В двадцать третьем году, весной

В берлинской пивной

Сошлись русские эмигранты:

«Наемники Антанты»,

«Мелкобуржуазные предатели»

И «социал-соглашатели»...
 

Тема беседы была бескрайна,

Как теософическая тайна:

Что такое эмиграция?

Особая ли нация?

Отбор ли лучших людей?

Или каждый эмигрант злодей?
 

Кто-то даже сказал

На весь зал:

«Эмигранты — сплошь обыватели!»

А ведь это страшней, чем «социал-соглашатели».
 

Прокравшийся в зал из-под пола

Наканунский Лойола,

Предложил надеть на шею веревку

И вернуться в советскую мышеловку, —

Сам он в силу каких-то причин

Возлюбил буржуазный Берлин.
 

Спорящих было — двенадцать,

Точек зрения — двадцать,

Моя, двадцать первая, самая простая,

Такая:

Каждый может жить совершенно свободно,

Где угодно.

В прежнее время —

Ногу в стремя,

Белье в чемодан,

Заграничный паспорт в карман,

Целовал свою Пенелопу

И уезжал в Европу.
 

В Аракчеевской красной казарме

Не так гуманны жандармы:

Кто откупался червонцем,

Кто притворялся эстонцем,

Кто просто, сорвавшись с цепи,

Бежал сквозь леса и степи...
 

Тысячам тысяч не довелось, —

Кое-кому удалось...

Это и есть эмиграция,

Цыганская, пестрая нация.

Как в любой человеческой груде

В ней есть разные люди:

Получше — похуже,

Пошире — поуже,

Но судить нам друг друга нелепо,

И так живется, как в склепе...
 

Что касается «завоеваний революции»,

О которых невнятно бормочут иные Конфуции,

То скажу, как один пожилой еврей

(Что, пожалуй, всего мудрей):

Революция очень хорошая штука, —

Почему бы и нет?

Но первые семьдесят лет —

Не жизнь, а сплошная мука.

1923