«Да, я просто журналист. А это сегодня не самая приличная профессия», – объяснил Владимир Молчанов. Действительно, профессия многими скомпрометирована. Молчанов же всю свою профессиональную жизнь сохранял – и при советской власти, и в «лихие девяностые», и при сегодняшнем откате назад – безупречную репутацию.

Его программа «До и после полуночи» не выходит уже много лет, но ее помнят и сегодня. А уж тогда, в начале перестройки, когда еще и «Взгляда» не было, Молчанов выходил в эфир по субботам, а потом неделю о программе говорила вся страна.

С Тонино Гуэррой. 2000 год

–     Я сочувствую нынешним начинающим журналистам. Нам было просто стать известными. Потому что, если я говорил про сталинские репрессии, это вызывало бурную реакцию, наутро ты просыпался популярным. Меня либо начинали ненавидеть, либо наоборот. А для меня это очень личная тема – мой дед был расстрелян, бабушка провела двадцать лет в ссылке, мама была исключена из Театрального училища имени Щепкина как дочь врага народа. И эту важную тему я не оставлял в покое.

 

До 1996 года Молчанов активно занимался политикой. После намеренно из нее ушел. Телегеничный, яркий, талантливый – на сегодняшнем ТВ он не очень-то ко двору. Но нашел свою нишу на радио «Орфей», где уже почти четыре года ведет программу «Рандеву с дилетантом».

 

–     Дилетант – это я. Участники моих бесед – музыканты и вообще люди, которые интересно размышляют о музыке. Человек двести уже приходило. Это единственная радиостанция, которая транслирует одну классику. «Орфей» слушают только помешанные на классической музыке. У нас страшно консервативная публика. С моим приходом все начало немножко меняться… Давать сплошные записи 30–40-х годов – это сидеть в нафталине.

–     А как молодых заманишь?

–     Для этого саму станцию надо делать иначе. Менять ее. Можно звать кого угодно, кто музыку любит и говорит хорошо. Были артисты – Веня Смехов, Миша Козаков… Скоро начну математиков приглашать, врачей… Мне там очень нравится. Это отдушина после всего окружающего тебя на телеканалах. Когда на телевидении предложили вести «Частную жизнь», я, конечно, согласился – работы у меня было немного. Но те, кто охотно рассказывает о своей частной, интимной жизни, это же просто больные люди! Так я и относился к тем, кто приходил в программу. Конечно, есть люди, которым надо выговориться. Но почему это надо делать публично? А на радио отдыхаю душой. Мне дали приз лучшего ведущего, хотя есть сотни других радиостанций, где действительно прекрасные ребята работают! Это очень почетная премия, выбирали из всех радиоведущих, не только из музыкальных программ! Мог быть ведущий, скажем, из Читы, а мог – с «Маяка» или «Серебряного дождя». Представляешь, у меня соперник был Дима Быков!

ПОЧЕМУ «К СОЖАЛЕНИЮ»?

–     Я вообще узнал, что есть евреи, довольно поздно, потому что среди них жил и вырос. Кто был вокруг меня? Ну, композиторы, музыканты – это ж евреи в основном. И первая моя влюбленность – Женя Фрадкина, дочь композитора, которой я написал записку с ошибками – объяснение в любви. Я ж не понимал, что она еврейка, а я русский. И Володя Фельцман, сын Оскара Фельцмана, нынче выдающийся пианист, – с ним дружили с самого детства – я никогда не думал, что мы разные. Павлик Коган и его сестра Нина – дети гениального скрипача Леонида Когана, с которым мой папа дружил, – это все еврейские дети, что меня тогда совершенно не занимало. В нашей деревне, Старой Рузе, летом собирались грузинские, армянские, азербайджанские композиторы. И все дети были смешаны в одной компании.

Девочка, в которую я влюбился в Риге, – Марика, вот она мне впервые рассказала про евреев и показала место, где их расстреливали. Трагическую историю с Михоэлсом родители рассказали, когда я уже что-то соображал. И она на меня страшное впечатление произвела, особенно, может быть, потому, что я дружил с Виктошей Вайнберг, внучкой Михоэлса. Мы жили в одном подъезде...

Когда я стал узнавать про антисемитизм через проблемы, с которыми сталкивались мои друзья и многие друзья родителей, – меня это доставало, бесило.

В Израиле мы с Чатой были не раз, и подолгу. (Чата – домашнее прозвище жены Молчанова  Консуэло Сегуры. – М. Т.) Она брала и дочку, чтобы провезти по всем тамошним местам, – русский обязан побывать в Израиле. Когда я выступал перед публикой, в каждом зале встречал знакомых. Один раз жена встретила человека, с которым в детстве жила в коммуналке в центре Москвы.

С женой Консуэло Сегурой

–     У вас и в Израиле друзья?

–     А ты мне назови кого-нибудь, кто учился в медицинском, на филфаке, в консерватории, у кого там нет друзей. Да и не только там. Мой ближайший друг – Сергей Бокариус. Мы знакомы с семнадцати лет, он ленинградец, но приезжал в Москву, ухаживал за одной девчонкой с нашего курса. Я о нем сделал документальный фильм «У меня еще есть адреса». Фильм в виде письма – Сергей эмигрировал в Америку. Он окончил Военно-медицинскую Академию. Отправили его на подлодки в Североморск. И тут стали ему припоминать национальность мамы – называлось это тогда «борьба с сионизмом». А ведь все питерские врачи учились либо у его деда, либо у отца. Он внук одного из основателей русской судебно-медицинской экспертизы, профессора Бокариуса.

И эти же политруки, которые его третировали, небось лечили триппер у его мамы, она была главный лаборант-венеролог города Ленинграда. А Сергей парень очень крутой. Ну и были проблемы, серьезные. В общем, он решил валить из страны. Он тогда комиссовался, но семь лет не мог уехать – военная секретность. Сидел на берегу, делал пункции спинно-мозговые, потом уехал. Я отговаривал... Я очень его любил и продолжаю любить – в том году летал к нему в гости в Сан-Франциско.

В Ленинграде антисемитизм был сильнее, чем в Москве. Пожалуй, я столкнулся в первый раз с антисемитизмом именно там, на премьере оперы моего отца «Ромео, Джульетта и тьма» по знаменитой повести Яна Отченашека. Мне было лет тринадцать. Сюжет оперы простой: оккупация Праги, еврейка Эстер встречает чеха Павла, вспыхивает любовь, он ее прячет у себя. Но на него настучали, и она, чтобы его спасти, ночью тихо уходит в гетто, на гибель. Он просыпается – ее нет. Мы поехали на первый спектакль. Очередь стояла километра на полтора – впервые что-то на запретную тему, про евреев, в питерском театре. Премьера – дикий успех. На второй спектакль пришел секретарь обкома Василий Толстиков со своей камарильей. Он пришел после спектакля на сцену, всех поздравил, но сказал, что… еврейку надо заменить на партизанку. На этом оперу закрыли.

Словом, стал я понимать, что это такое, начал много читать на эту тему. А поскольку учил в университете голландский язык, с четвертого курса ездил в Голландию на переводы. Голландия тогда представляла Израиль в Москве, эмиграция происходила через их посольство. И я читал материалы с этим связанные, узнавал о еврейских проблемах.

–    А помимо рассказов друзей и документов, тебе самому не приходилось наблюдать антисемитизм рядом с собой?

–    Да ты что! Сколько я в дискуссии вступал! Где бы я ни выступал, обязательно спрашивали: «Не еврей ли вы?» Я отвечал: «К сожалению, нет». Эту поговорку придумал себе в Израиле на выступлениях. После чего, конечно, следовал вопрос: «Почему “к сожалению”?» Тогда я говорил: «Была бы у меня хоть капля еврейской крови, может, поумнее был бы».

–    Ты не раз говорил, что жена гораздо умнее тебя. Это что же, кокетство?

–    Какое кокетство?! Она действительно умнее и образованнее меня очень во многом, хотя я читаю больше, чем она, – читаю быстро. Но ведь образованность – это не количество прочитанных книг... Я только музыку лучше знаю.

С отцом, композитором

Кириллом Молчановым

ЛЮБОВЬ НЕ КАРТОШКА

–    Мы с Чатой вместе учились на филфаке, она на испанском отделении, я – на голландском.

–     Почему такой выбор – голландский язык?

–     Да потому, что выгоняли с факультета! Ты что ж думаешь, я мечтал о голландском языке? Я поступил-то на испанское отделение. Но при этом играл в теннис, был чемпионом СССР среди юношей, ездил на соревнования. Недавно показал внуку медаль, которую тогда завоевал. Маленькая, но золотая… Ну вот, я ездил, а все учили испанский. Они уже вовсю говорят, а я в теннис играю. И мне сказали: ты или уходи вообще, или снова на первый курс, там голландская группа открывается.

– Значит, Консуэло раньше тебя закончила?

–     Нет, она на тот же курс из Гаваны перевелась. Она ведь жила с родителями на Кубе и училась в университете. Ее отец, Хосе, заставил уйти оттуда, просто выгнал: там не столько учились, сколько революционные песни пели и сахарный тростник резали.

–     Это у них вместо наших выездов «на картошку»?

–     Ну да, мы же тоже с ней на картошке познакомились. Или на морковке, что ли…

–     Есть какая-то легенда, что Консуэло выиграла тебя на спор. За бутылку коньяка.

–     Ну какой там коньяк у студентов. Порт­вейн, иногда водка. Так что я уж не знаю, что она там выиграла, какую бутылку. Она призналась мне в этом через несколько лет. Оказалось, она меня еще до колхоза заметила. На нашем филологическом факультете всегда было больше девушек... А у нас после той морковки пять или шесть пар поженилось. И только мы… нет, еще одна пара живет до сих пор, остальные расстались. Я через неделю после нашего знакомства поехал в Москву, на свой день рождения, мне исполнялось 18 лет. Показал отцу ее фотографию из студенческого билета и сказал: «Вот на ней я хочу жениться». На следующий день вернулся в колхоз, и мы с сокурсниками решили посмотреть дом Паустовского в Тарусе. Плыли на моторной лодке с абсолютно пьяным лодочником. Где-то на середине Оки лодка начала протекать, и в тот критический момент я предложил выйти за меня замуж.

–     А что она?

–     Не отказалась, как видишь... Страшно сказать, сколько лет мы женаты.

–     Вы все время работаете вместе?

–     Нет, только когда делаем документальное кино. Она всегда чувствует любую фальшь или ложь. Это очень важно. Причем, когда работаем, ругаемся страшно! Всю жизнь ругались.

На монтаже программы «До и после полуночи».
Конец 1980-х годов

 

ТАЙНЫ НАЦИСТА-МИЛЛИОНЕРА

–    Благодаря голландскому языку ты оказался на работе… Где?

–     В Агентстве печати «Новости», на Пушкинской площади, в редакции «Франция – Бенилюкс». Начал делать посольский журнал, который издавался в Голландии (со второго курса там практику проходил). Писал статьи. Однажды мне позвонил известный голландский журналист, главный редактор журнала «Акцент» Ханс Кнооп, он читал мои статьи…

Ну и рассказал, что живет в Голландии миллионер, Питер Ментен, подозревавшийся в совершении военных преступлений. У Кноопа были сведения, что он расстреливал людей во Львовской области. Но сам он не мог туда поехать, ему был запрещен въезд в СССР… Я взял командировку и поехал по деревням с собкором АПН по Львовской области. Через три дня мы нашли следы этого убийцы. Приехали в деревню, и через 15 минут жители нам показали фотографии, которые потом стали самыми вескими доказательствами виновности этого Ментона. Позднее была эксгумация братских могил, я видел груды простреленных черепов, детские туфельки, бутылочки с сосками… Страшное потрясение.

–     Почему до тебя никто этого не нашел?

–     Ты можешь представить, какое количество живых нацистских преступников в мире было в 70-х годах? Целый отдел в прокуратуре этим занимался. После публикации моего очерка в «Комсомолке» они меня так полюбили, что дали доступ к своим архивам. Я утром приходил в АПН – там делать было нечего, а потом пешком по Пушкинской шел в Генеральную прокуратуру и сидел там ежедневно. Я был феноменально увлечен работой. Смотрел все папки, меня уже не контролировали…

Эти папки никто и не трогал – да это и невозможно, их там тысячи. Заведены на тех, кто расстреливал на нашей территории, участвовал в карательных операциях… А что такое папка? Некоторые были заполнены документами, а в других могли лежать две странички из ученической тетрадки – акт ЧГК, это Чрезвычайная государственная комиссия. Кто в нее входил? Ну, учитель местной школы, доярка, секретарь райкома, какой-нибудь энкавэдэшник...

После окончания оккупации организовывали комиссию и делали такие акты – представляешь, сколько их было? – и все стекалось в прокуратуру. Я даже нашел свою деревню, Рузу, – там тоже была оккупация в течение 90 дней. Работал с этим долго, лет семь. Издал книгу очерков «Возмездие должно свершиться». Второе ее издание, дополненное, вышло, когда папа уже умер, и я написал: «Памяти моего отца Кирилла Молчанова, чье творчество было посвящено антифашистской теме»…

У папы очень много музыки, посвященной войне. Оперы, военные песни. Романс «Жди меня». Музыка для фильмов Стасика Ростоцкого – «А зори здесь тихие», «На семи ветрах». Семейная легенда гласит, что я родился под песню «Вот солдаты идут…». К тому же благодаря этой работе я был избавлен от занятий пропагандой, которой занималось АПН, от статей про диссидентов, про речи Брежнева, про всякий бред. И они же меня за это уважали. АПН рассылало публикации, как они это делали обычно, по всему миру. Поскольку мой очерк «Тайны нациста-миллионера» был опубликован в «Комсомольской правде», я окунулся в жизнь газеты. Там был потрясающий состав журналистов – Юра Рост, Василий Песков, Юра Щекочихин, Инна Руденко, Слава Голованов… Они старше меня были, и я очень рад, что познакомился тогда с этими людьми.

На съемках в Риге

 

«МЕЛОДИИ РИЖСКОГО ГЕТТО»

«Мелодии Рижского гетто» – это воспоминания пяти чудом уцелевших и доживших до наших дней обитателей гетто, которые сопровождаются кадрами кинохроники. В фильме поет оперная певица Инесса Галанте. Сын узника гетто, скрипач Гидон Кремер, рассказывает о погибших там родных.

 

–     Мы с Чатой тогда работали в Риге, у нас была своя авторская программа на латышском телевидении. Однажды наш товарищ повез нас ночью показать гетто. А оно и сейчас такое же, как до войны, – ты видела в фильме. Деревянные домики, те же дворы, те же узенькие улочки, по которым людей гнали на расстрел… Мы в темноте стали ходить по улицам, слышали какие-то ночные звуки и почувствовали, что будем это снимать, – просто по ощущению, по настроению. Начали собирать материалы. Беседовали с директором Еврейского музея Латвии Маргером Вестерманом, который тоже прошел через Рижское гетто, помогали и сотрудники Латвийского архива кинофотодокументов.

–     А как разыскали оставшихся в живых стариков?

–     Элементарно. В Рижском еврейском центре все собрано – письма, документы. Когда-то в этом доме был еврейский театр, теперь библиотека, архивы, ящички, узнаешь, кто жив… Один из них – адвокат, другой был директором этого центра, третий профессор консерватории, четвертый – рабочий… Один из них бежал, прятался у русских баптистов. Потом крестился, стал баптистским пастором. Об этом отдельный фильм можно снимать. Он рассказывает в фильме о том, о чем выжившие стараются не говорить, – что работоспособные мужчины могли остаться со своими семьями и пойти с ними на расстрел, но многие из них предпочли трудовой лагерь. Их матери, жены, дети нацистам были не нужны, а мужики какое-то время еще нужны. Это уже совсем другой фильм, с неразрешимыми нравственными проблемами.

–     Фильм получился таким личным… Как будто от рук эсэсовцев погибли свои.

–     Они и есть свои…

 

ЕВРЕЙСКИЙ АРХИВ

–     В том же 2006 году Борис Краснов, наш знаменитый сценограф, увидев наш с Чатой фильм, пригласил делать на сцене Киевского оперного театра «Бабий Яр». Это была сценическая постановка, приуроченная к 65-летию трагедии. Были президенты Украины, Израиля, еще откуда-то. Из России не было. Я писал сценарий – текст для восьми актеров. Там играли великие актеры, говорили на нескольких языках. Богдан Ступка, Ада Роговцева говорили по-украински. Актер из Германии – по-немецки. Двое – мужчина и женщина из Израиля – говорили на идише, потому что в Киеве никто никогда на иврите не разговаривал. И конечно, на русском. Мы вместе с Консуэло опять сидели в архивах.

Вот смотри – это мой еврейский архив – все эти папки, книги  – эти полки только по Риге. А еще есть по Киеву, по Бабьему Яру… Все было построено на письмах и воспоминаниях. Моя жена сделала весь фото- и видеоархив, который был показан на огромном экране. А Борис Краснов попросил меня написать и произнести текст от автора.

–    Ты снова возвратился к тому, с чего начинал свою журналистскую карьеру. К Холокосту. Эта тема тебя всю жизнь не отпускает!

–     Я тебе так скажу. Недавно умер Симон Визенталь, он около тысячи нацистов выследил и посадил, а стал известен после дела Эйхмана. Это я для тебя рассказываю, а в журнале об этом можешь не писать, потому что про Симона Визенталя знает любой еврей – он национальный герой! Визенталь – из Львовской области, его семья пострадала при Советах, он был в концлагерях, никто не знает, как выжил, насчет этого много спекуляций было...

Когда он вышел из лагеря, то весил 40 килограммов. Потом поселился, кажется, в Вене. Открыл Центр еврейской документации, связанный со всеми правительствами мира и занятый преследованием нацистских преступников. И вот, когда он уже был совсем старый, он сказал, что скоро его, как и всех, Г-сподь заберет. И там спросят, чем ты занимался. Один скажет, что дома строил, другой – детей учил... А он скажет тем евреям, которые погибли, были убиты, расстреляны, задушены газом, – он им скажет: «Я думал о вас». Я это прочел в одном из его интервью.