Страшные словаПервый раз в жизни я услышал слово “жид” классе примерно в четвертом – от одноклассника Саши Мальцева. В его тоне была брезгливость. Я понял, что во мне есть какой-то природный изъян, мешающий хорошему отношению ко мне нормальных русских людей вроде Саши Мальцева, — и одновременно понял, что это совершенно непоправимо. А мне хотелось, чтобы меня любили все. Для четвертого класса – вполне простительное чувство. Полная несбыточность этого желания ранит меня до сих пор.
Вздрагивать и холодеть при слове “еврей” я перестал только на четвертом десятке лет. В детстве, в семейном застолье, на этом слове понижали голос. Впрочем, случалось словоупотребление очень редко: тема была не то чтобы запретной, а именно что непристойной. Как упоминание о некоем семейном проклятье, вынесенном из черты оседлости. Только под самый конец советской власти выяснилось, что “еврей” – это не ругательство, а просто такая национальность. Было еще одно страшное слово. Я прочел его в “Литературке”. Дело было летом, на Рижском взморье; я уже перешел в шестой класс и читал все, что попадалось под руку. Но значения одного слова не понял и спросил, что это такое. Вместо ответа мои тетки, сестры отца, подняли страшный крик, выясняя, кто не убрал от ребенка газету с этим страшным словом. Слово было — “секс”.Так до сих пор никто и не объяснил, что это такое. Только “Правда”…В Рейкьявике идет матч за шахматную корону: Спасский — Фишер! Иногда мы даже разбираем с отцом партии. Я люблю шахматы, на скучных уроках играю сам с собой на тетрадном листке в клеточку. Делается это так: в тетради в клетку шариковой ручкой рисуется доска (половина клеток закрашивается той же ручкой), а карандашом, тоненько, рисуются фигуры. Ход делается в два приема: фигура стирается ластиком и рисуется на новом месте.Но я отвлекся, а в Рейкьявике Спасский — Фишер Какое-то время этот матч — чуть ли не главное событие в прессе: через день публикуются партии с пространными комментариями… Потом комментарии помаленьку скукоживаются, потом исчезают тексты партий. А потом однажды я читаю (петитом в уголке газеты): вчера в Рейкьявике состоялась такая-то партия матча на первенство мира. На 42-м ходу победили черные. А кто играл черными? И кого они победили? И что там вообще происходит, в Рейкьявике?. Так я впервые был озадачен советской прессой. О, это умение сказать и не сказать! Уже много лет спустя, в андроповские времена, всей стране поставило мозги раком сообщение ТАСС о южнокорейском лайнере, нарушившем наше воздушное пространство: “На подаваемые сигналы и предупреждения советских истребителей не реагировал и продолжал полет в сторону Японского моря”. Как это: продолжал полет в сторону Японского моря? По горизонтали или по вертикали? Стреляли по нему или нет? Военный был самолет или все-таки пассажирский? Понимай как хочешь. А еще лучше не понимай. Напрягись вместе со всем советским народом – и не пойми. ГаличДорога в стройотряд: плацкартное купе, оккупированное молодежью семидесятых с гитарами в руках и либерализмом в башках. Человек, наверное, двадцать набилось. А на нижней полке, свернувшись калачиком, спит бабка — полметра той бабки, не больше… Ну и бог с ней. Поехали! Взяли чаю, накатили какой-то спиртной ерунды, расчехлили гитары, и началось вперемежку: Высоцкий да Ким, да какой-то самострок, да Визбор с Окуджавой… Допелись до Галича. А что нам, молодым-бесстрашным!.. А бабка спит себе — глуховатая, слава богу, да и, мягко говоря, не городская. Спели “Облака”, дошли до “Памятников”. Пока допели, поезд как раз притормозил и остановился.– И будут бить барабаны! Тра-та-та-таБабка зашевелилась, приподнялась, мутно поглядела вокруг и сказала:– А-а… Галич…И снова легла.Тут нам, молодым-бесстрашным, резко похужело. Бабка-то бабка, а в каком чине? Нехорошая настала тишина, подловатая… В этой тишине поезд, лязгнув сочленениями, дернулся, и мимо окна проплыло название станции.Станция называлась – Галич. “Моралка” и “аморалка”А моего приятеля Володю Кара-Мурзу в те же годы исключали из комсомола за “аморальное поведение”. “Аморалка” состояла в том, что он пел песни Окуджавы.Через пару лет комсорг, исключавший Володю, прославился тем, что развелся с женой, брат которой был арестован по диссидентским делам. В заявлении о разводе этот прекрасный человек прямо написал, что не хочет жить с родственницей врага народа. Это у них, стало быть, “моралка”. Сейчас он полковник ГРУ. Но это так, к слову. Вставай, проклятьем заклейменный…В конце спектакля “Большевики” по случаю того, что Ленин еще не умер, Совнарком в полном составе вставал и пел “Интернационал”. Вставал и зал. А куда было деваться?Впрочем, я, молодой дурак, вставал, помню, совершенно искренне. А отец моего друга Володи Кара-Мурзы не встал. Спустя несколько минут уже на площади Маяковского к нему подошли двое и поинтересовались: а чего это он не встал? Кара-Мурза объяснил — и его арестовали.Вот такая волшебная сила искусства… Где мак?В станционном буфете у столика стояла женщина и разглядывала кусочек, оставшийся от съеденной булочки.– Где же мак-то? — наконец она спросила.– Чево? — не поняла буфетчица.– Я говорю: где же мак-то? Я уж почти всю булочку съела, а мака так и нету…– Не знаю, — отрезала буфетчица. — У меня все булочки с маком!– Так вот мака-то нету. Я-то ем, ем, все думаю: мак-то будет когда?– А ты посмотри, может, он в конце там, — обнадежил кто-то из сочувствующих.– Да чего ж смотреть, уж ничего не осталось! — в сердцах крикнула женщина. — Нету мака-то!Этот диалог дословно записал отец, при сем присутствовавший. Год на дворе стоял семьдесят девятый. Что мака не будет, было уже, в общем, понятно. Как я был палестинским беженцемЭто со мною случилось году эдак в семьдесят седьмом. Режиссер Колосов снимал телефильм про то, как его жена, народная артистка Касаткина, будучи советским корреспондентом, гибнет в Бейруте от руки израильской военщины. Бейрут нашли в Троицком переулке — там были такие развалины, что никаких бомбежек не надо. Подожгли несколько дымовых шашек — вот тебе и Бейрут. Палестинских беженцев подешевле набрали в Институте культуры, и в ясный весенний день я за три рубля несколько раз сбегал туда-сюда из дымящихся развалин на тротуар, а народная артистка Касаткина как раз в это время несколько раз умерла насильственной смертью от руки израильской военщины. Израильской военщиной были несколько здоровенных грузин, найденных ассистентами Колосова там же, в Левобережном очаге культпросветработы…И в целом тоже — очень правдивое получилось кино. Джинсы – быть!Вместо года на Бродвее советская власть разрешила нам две недели гастролей в Венгрии. И вот в последних числах мая 1980-го года я шагал по Будапешту – свободный, как перышко в небе. Мне нравился Будапешт, но еще большенравилось ощущение абсолютной свободы. Я брел, куда глаза глядят, и набрел на лавочку, в витрине которой штабелями лежали джинсы. Настоящие! Не подольский “самострок”, сваренный в кастрюле, а натуральные “левайсы”. Ровесники поймут мои чувства без слов, а молодежи все равно не объяснить.Я судорожно захлопал себя по карманам — и понял, что все мои хилые форинты остались в гостинице. Сердце оборвалось, но интеллект работал, как часы. Я подошел к ближайшему углу, записал название улицы, вернулся к лавочке, записал номер дома, идентифицировал место на карте — и рванул в гостиницу.Уже с форинтами в кармане, выбегая из отеля, я столкнулся с Катариной, нашей переводчицей и гидом.– О, ВиктОр! — обрадовалась она. — Как хорошо, что вы тут! Мы идем в музеум: Эль Греко, Гойя…Какой Эль Греко — левайсы штабелями! Я, как мог, объяснил Катарине экстремальность ситуации, но не убедил.– Джинсы — завтра, — сказала она. И тут я Катарину напугал:– Завтра может не быть.– Почему не быть? — В глазах мадьярки мелькнула тревога: может быть, я знаю что– то о планах Варшавского Договора? Почему бы завтра в Будапеште джинсам — не быть? Но я не был похож на человека из Генштаба, и Катарина успокоилась.– Быть! — сказала она. — Завтра джинсы — быть! А сейчас — музеум…Репутация культурного юноши была мне дорога, и я сдался. И пошел я в музеум, и ходил вдоль этого Эль Греко, а на сердце скребли кошки, и все думал: ох, пролечу. Не достанется. Расхватают. Закроют…Но Катарина была права — джинсы “быть” в Венгрии и назавтра. На каждом углу и сколько хочешь. Я носил их лет пятнадцать. Желание быть испанцемШел восемьдесят четвертый год.Я торчал, как вкопанный, перед зданием ТАСС на Тверском бульваре. В просторных окнах-витринах светилась официальная фотохроника. На центральной фотографии – на Соборной площади в Кремле, строго анфас, рядышком – стояли король Испании Хуан Карлос и товарищ Черненко. Об руку с королем Испании Хуаном Карлосом стояла королева София; возле товарища Черненко имелась супруга. Руки супруги товарища Черненко цепко держали сумочку типа ридикюль. Но бог с нею, с сумочкой – лица! Два – и два других рядом. Меня охватил антропологический ужас. Я не был диссидентом, я был вольнодумец в рамках, но этот контраст поразил меня в самое сердце. Я вдруг ощутил страшный стыд за то, что меня, мою страну представляют в мире и вселенной – эти, а не те.В одну секунду я стал антисоветчиком – по эстетическим соображениям. Свадьба бабушки и дедушки …состоялась, пока я был в армии. Вот как это было. Дед, старый троцкист, лежал в больнице для старых большевиков (старымбольшевиком была бабушка). При переоформлении каких-то больничных бумаг у бабушки и попросили свидетельство о браке, и тут выяснилось, что дедушка – никакой бабушке не муж, а просто сожитель.В двадцать пятом году они забыли поставить в известность о своей личной жизни государство, отмирание которого все равно ожидалось по причине победы коммунизма. Но коммунизма не случилось, а в 1981-м лечить постороннего старика в бабушкиной партийной больнице отказались наотрез. Делать нечего: мой отец написал за родителей заявления и понес их в ЗАГС. Отец думал вернуться со свидетельством о браке. Фигушки. В ЗАГСе бабушке с дедушкой дали два месяца на проверку чувств. За пятьдесят шесть лет совместной жизни бабушка с дедушкой успели проверить довольно разнообразные чувства, но делать нечего — проверили еще.Потом — как вступающим в брак в первый раз — им выдали талоны на дефицитные продукты и скидки на кольца. Отец взял такси и привез стариков на место брачевания. Сотрудница ЗАГСа пожелала им долгих совместных лет жизни.За свадебным столом сидели трое детей предпенсионного возраста. Без разнарядкиВ восемьдесят шестом черт дернул меня подать документы в аспирантуру ГИТИС. Сдавши на пятерки специальность и что– то еще, я доковылял до экзамена по истории партии. (Другой истории, как и другой партии, у нас не было.) Взявши билет, я расслабился, потому что сразу понял, что сдам на пять. Первым вопросом была дискуссия по нацвопросу на каком-то раннем съезде (сейчас уже, слава богу, не помню, на каком), а вторым — доклад Андропова к 60-летию образования СССР. Я все это, как назло, знал и, быстренько набросав конспект ответа, принялся слушать, как допрашивают абитуру, идущую по разнарядке из братскихреспублик.У экзаменационного стола мучалась девушка Лена. Работники приемной комиссии тщетно допытывали ее о самых простых вещах. Зоя Космодемьянская рассказала немцам больше, чем Лена в тот вечер – экзаменаторам. Проблема экзаменаторов состояла в том, что повесить Лену они не могли: это был ценный республиканский кадр, который надо было принять в аспирантуру.– Ну, хорошо, Лена, — сказали ей наконец, — вы только не волнуйтесь. Назовите нам коммунистов, героев гражданской войны!– Чапаев, — сказала Лена, выполнив ровно половину условия.– Так, — комиссия тяжко вздохнула. — А еще?– Фурманов, — сказала Лена, выполнив вторую половину условия.Требовать от нее большего было совершенно бесполезно. Комиссионные головы переглянулись промеж собой, как опечаленный Змей Горыныч.– Лена, — сказала одна голова. — Вот вы откуда приехали? Из какого города?– Фрунзе, — сказала Лена.Змей Горыныч светло заулыбался и закивал всеми головами, давая понять девушке, что в поиске коммуниста -героя она на верном пути.– Фрунзе! — не веря своему счастью, сказала Лена.– Ну, вот видите, — сказала комиссия. — Вы же все знаете, только волнуетесь…Получив “четыре”, посланница советской Киргизии освободила место у стола, и я пошел за своей пятеркой с плюсом. Мне не терпелось отблагодарить экзаменаторов за их терпение своей эрудицией.Первым делом я подробно изложил ленинскую позицию по национальному вопросу. Упомянул про сталинскую. Отдельно остановился на дискуссии по позиции группы Рыкова– Пятакова. Экзаменаторы слушали все это, мрачнея от минуты к минуте. К концу ответа у меня появилось тревожное ощущение, что я рассказал им что– то лишнее.– Все? — сухо поинтересовалась дама, чьей фамилии я, к ее счастью, не запомнил. Я кивнул. — Переходите ко второму вопросу.Я опять кивнул и начал цитировать доклад Юрия Владимировича Андропова, крупными кусками застрявший в моей несчастной крупноячеистой памяти. Вывалив все это наружу, я посчитал вопрос закрытым. И совершенно напрасно.– Когда был сделан доклад? — поинтересовалась дама.Я прибавил к двадцати двум шестьдесят и ответил:– В восемьдесят втором году. В декабре.– Какого числа? — уточнила дама.– Образован Союз? Двадцать второго.– Я спрашивала про доклад.– Не знаю, — я мог предположить, что доклад случился тоже двадцать второго декабря, но не хотел гадать. Мне казалось, что это не принципиально.– В декабре, — сказал я.– Числа не знаете, — зафиксировала дама и скорбно переглянулась с другими головами. И вдруг, в долю секунды, я понял, что не поступлю в аспирантуру. И, забегая вперед, скажу, что угадал. В течение следующих двадцати минут я не смог ответить на простейшие вопросы. Самым простым из них была просьба назвать точную дату подписания Парижского договора о прекращении войны во Вьетнаме. Впрочем, если бы я вспомнил дату, меня бы попросили перечислить погибших вьетнамцев поименно.Шансов не было. Как некогда говорил нам, студийцам, Костя Райкин: “Что такое страшный сон артиста? Это когда тебя не надо, а ты есть”.Я понял, что меня — не надо, взял свои два балла и пошел прочь.Нет в жизни счастья… Ну, и пусть! Зато есть много других удовольствий!Автор: В.Шендерович
2
