Учительница Музыки – Анна Кирьянова /АМ/

Значительные персонажи прошлого превращаются в незначительных, а статисты вдруг напоминают о себе туманным диалогом или абрисом лица случайного прохожего.
Давно, много лет назад, было принято решение учить меня музыке. Папа-психиатр принес с работы белую крутящуюся табуретку, на которой обычно сидел рыжий лаборант Боря, наблюдая за крысами. Теперь Боре пришлось довольствоваться старым крысиным ящиком. Так что начало обучения уже явилось источником страданий и лишений. Потом был скандал, когда романтическая мама вымогала у похмельного папы деньги на учение – тоже плохой знак. Потом были мои горькие слезы и рыдания, когда меня не приняли в музыкальную школу из-за полного отсутствия слуха. Потом – долгие визиты к знакомым и друзьям в поисках преподавателя, дающего частные уроки. Потом – приобретение страшного черного пианино из детских страшилок, мат грузчиков, истерические вопли мамы, грохот и перестановка мебели. Потом за дело взялся папа, кому-то позвонил, выдал какие-то рецепты или поддельные справки, как отец Павки Морозова, и зимним вечером в нашу двухкомнатную хрущевку явилась учительница музыки – Нелли Александровна.

На меня напялили беленькое платьице, повязали на жидкие волосики пышный бант. На ноги мама велела надеть чешки. Я была довольно толстой шестилетней девочкой, и чешки, по замыслу мамы, должны были придать мне воздушности и изящества. Нелли Александровна недоброжелательно поглядела на меня мутно-голубыми глазами, показала в натянутой улыбке золотые зубы, затянула потуже газовую косынку, прикрывающую жилистую шею.
– Пропой мне что-нибудь… – хрипло велела учительница музыки.
– Мы едем, едем, едем
В далекие края
Веселые соседи
Хорошие друзья… – заголосила я, пытаясь снискать одобрение мамы.
– Чудно. – решила Нелли Александровна. – Вполне музыкальный ребенок. Сейчас будем разучивать гамму. Знаешь, что такое гамма?
Стали разучивать гамму. Разучивали ее долго. Папа курил на кухне, потом мама курила на кухне. Потом взрослые пили чай и говорили о музыке и о деньгах.
– Главное – правильно держать кисть. – хрипела Нелли Александровна. – От этого зависит все. Правильно держишь кисть – станешь пианистом. Надо представить, что держишь в руке яблоко и потом уже давить на клавиши. Иначе ничего не выйдет. И надо завести дневник, куда я буду записывать задание и ставить оценки. Это тоже – главное.
Уходя, Нелли Александровна ущипнула меня за щеку твердыми пальцами. Ее зеленое пальто с воротником из какого-то умершего от бешенства животного было ужасным. На ногах почему-то были резиновые сапоги. Может быть, они должны были придавать учительнице изящество и воздушность.
Приходить Нелли Александровна должна была вечером, когда я уже самостоятельно возвращалась из садика, а родители еще были на работе. Три раза в неделю должна была состояться пытка музыкой – и она состоялась. Напрасно я молилась неведомым силам – в шесть часов раздавался требовательный звонок, я бежала к дверям, поскальзывалась в чешках на крашеном полу – Нелли Александровна зловеще улыбалась с порога, снимала пальто и сапоги; начиналась музыка. Мы разучивали гамму.
– Правильно держи руку. – велела Нелли Александровна, выдыхая дым папиросы через нос. – От этого зависит все, абсолютно все. Ну, давай: до, ре, ми, фа, соль, ля си… Си, ля, соль, фа, ми ре, до…
Еще мы учились рисовать скрипичный ключ. С этим я справлялась неплохо: уже половина общей тетрадки была изрисована скрипичными ключами. Мне хотелось гулять, кататься с горки на фанерке, лепить снеговика, но пытка, как и положено пытке, была долгой. Кроме того, Нелли Александровна регулярно ставила мне оценки. Очень странные, максималистские оценки: то пять с тремя плюсами и подписью «Молодец! Маленький Моцарт!», то колы, окруженные щетиной минусов с обидными словами «Бездарность! Тупица!»
Нелли Александровна всегда была в разном настроении. То она благодушно улыбалась мне и рассказывала интересные истории про Чайковского, который был гомосексуалистом, что не помешало ему стать гениальным музыкантом. То раздраженно кричала хриплым и резким голосом и один раз даже привязала меня ленточкой к вертящейся табуретке, чтобы выработать правильную осанку за инструментом.
Мама и папа в пылу вечных скандалов и примирений как-то забыли про мои музыкальные упражнения. Иногда, в минуту покоя, мама услаждала папин слух моей гаммой, но папа мало радовался моим успехам и только неохотно отсчитывал деньги за следующий месяц. Родители приходили поздно, потому что были очень заняты: папа пил с лаборантом Борей и ездил по окрестным совхозам читать лекции о вреде алкоголизма, а мама дружила с длинноволосыми поэтами и художниками. Родительский долг они выполнили и теперь могли немного расслабиться.
Я приходила из садика, отпирала дверь ключом, прикрепленным к резинке на шее, и начинала ждать Нелли Александровну. Иногда она довольно сильно опаздывала, и пахло от нее, как от папы и лаборанта Бори. Обесцвеченные волосы были убраны в небрежный шиш на затылке, косынка затянута, как петля на удавленнике, но сама учительница всегда была полна энтузиазма. Мы разучивали гамму, потом Нелли Александровна что-нибудь пела. Мы играли в театр.
– Выступает заслуженная артистка Нелли Александровна! – рапортовала я, встав на стульчик и рассадив кукол в кружок. – Она споет песню «Из-за острова на стрежень».
Нелли Александровна била по клавишам и артистично исполняла песню. Потом – другую. Потом – третью. Потом запиралась в туалете и оттуда доносилось подозрительное бульканье.
Выйдя из туалета, красная, дикоглазая учительница усаживалась на тахте, закуривала и начинала рассказывать про свою жизнь.
– Это был замечательный человек, Аня. Таких людей теперь нет. Он был белогвардейцем, а потом признал советскую власть и стал крупным руководителем. Он полюбил меня страстно, как Шопен любил Жоржа Санда. Но я ему отказала – мой муж бы просто застрелил нас обоих, понимаешь?
Я молча кивала.
– И вот, на юге, в Анапе, я встретила еще одного человека. Его звали Ираклий Игоревич, представляешь? Он посвятил мне ужасно много стихов и песен. Но нам пришлось расстаться из-за его жены – ужасная была стерва, скажу я тебе. Настоящая истеричка. Как-то раз она выследила нас на пляже и бросилась на меня с ножом. Я защищалась, как львица – с тех пор у меня остался вот этот шрам. – Нелли Александровна демонстрировала шрам на животе. – Он покончил с собой. Такая драма!
Леденящие душу истории сменяли одна другую, и все они были с плохим концом. Жизнь раскрывалась передо мной в мрачных тонах, я всем сердцем ощущала безысходность бытия.
– Надо бы выпить яйцо. – прерывала свои рассказы Нелли Александровна. – Великий Шаляпин всегда пил гоголь-моголь: это яйцо с сахаром и коньяком. Жаль, что нет коньяка. Но хоть яйца-то есть?
Яйца были. Нелли Александровна выпивала два-три яйца, проделав в скорлупе дырочку. Потом ела хлеб с сахаром, чтобы получился как бы гоголь-моголь, как у Шаляпина. Если яиц не было, Нелли Александровна выпивала суп, чтобы смазать голосовые связки. Крошки хлеба падали на ее мутно-зеленое платье, осыпали газовую косынку. Я сидела на вертящейся табуретке и внимательно слушала учительницу. Я уже к ней привыкла.
Мое детство было печальным – родители были заняты какими-то распрями и общением с другими людьми. Дети пугали меня вечными зелеными соплями и драками, а еще – баснословной тупостью. Друзей у меня не было, и в садике я чувствовала себя, как в тюрьме. Воспитатели часто рукоприкладствовали, орали, а вот Нелли Александровна была совсем другой. Она, бывало, тоже кричала, но как-то драматично, красиво, хрипло, как в театре.
– Лучше мне умереть, не жить! Лучше покончить с собой! Все бессмысленно, выхода нет! – кричала Нелли Александровна, мотая головой с распустившимися белыми волосами. – Кто поймет мою душу, кто меня пожалеет?! – я робко подходила к учительнице и обнимала ее за страшно острое плечо, стараясь не обращать внимания на резкий запах спиртного. Нелли Александровна начинала рыдать, но скоро успокаивалась и, после очередного посещения туалета, взбадривалась и убеждала меня:
– Жизнь лучезарна! Природа дает нам силы, природа и любовь! Как писал Бальмонт: «Я в мир пришел, чтоб видеть солнце!» – почему же люди так ничтожны? Сыграй-ка, Аня, гамму – да смотри, правильно держи руки!
Я играла гамму, а Нелли Александровна храпела на тахте. Так шли дни и недели, и моя маленькая жизнь обрела смысл. Приходя из садика, я проверяла наличие яиц или хотя бы супа и принималась ждать Нелли Александровну.
– Сегодня я больна. – хрипела задушенно Нелли Александровна, хватаясь рукой за косяк. – Я так больна, Аня, что без лекарства умру. У вас есть пустые бутылки?
– Есть. – робко ответила я, никак не понимая связи между лекарством и пустыми бутылками.
– Сколько? – спрашивала Нелли Александровна, пугая меня своим багровым лицом.
– Много, – честно призналась я, разглядывая составленные в углу бутылки из-под выпитого «жигулевского» пива.
– Иди, деточка, сдай бутылки и купи «яблочный сидр» за один рубль двадцать копеек. – попросила учительница, валясь на тахту. – Папиросы у меня есть.
Бутылки были сданы, сидр куплен, и через полчаса принявшая нормальную окраску учительница уже рассказывала мне очередную историю про известного певца, который сам себя кастрировал из-за несчастной любви к таинственной незнакомке.
– Было море крови. – заверяла меня Нелли Александровна. – Его с трудом спасли, но зато теперь он стал единственным фальцетом в государственном хоре и зарабатывает даже больше, чем раньше.
Вечера стали тихими и уютными. Иногда, в хорошем настроении, Нелли Александровна надевала мамино вечернее платье, шляпу, привезенную с юга, и танцевала канкан под разыгрываемую мной гамму. Танцевала она очень хорошо: воздевая к небу ноги, обтянутые рваными чулками, кружась и приседая, всегда босиком – мамины туфли были ей малы. Иногда и я присоединялась к зажигательному танцу, шаркая чешками и уперев кулачки в бока. Бант колыхался на голове в такт движениям, Нелли Александровна пела какую-нибудь забавную песню типа «Поеду я в город Анапу, куплю себе белую шляпу», мамина турецкая шаль волочилась по полу. Одновременно Нелли Александровна курила папиросу, так, что все было в дыму и пепле.
– Я могла бы танцевать в цыганском ансамбле, но цыганский барон не давал мне покоя! – кричала сквозь завесу дыма учительница. – Я в мир пришел, чтоб видеть солнце!
Итак, занятия шли своим чередом. Однажды пришли гости, и мама потребовала от меня демонстрации музыкальных навыков. Провал был близок. Я бодро сыграла гамму раз пятнадцать, стараясь правильно держать руки.
– Это все? – пораженно спросила мама. – А еще что-нибудь?
– Мы пока учим про композиторов. – объяснила я. – Про Скрябина, про Чайковского, про Шопена. Нелли Александровна сказала, что надо знать историю музыки.
Мама не стала устраивать сцену при гостях, но перед сном громко ругалась с папой, который заверял, что гаммы пока вполне достаточно. Остальное придет с годами.
Я узнала, что Нелли Александровна живет с матерью, которой очень много лет. Мать с детства подавляла талант и личность Нелли Александровны и мешала ее личному счастью. Мать была эгоистичной и мещански настроенной женщиной. Она хотела выгнать Нелли Александровну из дому и даже отправить ее в санаторий.
– Но не тут-то было! – хрипло радовалась учительница. – Соседи не подписали заявление, и меня всего лишь поставили на учет к твоему папе. Талант не пропьешь! Композитор Мусоргский вообще сошел с ума от пьянства, а его гениальные произведения знает каждая собака. Творческих личностей всегда унижали и уничтожали. Вот, например, Гитлер. Или Сталин.Арестовали Мандельштама и мочились ему в рот! Сволочи, как моя мать.
История про неизвестного мне Мандельштама поразила меня до глубины души. Наивно разинувший рот поэт в окружении Гитлера и Сталина преследует меня во сне и по сей день. Нелли Александровна обладала большой способностью к внушению, настоящим даром артиста.
Мама дала мне одиннадцать рублей заплатить за садик. Я заплатить забыла и положила деньги на сервант. Нелли Александровна сказала:
В гастрономе продается кое-что, очень мне нужное. Я сейчас возьму эти одиннадцать рублей, а потом пусть папа вычтет из моей зарплаты, хорошо?
В этот день Нелли Александровну я больше не видела – она ушла покупать кое-что нужное одна, и больше не вернулась. Неясное предчувствие беды охватило меня. Маме я сказала, что потеряла деньги. Это была ужасная, подлая ложь, но я не знала, что делать – я чувствовала, что правду говорить нельзя, иначе что-то случится.
Мама долго ругалась, обзывала меня тупицей и поганкой, потом успокоилась и закурила в любимом кресле. Я не могла найти себе места и все плакала от горя и печали. Так и заснула в слезах.
Предчувствие катастрофы редко оказывается ложным. Если что-то плохое может произойти, оно обязательно произойдет. Страхи и тревоги остались в моем подсознании и по сегодняшний день – может быть, благодаря ужасному финалу моей первой привязанности.
На следующий день рано вернувшийся папа обнаружил у наших дверей лежащую в луже собственной мочи учительницу музыки. В луже мокли и какие-то ноты, высыпавшиеся из ее черной потрескавшейся сумки. На беду, пораньше пришла и мама. Из дверей напротив высунули головы враги Эсерсоны, галдя и возмущаясь. Старенький Иосиф Рафаилович предлагал вызвать милицию. Старуха Лазаревна с третьего этажа ругалась нехорошими словами. Папа поволок Нелли Александровну к машине, кряхтя и морщась. Мама кричала:
– Идиот! Нашел учительницу среди своих пациентов! Она могла что угодно сделать! Квартиру поджечь! Ребенка зарезать! Украсть мои драгоценности!
Нелли Александровна цепляла ногами ступени и подметала перила блеклыми локонами. Ужасное зеленое пальто насквозь промокло, газовая косынка размоталась. Один раз она выскользнула из папиных рук и грохнулась на лестнице, глухо ударившись головой. Я завизжала и бросилась к учительнице, вцепилась в рукав пальто и начала истерично задыхаться от визга. Голова моя вдруг стала дергаться из стороны в сторону, я тянула Нелли Александровну, отпихивала папу, выкрикивая хрипло, как учительница музыки сквозь визг:
– Гитлеры! Сталины! Все вы плохие! Не трогайте ее, гады!
Нелли Александровна вдруг подняла голову и вполне членораздельно произнесла:
– Главное, Аня – правильно держи руки. Это самое главное – правильно держать руки.
Захлебываясь визгами и рыданиями, я провожала свою первую учительницу, а мама цепко держала меня за плечи. Сквозь тонкую подошву порядочно уже износившихся чешек я чувствовала ледяной холод каменной лестницы, бант повис возле уха, а платьице треснуло подмышкой. Хлопнула подъездная дверь, заурчала папина машина, взвизгнул снег под колесами. Дома я упала на кровать, заливаясь горючими слезами. Чувство утраты переполняло меня.
Попыток учить меня музыке больше не предпринималось. Только черное пианино громоздилось в углу комнаты. Иногда я подходила к нему, садилась на винтовую табуретку и играла гамму, правильно держа руки. В пустой квартире гамма звучала как реквием.
Что стало с Нелли Александровной? Сначала я не спрашивала об этом из страха. Потом – забыла; жизнь шла, родители развелись, разъехались в разные концы страны, я жила у дедушки-бабушки, росла, училась у обычных учителей… Стала психоаналитиком. Неудачно вышла замуж один, второй, третий раз. Родила ребенка. Выпустила книгу прозы. Мучилась и мучаюсь от вечного страха и тревоги. А постаревший папа на вопрос о моей учительнице как-то вяло ответил по телефону:
– Выбросилась из окна, вроде бы. Не помню точно. Она ведь была алкоголичка. Просто твоя мать так привязалась с этой музыкой, а найти кого-то тогда было сложно…
Зеленое пальто, вытравленные волосы, золотой (да, полно, золотой ли?) зуб, мутные голубые глаза, резиновые сапоги… Одинокий вечер в пустой квартире, мрак за окном, зима. И никто не позвонит в дверь, не научит играть гамму, не спляшет канкан. И вместо пианино – итальянская пишущая машинка.