презентацию его новой книги «Шум. Человеческая история звука и слуха» ("Noise: A Human History Of Sound And Listening").
– Шум, как любое другое средство коммуникации, – говорит Дейвид Хенди – Шум сообщает нам что-то существенное, если мы умеем слушать.
История сохранила огромное количество свидетельств о шуме в разные времена. Мануфактуры в Ливерпуле и Манчестере были исключительно шумным местом. Металл ударялся об металл, молоты, скрежет, рев и свист паровых машин, свистки паровозов неподалеку, шум железной дороги. Улицы городов наполнялись разноголосьем разноязычной толпы. Улицы были базаром, и прохожих там было куда больше, чем в наш моторизованный век. Телеги гремели на вымощенных булыжником улицах куда громче, чем современные автомобили. И еще шум кустарей-надомников, стрекот сотен швейных машин белошвеек.
– Мы принимаем шум, как что-то само собой разумеющееся, – говорит Дейвид Хенди. – Однако шум действует на наши эмоции, является средством передачи информации на расстоянии. Иногда шум несет страх и отчаяние, помогает другим контролировать нас. В других случаях – шум порождает радость и восторг.
– Шум очень демократический вид коммуникации, потому, что каждый из нас способен производить шум, и это уравнивает людей.
В отличие от логически организованных звуков речи и эмоционально организованных звуков музыки, мы почему-то редко думаем о шуме как о положительном факторе.
– Для меня, как для историка культуры, – говорит Дейвид Хенди. – интересно то, что разные люди в разные времена имеют разные определения о том, что является, и что не является шумом.
Европейские колонисты, селившиеся в Америке в XVI веке, считали шумом звуки речи, музыку и пение местных жителей. Оно казалось им уродливым, страшным отталкивающим, безобразным, демоническим. Шумом, по определению Хенди являются звуки, который кто-нибудь, где-нибудь не хотел бы услышать. Речь здесь идет не об эстетике звука, а об общественном несогласии. То, что для одного – музыка, для другого – шум. Определение это не так вопрос самого шума, как вопрос контроля – можешь ли выключить этот звук или нет.
Поля бывших сражений, будь то на Курской дуге, Бородино, Верден, берега Нормандии или Голанские высоты (где происходила последнее в истории крупное танковое сражение) поражают тишиной, покоем и умиротворенностью. Хотя в солдатских воспоминаниях, дневниках и книгах шуму битвы уделяется огромное значение. Мои собственные воспоминания боев, которые я видел – это прежде всего воспоминания о шуме, а не о картинках. Жизнь солдата зависит от его умения расшифровывать шум битвы куда больше, чем от умения разбираться в увиденном. И еще на войне бывают передышки, моменты тишины, которые забыть еще трудней, чем шум.
– Война – это ад, – говорит Хенди. – И она шумит, как ад. Шум травматизировал военных не только на поле боя, но много лет после. У людей, страдающих посттравматическим синдромом (а это по современным данным больше четверти воевавших) наиболее частые симптомы травмы – шумовые.
Понятия шума изменились на наших глазах. Я еще помню людей, бравших гармошку, гитару или граммофонные пластинки в глушь сибирской тайги и казахстанской целины. Сегодня людей нервирует звук из наушников айпода соседа в метро, раздражает шум из динамиков проезжающей машины, из соседского дома. Способны ли мы провести черту, где шум перестает быть средством коммуникации?
– Без сомнения, где-то в середине ХХ века случился перелом. Появились СМИ с всепроницающей коммерческой музыкой. Самое главное, что они всегда включенные. Именно это «постоянно работающее» свойство и является главным раздражителем.
– Однако, производимый другими людьми шум всегда был предметом спора. Две тысячи лет назад, в античном Риме люди жаловались на шум городского движения, на шум, производимый другими людьми. Им мешали спать ночные телеги, подвозившие снабжение в Вечный город.
Везде, где люди живут вместе, всегда раздавались жалобы на шум. И если их стало больше, – пишет Дейвид Хенди, – Это не так из-за самого шума, как из-за того, что общество усложнилось, что нас все больше втиснуто в тесные рамки, что вынуждены делить с другими тесное пространство так, как никогда раньше. И мы не успеваем приспособиться к этой жизни вместе.
– Шум становится яблоком раздора потому, что отражает ожесточающуюся борьбу за ресурсы.
И последний вопрос, как мировой специалист по шуму, если бы имели возможность, то что бы вы сами выключили из жизни?
– Шум дорожного движения, – усмехнулся Хенди. – Я живу на очень шумной и оживленной улице в центре Оксфорда. Раз в год мы закрываем улицу, празднуем там. Шум движения затихает. Улица переполняется голосами, детскими криками, музыкой – и это замечательно. Если бы вместо машин я бы мог вернуть человеческую жизнь на улицы моего города – это было бы чудесно.
Беседовал Михаэль Дорфман
