Май месяц в Нью-Йорке обозначен именем выдающегося музыканта современности Евгения Кисина. 3 мая он выступил в Карнеги-холле с сольным концертом, посвященным памяти отца. В программе были произведения Гайдна, Бетховена, Шуберта, Глюка и Листа. Успех был оглушительный. Этот концерт оставил незабываемое впечатление на всех, кому посчастливилось его слышать. 19 мая Кисин исполнил 4-й концерт Бетховена для фортепьяно с оркестром в Карнеги-холле.
Наш корреспондент Белла Езерская встретилась с Евгением Кисиным 31 мая и взяла у него интервью.
– Женя, вы не любите жару, и, как назло, в Нью-Йорке установилась рекордная не по сезону жара. Вы в южные страны стараетесь не ездить летом. В прошлом году у вас были летом запланированы гастроли в Южную Америку, которые пришлось прервать из-за кончины вашего отца.
– Но в Южной Америке в это время была зима! Я туда ездил нашим летом, когда там прохладнее всего.
– Да, действительно, я не сообразила. Итак, начнем от печки. Каково было ваше самое первое воспоминание?
Евгений Кисин
Евгений Кисин
– У меня было два воспоминания. Одно – когда мне было три с половиной года. Мы с папой сидели во дворе на качелях. Папа спрашивал, сколько лет мне, сколько лет папе, сколько лет маме, сколько лет сестричке Аллочке. Так я узнал, что мне три с половиной года. Второе воспоминание относится приблизительно к тому же периоду. Я сидел за роялем, нашим старым Бехштейном, что-то играл и пел по слуху, что-то импровизировал. А папа меня записывал на свой магнитофон с большими коричневыми бобинами. На пюпитре рядом со мной висел большой микрофон. Я пел «Светит незнакомая звезда», а потом папа отмотал ленту назад и я услышал, как я пою эту песню низким голосом. Я старался петь как взрослые. Папа сказал: ты это пел позавчера. Помню, я импровизировал какую-то песню о том, как наш сосед по даче нехорошо обращается со своей собакой. Соседа звали Колей, а собаку Цыган.
– А легенда, что в 11 месяцев вы напели, тему фуги Баха, которая разучивала ваша сестра?
– Это не легенда, это правда. Просто я этого не мог помнить.
– Когда вы начали говорить?
– Гораздо позже.
– А когда подошли к роялю впервые?
– Мне было два года и два месяца. Став на цыпочки, я мог достать клавиатуру рояля. Она тогда находилась примерно на уровне моей головы.
– Были ли у вас в детстве какие-то увлечения, кроме музыки?
– Марки, помню, собирал солдатиков, значки. В футбол с мальчишками гонял. Правда, играли не мячом, а всем что попадалось под руку: зимой снежками, летом старыми ботинками. Любил декламировать стихи. В папке, где хранились мои первые музыкальные записи, есть пленка, где я декламировал стихи Михалкова. В шахматы любил играть. Меня папа научил. Потом родители дарили книги по шахматам. Однажды мне случилось играть с Дмитрием Борисовичем Кабалевским. Одну партию выиграл он, вторую – я. У меня хранится эта партия с его автографом. А проиграл я потому, что где-то в середине «зевнул» какую-то фигуру. После такого «зевка» надо сдаваться, потому что противник поймет, что ты рассчитываешь на его ошибку.
– Шахматный мир много потерял в вашем лице.
– Шахматный мир ничего не потерял. Это было просто увлечение.
– Вы единственный из великих музыкантов не кончали консерваторию, не участвовали в конкурсах и имели всю жизнь одного учителя. Какую роль Анна Павловна Кантор сыграла для вас, как педагог?
– Тот факт, что она была моим единственным педагогом, говорит сам за себя. Тому, что я умею делать на рояле, я научился у нее. Я пришел к ней в нулевом классе, учился у нее в школе 12 лет, потом два года в Гнесинском институте. Когда я должен был кончать школу, ректор Гнесинского института предложил Анне Павловне перейти туда вместе со мной. При условии, что она будет работать только со мной. Она переехала жить к нам и продолжала какое-то время со мной заниматься. Я и сейчас играю ей свои новые программы. У нее никогда не было своей собственной семьи, и за эти годы мы с ней очень сблизились.
– Вы никогда не испытывали чьего-то влияния?
– Конечно, испытывал, и до сих пор продолжаю испытывать влияние других пианистов. Более того, Анна Павловна всегда поощряла меня слушать других пианистов и учиться у них. Она старалась делать это вместе со мной. Когда я начинаю работать над новым произведением, то на определенном этапе слушаю это произведение в исполнении других пианистов – все записи, которые я могу достать. Но, прежде чем я начинаю слушать эти записи, я выучиваю произведение сам. Стараюсь сформировать свою собственную концепцию. Анна Павловна начинает слушать эти записи раньше меня. И потом говорит: вот это стоит послушать, и это. А вот это не особенно интересно, но все равно не помешает послушать. И я всегда следую ее рекомендации.
– Вам эти прослушивания что-то дают?
–Дают какие-то детали, нюансы. Концепция, конечно, остается неизменной. Но даже если исполнение не нравится, мне это помогает, потому что это работает от противного. Тогда я чувствую, как я сам хочу это сыграть.
– Как вы совмещаете свой концертный график с ежедневной игрой по 4-5 часов, записями, чтением?
– Приходится. Я даю в год около 50-и концертов. В среднем, четыре концерта в месяц. Я не могу сразу восстановиться после сольного концерта и стараюсь, чтобы перерыв был минимум два дня. Сейчас уже даже три. Я жалею об этом, потому что люблю играть концерты. Я дважды пробовал играть сольные концерты с перерывом в один день. Но я не смог играть концерт на том уровне, к которому привык. То есть с полной отдачей. Слишком большое физическое и эмоциональное напряжение. И я прекратил эту практику.
– Вы играете только на Стейнвеях?
– Да. Это самый лучший на сегодня рояль. Обычно мне готовят не один рояль, а два. На выбор. Одно исключение у меня было на фестивале во Франции, в небольшом городке Овер-Сюр-Уазе, где прожил последние годы жизни и покончил с собой Ван Гог. И еще на юге Франции, на Лазурном берегу. Там Стейнвеев не было, только Ямахи. Мне приходилось играть на Ямахе, но инструменты были хорошие. Я вам расскажу любопытную историю. Когда мне исполнилось 15 лет, я впервые попал в Японию. На следующий день меня повели в студию Ямаха. Дали попробовать четыре рояля, чтобы я выбрал один для своего концерта в Токио. Я стал играть на этих роялях, и не знал, какой выбрать: один другого был лучше. Несколько дней спустя этот рояль привезли в большой зал. Стал я на нем играть – не то… В большом зале не звучит. В этом зале на сцене стоял Стейнвей. Я сел за него, стал играть, и… японцы молча выкатили Ямаху со сцены.
– Волнуетесь ли вы перед концертом?
– Конечно. Так волнуются театральные актеры, выходя на сцену.
– А после концерта можете уснуть?
– Нет, не могу. После концерта меня обычно приглашают на ужин организаторы. Иногда ужинаю с друзьями. Поесть-то надо после концерта, восстановить силы. Один раз в Сеуле… там публика такая, что пришлось играть десять «бисов». Концерт закончился в 11 вечера. А потом тысяча человек ждали меня у выхода. Я так устал, что отказался идти на ужин и попал в гостиницу в час ночи.
– Рассказывают, что вы когда-то сыграли 12 бисов в Нью-Йорке. Это слухи?
– Нет, это правда. Но самое большое количество «бисов», которое мне довелось сыграть в жизни, это 16. Это было в Неаполе.
– Но вы же что делаете! Вы каждое новое произведение на бис играете еще лучше, чем предыдущее. И доводите публику до экстаза.
– Это обоюдный процесс: они заводятся, а я завожусь от них.
– Вы когда-нибудь включали в свой репертуар произведения Шнитке, Губайдулиной, Авербах?
– Нет. Камерные произведения Шнитке не произвели на меня, честно говоря, такого впечатления, чтобы мне хотелось их сыграть. Губайдулину может быть когда-нибудь и сыграю. Я хорошо отношусь к ее музыке. Ну, а Лера Авербах сама прекрасно играет свою музыку.
– Исполняли ли вы Сонату-воспоминание Меттера?
– Конечно! Я могу рассказать несколько слов о Сонате-воспоминании. Я не люблю, говоря о музыке, описывать ее словами. Но Соната-воспоминание в этом смысле – исключение. Метнер сочинил это произведение во время зимы 1919-20 годов. В России шла Гражданская война. Метнер с женой жили в лесу, в доме своей знакомой. Было голодно и холодно. В это время он и написал свою сонату. Это ностальгия по рушившемуся на его глазах, уходившему навсегда миру. Никто не знал, что придет ему на смену. Мне кажется, что Соната-воспоминание именно об этом.
– Кого из русских поэтов – классических и современных – вы любите? Назовите одно имя.
– Ну если говорить об одном, то это Пушкин. Я никогда не декламировал на людях Пушкина, как никогда не играл произведений Баха. К Пушкину, как и к Баху, подходит слово универсальный. Владимир Софроницкий, когда его незадолго до его смерти спросили, почему он не играет Баха, ответил просто: я не дорос до него.
– Вы как-то упомянули Кривина.
– Я люблю его сатирические и философские стихи. А из поэтов советского поколения люблю Бродского, Самойлова, Межирова, Слуцкого. Кое-что у Вознесенского. И, конечно, Ахмадулину. Между прочим, очень люблю декламировать Галича. Именно декламировать, а не петь. Я сначала читал его стихи, а потом, слушал их в его исполнении. Это производило на меня меньшее впечатление.
– Я слышала, как вы читаете стихи на идиш. Ваше увлечение идишем идет от семьи?
– Бабушка и дедушка говорили на идиш. Мама и папа не говорили, но вставляли отдельные словечки.
– Но этот язык почти не употребляемый. Он уходит, к сожалению.
– Уже давно говорили, что он уходит, но все никак не уйдет. Он не только является разговорным языком ашкеназийских евреев в разных странах, но все больше и больше людей моего поколения им интересуется и учат его.
– Не логичней было бы изучать иврит? Древний язык современного Израиля?
– Одно другому не мешает. Я начал с идиша, а сейчас учу иврит. Есть такая еврейская поговорка: кто не знает иврита, тот не образован, а кто не знает идиша, тот не еврей. На очень многое, что бы хотелось сделать, не хватает времени.
– Раньше вы не высказывались на политические темы. А сейчас я читала во многих СМИ ваши очень резкие произраильские высказывания.
– Я просто не высказывался на эту тему публично. Но несколько лет назад я почувствовал, что наступил момент, когда мой голос мог бы принести какую-то пользу.
– Что для вас Израиль сейчас?
– Это моя историческая родина. Еврейское мне всегда было очень дорого. Я потому не высказывался на эту тему, что не люблю публично говорить о том, что мне дорого. Это государство моего народа. И все, что там происходит, для меня очень важно и дорого. (Усмехается) Я вспомнил забавный случай. Когда я в молодости провожал девушку домой, звонил родителям, и говорил: «Прошу считать меня сионистом». Это значило, что ночевать домой я не приду.
(Во время войны был такой обычай – уходя в разведку, боец говорил: если не вернусь, прошу считать меня коммунистом. – Б. Е)
– У вас несколько импресарио. Есть ли генеральный менеджер?
– В каждой стране у меня есть импресарио, генерального менеджера у меня нет. Далеко не всегда и не со всеми приходится заключать контракты. На каждый сезон я составляю план, куда бы я хотел приехать, где что хотел бы сыграть. На сезон я даю своим менеджерам из разных стран соответствующие периоды. Если кому-то что-то не подходит – я начинаю варьировать.
– Женя, вы – самый высокооплачиваемый музыкант в мире.
– Нет. Я знаю человека, гонорары которого намного больше моих. Не хочу называть его фамилии. Я всегда старался не снижать планку, потому что это влияет на отношение к тебе. Но в то же время я старался не перегибать палку. Рвачом я не был никогда.
– У вас есть недвижимость? Дворцы, квартиры, в разных частях света, острова, яхты и так далее.
– Нет. Нет, ничего подобного у меня нет. И никогда не было.
– Женя, большое спасибо за беседу. Счастливого вам пути!
68 элементов 3,271 сек.