Сын ювелира Жак-Рене Эбер родился в северо-французском городе Алансоне. Он получил хорошее образование и не хотел, подобно отцу, корпеть над огранкой чужих драгоценностей. Молодого Эбера влекло сочинительство, и он начал пописывать в местные издания. Получалось весело и едко. Возможно, Жак-Рене вскоре стал бы уважаемым в Алансоне журналистом, но случился прокол. В одном из своих памфлетов он так лихо прошелся по деталям личной жизни местного врача, что тот оскорбился и обратился в суд. Оказалось, что большая часть эберовской статьи — чистейшей воды клевета. Судья наложил на автора штраф в 1000 ливров. Выплата столь солидной суммы грозила семье разорением, и незадачливый щелкопёр пустился в бега.

Через несколько месяцев Эбер оказался в Париже. Постоянной работы у него не было. Он перебивался случайными заработками. Работал на складе, редактировал чужие рукописи, служил лакеем. В 1786 году 29-летний Эбер был принят на должность билетера в небольшой театр, но проворовался и вылетел оттуда со скандалом.

«Папаша Дюшен» — пример влиятельности СМИ во время революции

В первый революционный год Эбер никак себя не проявил. Зато в июне 1790 года по Парижу стали ходить листки, написанные простонародным языком. Они назывались «Папаша Дюшен» («Le Père Duchesne») в честь персонажа балаганных представлений, печника с длинной трубкой в руке, который крепким словом клеймил на подмостках кукольных театров проделки французского Петрушки-Гиньоля. Заметки в листках были написаны от имени этого печника. Папаша Дюшен смотрел на революционные события с пролетарской точки зрения, комментируя их, не стеснялся бранных выражений, был крайне резок в своих суждениях. Парижские бедняки-санкюлоты вырывали листки друг у друга из рук — главный герой говорил с читателями на одном языке. К концу года тираж листков резко вырос, они стали выходить со строгой периодичностью, и «Папаша Дюшен» превратился в настоящую 8-страничную газету, которая соперничала по популярности с изданием «Друг народа» Жана Поля Марата.

Успех «Папаши Дюшена» породил множество подражателей. Уже в конце 1790 года появились два издания с тем же названием, которые не выдержали конкуренции с оригиналом и быстро исчезли. В следующие три года в сумках газетных торговцев периодически появлялись листки под названием «Мамаша Дюшен», «Сын Дюшена», «Внук Дюшена» и даже «Кузен Дюшена». Продолжительность жизни членов этой типографской семейки не превышала трех-четырех выпусков. И только сам «Папаша Дюшен» продолжал владеть умами и симпатиями бедных парижан.

Эбер из никому не известного бедняка без определенных занятий превратился в уважаемого участника революционных событий. Однако формы его участия в этих событиях были сильно ограничены декабрьским законом 1789 года, который разделил всех французов на активных и пассивных граждан. К последним были отнесены почти все крестьяне и рабочие, которых буржуазия настойчиво отодвигала от участия в законотворческой деятельности революционной Франции. Эбер и его «Папаша Дюшен» яростно протестовали против этой несправедливости, едко издеваясь над толстосумами, которые решают, как жить и о чем думать простому печнику, плотнику или земледельцу. Популярность газеты неуклонно росла.

С развитием революции заметно менялись и политические взгляды «Папаши Дюшена» и его автора. Сначала они были умеренными монархистами, призывавшими, разве что, к некоторым ограничениям королевской власти. Но после попытки бегства семьи Людовика XVI из Парижа позиция самой популярной в народе газеты стала более демократической. Знаменитый печник обозвал монарха «подлым дезертиром» и заявил, что сам готов стать регентом. Весной 1792 года «Папаша Дюшен» убеждал своих читателей, что лучшая форма правления — республика. В своих статьях Эбер не рассуждал абстрактно, он призывал к расправам над агентами короля, над роялистами и богачами. Трудно сказать, то ли отклики читателей распаляли жажду крови у «Папаши Дюшена», то ли популярная газета возбуждала самые низменные инстинкты городской бедноты.

К лету 1792 года Эбер был уже председателем авторитетного революционного Клуба кордельеров, принявшего под его давлением крайне радикальную программу. 10 августа «Папаша Дюшен» призвал парижан на штурм королевского дворца, а через несколько недель Эбер лично руководил расправой над заключенными тюрьмы Ла Форс. По его приказу была в буквальном смысле слова растерзана несчастная герцогиня де Ламбаль, участием в жуткой расправе над которой революционер и журналист очень гордился.

Провозглашение республики отменило разделение на «активных» и «пассивных» граждан, и Эбер смог стать наконец депутатом Конвента. Он голосовал за смерть короля и в составе небольшой делегации лично явился к Людовику XVI огласить приговор. То, как мужественно экс-монарх встретил это известие, вызвало у Эбера симпатию, но он считал, что «народ, возглавляемый королями, не может быть свободным», а значит, Людовик должен умереть. Примерно с такой же рассудительностью Эбер объяснял в своей газете необходимость казней священников — те путались под ногами у народа, двигавшегося к светлому будущему.

Газета Эдера из умеренной монархической стала ультрареспубликанской

Жак-Рене Эбер, посещая Конвент, не облачался, подобно некоторым депутатам, в рванье и деревянные башмаки, он всегда был щегольски одет, а его парик напудрен по последней моде. Его законодательные инициативы лучше говорили о близости к народным массам, чем внешний вид. Он активно претворял в жизнь лозунг «Земля — крестьянам!» Эбер требовал уничтожения крупных землевладений (вместе с их хозяевами, естественно) и раздела их между вчерашними батраками. Он быстро стал лидером неформальной, но влиятельной партии эбертистов, члены которой отстаивали схожие взгляды. Например, ближайший соратник Эбера Шометт требовал полного контроля общин и коммун над своими депутатами в Конвенте, вплоть до казни тех парламентариев, кто обманул избирателей.

В мае 1793 года в Конвенте разгорелись страсти вокруг закона о максимуме, запрещавшего крестьянам самим устанавливать продажную цену на зерно. Продвигавшие закон умеренные депутаты-жирондисты распорядились арестовать Эбера, защищавшего права крестьян. В первый же день заключения он написал статьи для «Папаши Дюшена» с требованием покарать предателей. На следующий день вышедший из печати номер вызвал народное возмущение. Под давлением масс Эбера, отсидевшего всего три дня, выпустили из тюрьмы, а 31 мая произошло восстание, свергнувшее жирондистов. Вчерашних умеренных депутатов начали арестовывать пачками, а авторитет Эбера среди революционного народа достиг небывалой величины.

За этим ростом популярности ревниво следили Робеспьер и его сторонники якобинцы. Пока им с эбертистами было по пути, но они зорко подмечали каждый промах редактора «Папаши Дюшена». Вот, например, он написал в своей газете, что Иисус был лучшим санкюлотом. Как же так?! Ведь это идет вразрез с дехристианизацией Франции и с новой религией — культом Верховного существа, от имени которого правит Конвент! 4 — 5 сентября 1793 года парижская беднота, возмущенная ростом цен и неудачами на фронтах, устроила бунт. Эбер и находящееся под его влиянием руководство парижской Коммуны поддержали требования санкюлотов. Беспорядки быстро закончились после установления твердых цен на предметы первой необходимости, но в виртуальном послужном списке Эбера, который мысленно вёл Робеспьер, появилась еще одна черная метка.

Твердыми ценами городскую бедноту удалось успокоить лишь на короткий срок. Продуктов в лавках не прибавлялось, и рабочие кварталы Парижа вновь недовольно загудели. Недостаток хлеба власти попытались возместить избытком зрелищ — гильотина на площади Революции заработала бесперебойно. «Папаша Дюшен» горячо приветствовал разгул террора и требовал всё новых и новых казней.

Эбер прекрасно понимал, что в революционной схватке за власть победит тот, кто ударит первым, и попытался опередить соперников. 2 марта 1794 года его газета призвала читателей к «новому 31 мая» — восстанию, направленному теперь уже против Робеспьера и якобинцев. Но Эбер переоценил силу печатного слова — свои невзгоды народ с якобинской диктатурой пока еще не связывал. Эбер попытался дать задний ход, но было уже поздно. В ночь на 13 марта он и все видные эбертисты были арестованы, а через неделю начался судебный процесс.

Жестокие расправы быстро перестали удивлять революционную Францию

На скамье подсудимых сидели двадцать человек. Для создания видимости разветвленного заговора к Эберу и его соратникам прицепили парочку брюссельских банкиров, несколько бывших аристократов и просто случайных людей. «Никогда еще не существовало против суверенитета французского народа и его свободы заговора, более ужасного по своей цели, более обширного и более значительного по своим связям и разветвлениям», — вещал с трибуны прокурор. При внимательном рассмотрении верилось в это с трудом. Налицо был случайный набор подсудимых и абсурдные обвинения. Эберу, например, поставили в вину не только попытки свержения народовластия, но и то, что он заложил в ломбард чужие рубашки, воротнички, матрасы и прочее белье. То, что это «преступление» голодавший юноша совершил еще задолго до революции, суд не смутило.

Во дворе Дворца правосудия толпились санкюлоты. Некоторые сомневались в виновности Эбера, вспоминая, как яростно он отстаивал их права. Но большинство охотно верили обвинениям. «Папаша Дюшен» настолько приучил французов к реальности разоблачаемых заговоров, виновности всех подозрительных и необходимости террора, что замороченные читатели вполне допускали гнусность замыслов и его редактора. Смертный приговор всем обвиняемым, вынесенный уже на третий день процесса, не вызвал ни возмущения, ни даже ропота. 24 марта Эбера гильотинировали. Его спалил огонь революционной печи, в возведении которой он активно участвовал и в которой старый печник Папаша Дюшен старательно раздувал пламя террора.