Авреймл.
Собственно, Мишкиным «прихожанином» реб Авреймл стал недавно и не от хорошей жизни. До этого он подстригался у Фимы и ничто не предвещало смены мастера, если бы не определённые события, произошедшие в жизни старца. Придётся об этом рассказать.
Поскольку времена были суровые, любые собрания больше трёх человек могли быть расценены, как троцкистский заговор или происки космополитов. Ни синагоги, ни даже молельного дома в местечке не было. Реб Авреймл олицетворял собой всю духовную власть, не будучи, однако, официально посвящённым в сан духовника. Жил достойный человек, в отличие от подавляющего большинства служителей культа всех религий, на собственные трудовые доходы. Приход в основном слагался из платежей за убиение кур – какой еврей откажет себе в куриной ножке с тарелочкой парующей «яхале» хотя бы раз в неделю в шабис (субботу). Все евреи местечка – тайно верующие, атеисты, члены партии – независимо от своих убеждений ели (кто реже, кто почаще) кур, лишённых жизни реб Авреймелом.
Казнь в исполнении шойхета носила ритуальный характер, куры как бы заранее смирялись со своей судьбой, так как в отличие от своих менее удачливых сестёр в результате манипуляции резника становились кошерными. Глядя на трепыхающихся в предсмертных судорогах пернатых, Симкин дружок Тимка, большой знаток литературы и, в частности, Гоголя, глубокомысленно меланхолично произнёс: «Редкая курица долетит до середины двора…»
Ещё одна статья дохода – это отпевание, чтение кодеша (поминальная молитва) у гроба покойного. Поскольку евреи в местечке умирали с большой неохотой, особо рассчитывать на прибыльность этого источника не стоило. Собственно, как и все другие евреи в местечке, шойхет занялся домашним промыслом – приготовлением пасхального борща. Технология производства этого продукта была такой же, как пять с половиной тысяч лет тому, когда этим делом занимались Исаак, Иосиф, и быть может даже сам Каин…
В большие чаны загружался крупно нарезанный красный буряк, заливался ключевой водой и две недели спустя в результате брожения получался тот самый «пейсахдекер борщ», который за умеренную плату раскупали прихожане. Борщ только назывался пасхальным, а ели его круглый год, что делало этот гешефт достаточно выгодным. Приготовлением борща занималась жена реб Авреймеле с двойным, как это часто бывает у евреев, именем Сурка-Лейка.
Тут-то мы и добираемся до места повествования, где станет ясно, причём тут куры и пасхальный борщ. Дело в том, что пару лет тому реб Авреймл овдовел. Печаль по поводу потери друга жизни была велика, однако это не помешало безутешному вдовцу через год жениться на дамочке, отстававшей от него на жизненном пути лет эдак на двадцать пять. Сорокалетняя ребыця отличалась жизнерадостным нравом и бьющей через край любовью к людям. Особенно к сыновьям и племянникам достопочтенного Авреймеле. Поползновения молодой мачехи ограничивались невинными поцелуями, градус которых, однако, превышал родственные параметры. У самих сыновей и племянников такая демонстрация родственных привязанностей возражений не вызывала, но жёны сыновей всполошились.
Во избежание семейных катаклизмов мудрый Аврймл оставил детям отчий дом, а сам снял в аренду полдома у старого возчика Шмила. Хата имела большое «обисця» (подворье), что было на руку деловому ребе.
Появление второй жены привнесло в жизнь пожилого молодожёна несколько не то, чтобы проблем, но необычных новшеств: жена закомандовала каждый вечер прогуливаться под ручку по главной улице, ходить по воскресеньям в кино и даже выезжать на маёвки.
Естественно, что лёгкое грехопадение шойхета не оставалось тайной для жителей местечка и, конечно же, служило поводом острословам-парикмахерам для ядовитых шуток и розыгрышей. Оттого посещение ребе Авреймеле парикмахерской (стригся он у знакомого читателю Фимы) становилось суровым испытанием.
Фима приглашал своего клиента занять кресло, любезно и уважительно оборачивал его шею салфеткой, набрасывал покрывальце и начинал великосветскую беседу.
– Да, времена меняются, – размышлял как бы про себя Фима, – Теперь настоящему мужчине хочется иметь женщину помоложе. Конечно, это веселее, чем жить до глубокой старости с какой-нибудь старухой, когда есть много молодых…
– Это с одной стороны, – так же глубокомысленно отзывался брат Яша, стригущий клиента, на соседском кресле, – С другой же стороны, молодая жена крутит мозги так, что до глубокой старости можно просто не дожить…
– Э, что не говорите, – продолжал Фима, – но между нами, мужчинами говоря, спать с молодой женой… это цимес!
– Это с одной стороны, – философски раздумывал Яша, – С другой же стороны, где гарантия, что это удовольствие попутно не имеет ещё кто-то?
– Яша, ты говоришь плохие гадости. В благоверных еврейских семьях такое не бывает.
– Фима, ты говоришь смешные шутки. Где ты сейчас видишь благоверных евреев, если даже дети раввина едят свинину?!
В таком духе беседа продолжалась, пока Фима подстригал густую серебристую шевелюру и бороду ребе.
Посидев несколько раз на этом электрическом кресле, дядя Авреймеле сбежал к Мишке. Здесь было всё наоборот. Интеллигентный Миша обслуживал почтенного посетителя подчёркнуто вежливо и деликатно, а благодарный шойхет выговаривал ему душу.
Основной темой бесед было то, что у ребе Авреймеле ещё до революции в Америку уехали братья и добрый человек имел мечту их когда-нибудь увидеть или хотя бы узнать об их судьбе.
– Слышишь, Мишка, – мечтал старец, – если бы они узнали, что я живой и разыскали меня, Нухем (старший брат) обязательно дал бы мне десять золотых долларов. Ты не знаешь, какой он добрый!!
Воображение ребе Авреймеле как-то застыло на этой сумме и, каждый раз фантазируя в парикмахерском кресле на тему встречи с американскими родичами, он завершал свой монолог вручением ему этих вожделенных монет…
… Скепсис парикмахеров оказался напрасным: Авреймеле прожил долгую жизнь, в 87 лет он похоронил и вторую жену, которая к тому времени прилично состарилась и давно уже не вызывала у мужа прежнего беспокойства. В 1979 году к 93-х-летнему дяде Авреймеле приехал попрощаться отъезжающий в Штаты племянник.
– Где же твоя мама, моя сестра Эстер?
– Она уже два года в Америке…
– Лыба, Мойша, Элык, идите-но сюда. Я же вам всегда говорил, что у меня ТАМ есть родные. Готыню, какое счастье- я имею сестру в Америке!!
Судьба.
Увлёкшись клиентами в очереди, мы снова забыли о предмете повествования, то есть о Симкиной причёске. А она тем временем трансформировалась из аккуратного чубчика в неугомонные вихры, которые никакие усилия Мишки и ухищрения самого Симки не могли заставить расти в нужную сторону. Продолжив аналогию с происходящими в стране событиями, можно сказать, что Симкин чуб развивался, как угольная промышленность Кузбасса в годы послевоенных сталинских пятилеток: дадим стране угля, хоть мелкого, но… много!
Здесь впору продолжить рассказ о Мишке-рыжем. В ту пору уже 24-летний парень был, как сейчас бы сказали, культовой фигурой в посёлке.
Среднего роста, отлично сложенный, с милым и нежным лицом, светлоглазый, с красивой блестящей волной рыжеватых волос, неизменно улыбчивый и приветливый, Мишка – любимец друзей, соседей, сослуживцев- пользовался неизменным успехом у женщин.
Несмотря на свою внешнюю самодостаточность, как это много лет позже понял Симка, был он личностью противоречивой.
С одной стороны, Мишка обгонял своё время: после войны, во время разрухи, в посёлке, далёком от центров культуры, первым начал культивировать спорт, увлекался литературой и живописью, буквально добывая книги, роясь на чердаках и в подвалах, где они зачастую хранились ещё из довоенных времён. Слыл совершенно блестящим танцором, бесспорным королём танцплощадок, где ему приходилось бывать. Уже говорилось и о том, что и руки у него были «золотые»…
Казалось, личность с такими задатками должна развиваться и процветать. Но нет, Мишка застрял в своём образовании и профессии парикмахера на всю свою, как позже выяснилось, короткую жизнь…
Уже говорилось раньше, что Мишка был спортивным, крепким парнем, но силу свою никогда не применял, даже для собственной защиты. О случае с Жорой Финохиным читатель знает, но Симка помнил и другой, когда на брата полез с грязной бранью какой-то офицеришка, которого тот мог оглушить одним ударом своей левой (Миша – левша и знаменитый в местечке драчун и забияка Вилька Шрайбер говорил: «Никого и ничего не боюсь, кроме левой Рыжего…»). А Рыжий молча стоял и в глазах его светилось, нет не страх – недоумение. О трусости не могло быть и речи: армейскую службу он проходил в горной пехоте в Карпатах. Выполняя боевое (или учебное) задание ефрейтор Соркин единственный из всей роты горных стрелков спустился на лыжах по крутому склону, доставив командованию срочный пакет. За что и получил десятидневный отпуск домой. А в рожу нахальному чинуше съездил всё тот же Вилька, за что его тут же подобрал военный патруль. Впрочем, тогда всё кончилось благополучно.
Не всё было так просто и на женским фронте. Мишка слыл сердцеедом, дамским угодником и сполна пользовался расположением прекрасной половины. Но подошло время, когда надо было жениться, и тут вышла заковыка. Вначале он «бросил глаз» на красивую девушку Риву, которая только-только закончила школу. Рива была привлекательной девушкой, комсомолкой, активисткой, да ещё воспитанной в обстановке пуританской еврейской семьи. После нескольких прогулок и провожаний Мишке было дано «atande» и поделом – он не знал, о чём говорить и что делать с этой ровной, как струнка, в прямом и переносном смысле, девушкой, так отличающейся от всех предыдущих женщин.
Надо ли говорить, как болезненно переживал он эту неудачу…
… Мишке шёл 27-ой год, по патриархальным еврейским меркам, он уже переходил в категорию старых холостяков. И здесь фортуна, казалось, повернулась к парню лицом. В соседском городке он познакомился с миловидной девушкой, которая ему сразу понравилась. Как стало известно от родственников их познакомивших, Мишка понравился Ане и к радости заждавшихся внуков родителей, всё потекло естественным путём к благополучному завершению этой счастливой встречи.
Увы, человек полагает, а Бог располагает. Здесь мы переходим к самой печальной странице повествования, которая начинается ещё с одного, уже последнего лирического отступления.
У Мишки-рыжего, кроме всех его многочисленных увлечений, была одна страсть. Охота – пуще неволи. Именно охота в прямом понимании этого слова была его всепоглощающей страстью. Мишка был великолепный стрелок: что значило в те годы иметь второй спортивный разряд по стрельбе, спортивной гимнастике и лыжам знает лишь тот, кто в это время жил.
В доме на стене весело трофейное австрийское ружьё, с какими-то знаками на нём, подтверждающими уникальность этого оружия. Охотился Мишка круглый год – летом на боровую дичь, осенью на водоплавающих, зимой – зайцы, лисы, кабаны, косули… Параллельно этой страсти он имел, говоря по-нынешнему, хобби – мастерил великолепные чучела из лучших своих охотничьих трофеев.
Комнаты Симкиного дома напоминали краеведческий музей: в разных углах комнат стояли в натуральную величину пугливый заяц, приготовившаяся к прыжку белка, притаившаяся в ожидании жертвы рыжая лиса, под абажуром парил, раскинув метровые крылья, степной орёл. По просьбе друзей – охотников безотказный Мишка мастерил чучела и для других.
Зимой 1954 года Михаил охотился меньше обычного: выходные дни занимали поездки к будущей невесте. Но на закрытие охоты (а было это в середине февраля) он всё-таки собрался. Команда охотников из воинской части, с которой он обычно промышлял, выехала ранним утром в сторону Молдавии – там в полях в ту зиму было много зайцев. Охота оказалась удачной – Мишка взял двух зайчишек, а заместитель командира воинской части полковник Рындин – шикарную рыжую лису.
Несмотря на свою занятость, отказать большому начальству в его просьбе Мишка не мог и рыжая красавица перекочевала из полковничьего рюкзака в Мишкин.
Самым сложным и ответственным звеном в техническом цикле изготовления чучела была выделка шкуры. Десятки туш разделывал Мишка голыми руками, но эта оказалась роковой…
Через два дня у него сильно разболелась рука. Обращение к врачу, приём каких-то таблеток ничем не помогли. Руку ломило невыносимо, резко подскочила температура, от боли и жара мутилось сознание. Вызванный домой опытный провизор доктор Пасов заподозрил неладное и настоятельно посоветовал немедленно (ночью!) везти Мишку в областной центр. Ёйлык завёл свой «ЗИС» (о скорой помощи или санавиации тогда речи не было), посадил Мишку и маму в кабину, отец взгромоздился в открытый кузов, укрылся попоной, и машина отправилась в 5-ти часовой маршрут по морозной и заснеженной дороге.
В областной центр Мишу привезли уже без сознания. Вызванный рано утром известный профессор и два других врача из областной больницы поставили диагноз: общее заражение крови, сепсис. Профессор прямо сказал родителям: положение безнадёжное, шансов на благополучный исход нет, слишком поздно… Мама держалась, окаменев от горя. Отец упал на колени и целовал ноги профессора, умоляя спасти сына. Все свидетели этой сцены были потрясены. Профессор пытался уйти из палаты, но отец продолжал преследовать его, семеня на коленях, обнимая и целуя руки и ноги медицинскому светиле.
… Мишеньку взяли на операционный стол и там, на глазах поверженных в глубокий транс родителей, он умер…
Его гибель была горем всего посёлка: слишком жестоким, неправдоподобным и бессмысленным казалось всё происшедшее. Проводить Мишку-рыжего в последний путь собрался стар и млад. Двор и главную улицу посёлка запрудили люди; было холодно, кружила метель, но никто не уходил. Из воинской части прислали почётный караул, словно хоронили воина-фронтовика, – так военные почтили память ефрейтора Соркина.
Девушка Аня попрощаться с несостоявшимся женихом не приехала. Здесь Мишке снова не повезло.
В углу комнаты, где был установлен гроб и сидели родные покойного, стоял и тихо плакал, вытирая слёзы шершавой ладонью, городской сумасшедший, старый Хрен. Здесь не стоило придуриваться, да и некого было делать дураком…
II. « Фигаро» (кок).
Борщ и другие.
Студенчество Симки пришлось на вторую половину 50-х годов в Одессе. Теперь и новорожденному ясно, что это было самое прекрасное время, но тогда… Тогда самый весёлый и жизнерадостный в мире город жил бурлящей и искрящейся, но голодноватой послевоенной жизнью.
Особенно это касалось студентов, чьей стипендии едва-едва хватало оплатить жильё, пообедать в студенческой столовой и купить на завтрак и на ужин буханку чёрного хлеба. Хлеб надо было захватить рано утром до начала занятий, ибо под вечер прилавки булочных уже опустошались и перспектива лечь спать на голодное брюхо была весьма вероятной.
Набор блюд в студенческой столовой не отличался разнообразием так же, как и был безопасен для ожирения, то-есть не страдал от избытка тогда ещё никому не известного холестерина: салат из квашеной с дурманящим запахом капусты, борщ с головизной…
Нет, тут сделаем остановку, так как без описания особенностей этого шедевра поварского искусства повествование много потеряет. Итак, представьте себе большую тарелку, заполненную буроватой жидкостью с элементами варённой картошки, капусты и бурячка; с плавающими по зеркалу водоёма медалями жира от заправки жаренным луком и апофеоз этого кулинарного чуда – небольшой кусочек той самой головизны.
Для непосвящённых требуется объяснение: головизна это мясо, вываренное из голов крупного рогатого скота или парнокопытных. Несмотря на столь красочный характер блюда, употреблять его в том виде, в котором оно находилось после разлива большой поварёшкой, было бы роковой ошибкой. Следовало совершить последнее и решающее действо – добавить в тарелку столовую ложку горчицы и тщательно это разболтать. Всё, шедевр состоялся!
Симка до сих пор уверен, что ничего вкуснее в жизни он не едал ни до, ни после студенчества. Следующая за борщом котлета с лёгким запахом мяса и большим содержанием хлеба, гордо именуемая заграничным (похоже, что даже еврейским) именем «шницель», уже ничего не решала. Основное насыщение состоялось до этого. И не последнюю роль здесь играли бесплатные хлеб и горчица, которыми утолялся первый и, как вы сами понимаете, самый энергоёмкий приступ голода.
Наконец, пролог драматического действа, именуемого обедом в студенческой столовой, хэппиэнд, как теперь бы это назвали, – компот из сухофруктов! Как выразился Симкин сокурсник Тимка Тыкман: «Компот, как война – всё спишет»…Когда много лет спустя на экраны вышел фильм «И дождь смывает все следы», Симка понял, что это о нём, о компоте той студенческой поры.
Впрочем, к теме моего повествования описанный выше период как раз отношения и не имеет. В то время Симкин чуб был таким ершистым и непокладистым, как и в последние школьные годы, и попытки разных парикмахеров, к которым он наведывался ежемесячно, как-то упорядочить этот ералаш большого успеха не имели.
Между тем, течение времени неумолимо уносило Симку в фарватере реки, именуемой студенческая юность, к новым омутам, мелям и порогам. Из провинциального, слегка местечкового паренька понемногу стал вырисовываться светский волкодав ну, пожалуй, волкодав – это преувеличение, но вот доберман-пинчер – это точно.
Учился Серафим в экономическом вузе, где больше трёх четвертей студентов были девушки. Оставшуюся часть мужчинами можно было назвать с большой натяжкой. В то время, когда до рыночных отношений оставалось ещё треть столетия, в экономические высшие заведения, как правило, поступали «сливки общества», то-есть туда «сливались» неудачники после поступления в технические вузы, особы, имеющие физические недостатки и, наконец, (за умеренную плату) блатные – троечники в основном иудейского происхождения. Не престижный в то время институт имел одно существенное достоинство – военную кафедру, которая позволяла этим маменькиным сынкам, не обламывая зубы, вгрызаясь в гранит науки, благополучно избегать мужественных достоинств армейской службы.
Спортивный и не лишённый внешней привлекательности Симка – пулемётчик вскоре стал ловить на себе заинтересованные взгляды сокурсниц. Следует прибавить к этому, что он и танцевал неплохо, и мог, воспользуясь словами поэта, «вызывать улыбки дам огнём нежданных эпиграмм», а точнее говоря, читал наизусть главы из «Золотого телёнка». Всё бы ничего, если бы не деревенский чуб на фоне модных «коков» золотых мальчиков, посещавших институтские вечера. Раздосадованный неуживчивостью своей причёски, Симка в сердцах остригся наголо…
Посвящение.
Спасение поверженному в транс «пулемётчику», посещавшему лекции с отросшим ёжиком русых волос, пришло в лице сокурсника с респектабельным именем Дод. Дод чем-то напоминал Эллочку-людоедку: весь лощённый, уже тогда в заграничных шмотках, благоухающий «Красной Москвой», с идеальной, волосок к волоску, причёской, именуемой французской полькой, Додик, как и Эллочка Щукина, был крайне немногословен на всех без исключения семинарах и экзаменах в институте. Это находило понимание и «твёрдые» преподавательские оценки , которые редко зашкаливали выше двойки. Тем не менее, какими-то звёздными путями (возможно даже через самого ректора) Дод переходил с курса на курс и, о чудо, стал – таки выпускником вуза.
Справедливости ради надо сказать, что сегодня Mr. Nysboim – респектабельный владелец двух чулочных фабрик в солнечной Австралии, а блестящие знатоки математики и политэкономии влачат своё существование на разного рода социалы, пенсии и SSI…
Не терпевший этих «чертей» на версту (напомню, что выходцев из сельской местности коренные одесситы называли просто и надёжно – «черти рогатые» или «когуты») городской сноб Дод к Симке, тем не менее, испытывал относительно добрые чувства. На одной из скучных лекций Дод подсел к Симке.
– Послушай, Симеон, ты долго намерен носить этот чертополох на собственной голове?
– Дод, тебя послать или сам пойдёшь? Не дави на больное место, будь гуманным человеком.
– Именно поэтому я и хочу спасти тебя от этой напасти. Пока ты не обретёшь приличную причёску, на тебе из соседней улицы будет видна печать твоего Крыжополя.
Для обозначения сельского или местечкового происхождения в Одессе использовались две географические точки – Жмеринка и Крыжополь. Последний, в силу своего фонетического звучания применялся только для отрицательных характеристик.
Иное дело Жмеринка.Преподаватель со спецкафедры (военное дело) полковник Плешевенко (студенты называли его ласково – Плеша), обладатель богатого запаса словесных перлов на одесские темы, применял в зависимости от настроения два афоризма:
-Это не фигура для Жмеринки… – о предмете или человеке, не стоящем внимания, и более суровое:
– Даже самый большой пуриц из Жмеринки – это п…ц в Одессе!
Второе высказывание расставляло все точки над «i».
Но вернёмся к мирной беседе сокурсников за столом в последнем ряду на увлекательнейшей лекции по диамату.
– Что ты имеешь мне предложить? – спросил Симка, понемногу осваивающий одесский жаргон и менталитет.
– Я отведу тебя к лучшему фигаро в Одессе, и он сделает у тебя на голове из г…а конфетку. Ты получишь мою рекомендацию к самому Юлиусу!
Симкино сердце сладко заныло – Юлиус был известным на всю Одессу «фигаро», клиентами которого были все знаменитости города. Кстати, о самом термине «фигаро»: тёзками героя комедии Бомарше были считанные единицы из одесских цирюльников, первым и безусловно самым заслуженным из которых и был Юлиус.
До описания самого Юлия Матвеевича дело дойдёт несколько позже, а пока закончим затянувшийся на страницах диалог однокурсников.
– Дод, ты – настоящий друг! Что ты хочешь иметь взамен?
Симка попал в точку. Дод физически не мог даже пошевелить указательным пальцем, не получив любую, мизерную, но выгоду.
– Дай мне твои газеты!
Здесь снова нужно сделать лирическое отступление. Тот, кто подумал, что неуча и стилягу Дода заинтересовали материалы очередного съезда партии, или достижения тружеников полей, или даже происки империалистов, горько ошибаются. Речь шла о единственной тогда издававшейся в Союзе на иностранных языках газете «Moscow News» , которая использовалась для сдачи зачётов по английскому языку. Чтобы его (зачёт) получить, нужно было прочесть и перевести N-ное количество знаков. После этого на странице лингвист ставил свою подпись и, впоследствие, газеты с его подписью предъявлялись с зачётной книжкой.
Для бесспорного лидера по этому предмету Симки не составляло большого труда походя накопить необходимое количество знаков (читай, подписей преподавателя). Именно эти газеты и ничто иное и интересовали бескорыстного Додика.
Цена была высокая, но и товар стоил того! Тем более, что запасливый Симка покупал по несколько экземпляров этого «независимого» издания и одну и ту же статью сам сдавал многократно…
– По рукам! – почти одновременно воскликнули высокие договаривающиеся стороны, и сделка была совершена.
Ведомый деловитым Додом, Симка шёл в парикмахерскую с волненьем влюблённого юноши, которому предстоит скорая встреча с любимой. Сама цирюльня располагалась в самом сердце Одессы – на углу улиц Карла Маркса и Ласточкина, слева от неё были «Алые паруса» (знаменитое кафе Фанконэ), а справа – любимый моряками и студентами ресторан «Волна», вскоре переименованный номенклатурными самодурами в «Украину».
В мужском зале работали два мастера: мэтр Юлиус и маэстро Генка-рыжий (снова рыжий!). Помещение было достаточно большим, но казалось тесным из-за постоянных очередей посетителей к обоим художникам. Да-да, автор не случайно применил это слово, ибо то, что совершали мастера на головах клиентов смело можно было отнести к произведениям искусства. Писанные красавцы выходили из цирюльни полубогами, серые личности превращались в писанных красавцев, а записные уроды выглядели, как киноартисты в эпизодических ролях…
Дод подошёл к Юлиусу и стал ему что-то объяснять, оглядываясь на Симку и умеренно жестикулируя. По всему чувствовалось, что у мэтра он свой человек – объяснение заняло не более двух минут. Юлиус глянул на Симку сквозь очки, потом, слегка набычившись, поверх них; величественно кивнул и также кивком указал на свободный стул. Посвящение в клиенты состоялось! Дод поощрительно хлопнул Симку по спине и ретировался по своим всегда срочным делам. Излишне говорить о том, что свои газеты он предусмотрительно изъял ещё накануне…
Теперь, удобно расположившись на жёстком деревянном стуле, Симка смог спокойно осмотреться.
Здесь самое время описать внешность знаменитых одесских фигаро. Юлиус – чуть выше среднего роста, величественно стройный (было ему тогда под шестьдесят), с гладким в мужественных складках лицом, с серыми, испытывающе смотрящими сквозь большие роговые очки глазами, гривой седых ухоженных волос – больше бы походил на профессора словесности, чем на брадобрея, если бы не полный рот золотых зубов – верный признак материального процветания в то время.
Генка-рыжий, несмотря на легкомысленное прозвище, тем не менее был настоящим городским интеллигентом, выдержанным и тактичным. Генка был не столько рыжим, сколько белобрысым, с голубыми спокойными и доброжелательными глазами.
Кресла мастеров стояли рядом и клиенты ревниво поглядывали в зеркала друг на друга, пытаясь определить, чья прическа на этот раз получиться более «стильной». За преобразованиями на головах уже сидящих в креслах счастливцев заинтересованно наблюдала сидящая на «пошарпанных» стульях разноликая аудитория…
Читать далее:
https://proza.ru/2022/06/15/124
