Два социолога попытались предоставить нам эмпирический социологический анализ недавних моральных конфликтов, которые потрясли кампусы колледжей в США, а также степень, в которой эти конфликты распространяются на всё наше общество.
Прочитав их книгу, Клэр Леманн обратилась к американским социологам, чтобы взять у них интервью о некоторых ключевых темах их книги, а также понять некоторые недавние культурные тенденции, которые в книге не были освещены.
1. Три культуры морали
Клэр Леманн: Не могли бы вы вкратце, для наших читателей, которые не читали вашу книгу, объяснить основные различия между культурой достоинства, культурой чести и культурой жертвы, которые Вы описали в своей книге?
Брэдли Кэмпбелл и Джейсон Мэннинг: Три культуры морали это три разных кластера характерных черт, связанных с тем, что люди считают оскорбительным и как они справляются со своими обидами.
В культурах достоинства наблюдается низкая чувствительность к неуважению. Люди более терпимы к оскорблениям и несогласию во взглядах. Детей учат некой культуре: «Камни и палки могут сломать мои кости, но слова никогда не заденут меня». В таких культурах хорошо иметь «толстую кожу» и людей могут критиковать за то, что они слишком обидчивы и слишком остро реагируют на небрежное отношение. Если дело касается чего-то большего, чем просто оскорбление или пренебрежение — скажем физическое насилие — вы должны обращаться к правовой системе. Брать закон в свои руки в таких культурах само по себе считается серьезным преступлением и на это смотрят свысока.
В культурах чести чувствительность к неуважению гораздо выше. Оскорбления требуют серьезного ответа, и даже случайное пренебрежение может спровоцировать серьезный конфликт. Низкая терпимость к оскорблениям скорее воспринимается как добродетель, чем порок. Позволить быть оскорбленным, без попытки восстановить справедливость, считается позором. И стремление к справедливости, скорее всего, примет форму насильственной мести. Обращение к правовой системе в таких культурах более стигматизировано, чем попытки взять закон в свои руки.
Эти две культуры имеют разные источники морального статуса или моральной ценности. Честь — это статус в глазах других. Она зиждется на репутации. И хотя многое влияет на эту репутацию, ядром этой репутации является физическая храбрость. Терпеть неуважение считается позором, потому что вы позволяете кому-то унижать вас, не защищая свою репутацию силой. Это считается трусостью. Обращаться к властям считается позорным по той же самой причине. Добродетель заключается в том, чтобы быть сильным и решительным, агрессивно защищать свою репутацию от любых вызовов и быть бдительным в отношении признаков того, что кто-то проверяет вас на слабость.
Достоинство это своего рода врожденная и неотъемлемая моральная ценность. Она не зависит от вашего положения в глазах других людей. Культура достоинства подчеркивает, что каждый обладает такой ценностью, которую нельзя отнять. Вот почему оскорбления не могут обесценить вас. Во всяком случае, чрезмерная реакция на оскорбления неприемлема, потому что показывает, что вы не уверены в своём достоинстве и поэтому так серьезно относитесь к мнению других людей. Добродетель тут не смелая, обидчивая и агрессивная, а сдержанная, расчетливая и уверенная в себе.
То, что мы называем культурой жертвы, комбинирует в себе некоторые аспекты как культуры чести, так и культуры достоинства. Люди в культуре жертвы так же чувствительны к неуважению, как и в культуре чести. Они очень обидчивы и всегда бдительны в отношении возможных оскорблений. Обида это серьезное дело и даже непреднамеренное оскорбление может спровоцировать серьезный конфликт. Но, как и в культуре достоинства, люди в этой культуре избегают насильственной мести в пользу того, чтобы полагаться на некую властную фигуру или властную структуру. Они обращаются к закону, в отдел кадров своей корпорации, к администрации своего университета или — возможно в качестве стратегии по привлечению внимания кого-нибудь из первых трёх — к широкой общественности.
Комбинация высокой чувствительности с зависимостью от других людей побуждает людей акцентировать или преувеличивать тяжесть своей обиды.
Существует соответствующая тенденция подчеркивать степень своей виктимности, свою уязвимость к обидам и потребность в помощи и защите. Люди, которые выражают свои обиды, скорее всего, будут апеллировать к таким концептам как неравное положение, маргинальность, травма, при этом рассматривая любой конфликт как вопрос угнетения.
В результате культура жертвы подчеркивает особый источник моральной ценности: жертва. Идентифицируя себя жертвой, вы заслуживаете особой заботы и особого уважения. И наоборот, привилегированный статус является морально подозрительным, если не заслуживает прямого презрения. Привилегии это зло, в то время как быть жертвой является почетным.
Мы можем увидеть культуры чести на протяжении всей истории по всему миру. Как правило, они имеют достаточно высокий уровень насилия, включая такие отличительные формы как дуэль и наследственная вражда. Многие культуры досовременного Запада можно описать как культуры чести. Европейские элиты хранили свою честь, сражаясь на дуэлях; на Юге США дуэли были широко распространены до начала Гражданской войны.
К 20 веку культура достоинства в значительной степени вытеснила культуру чести на Западе. В 1970 году социолог Питер Бергер написал, что концепт чести стал устаревшим и заявил, что он мало резонирует с современными людьми. Люди больше не жили в смертельном страхе перед нанесением ущерба их чести. Если кто-то ставил под сомнение чью-то честь, это вызывало насмешливый взгляд, а не гнев. А дуэли стали странной диковинкой прошлого.
Мы утверждаем, что культура жертвы, по крайней мере, в её экстремальных формах, является новой. Мы видим её в чистых формах в кампусах колледжей и университетов. Проявляение культуры жертвы включает в себя жалобы на микроагрессию и требования наказывать за неё, требование и создание так называемых «safe spaces», запрет выступлений спикеров, которые могут оскорбить виктимные группы и много другое.
2. Моральная иерархия
КЛ: В своей книге Вы упоминаете, что это новая культура морали рождает новую моральную иерархию, где белые люди внизу, а угнетенные и маргинализированные («жертвы») вверху. Не могли бы Вы уточнить, что Вы понимаете под «моральной иерархией»?
БК и ДМ: Моральные суждения повышают репутацию одних людей и понижают репутацию других людей, поэтому мораль всегда является своего рода источником социального статуса, который мы в целом можем рассматривать как респектабельность. Другие виды статуса имеют другие источники, поэтому в любом сложном обществе некоторые люди респектабельнее других, некоторые богаче, чем другие, более социально интегрированы и более культурно конвенциональны. Ваша позиция в этой и других социальных иерархиях влияет на то, как к вам относятся другие люди. К примеру, если вы свидетельствуете перед судом, люди скорее поверят вам, если вы состоятельны, пользуетесь общественным уважением и так далее. И если вы жертва преступления, то скорее всего преступник будет привлечен к ответственности.
Поэтому респектабельность — моральный статус — действует так же, как и другие виды социального статуса. И поскольку его формируют моральные суждения, она принимает разные формы в зависимости от типа культуры морали. Важно ли в обществе иметь репутацию доброго, целомудренного, послушного, смелого, мудрого, щедрого, сдержанного и так далее, зависит от того, что ценится людьми. Одна культура может рассматривать послушание и самоконтроль как ключевые добродетели, в то время как в другой они могут рассматриваться как пороки, если они означают меньше индивидуальности и аутентичности. Даже если разные культуры согласны с тем, что является добродетелью, они могут подчеркивать превосходство некоторых достоинств над другими. Это то, что происходит в культуре чести. Смелость и особенно один из её аспектов, в частности — физическая храбрость — возвышаются над другими. Дело не в том, что люди в других культурах не ценят смелость, или что люди в культурах чести не ценят никаких других добродетелей, но акцент на смелости и жесткости в культурах чести ведёт к нравственности, которую люди других культур находят аморальной и сбивающей с толку.
Это всё ведёт к созданию моральной иерархии со смелыми, жесткими и сильными людьми наверху, и трусливыми и слабыми внизу. Честь — это один из типов морального статуса, который вращается вокруг определенных добродетелей. Он возникает в определённых условиях, таких как отсутствие государственной монополии на насилие, поэтому мы, безусловно, понимаем почему существуют культуры чести и логику их моральной системы. Но мы согласны с критиками культур чести, которые выступали против конфликтов и насилия, которые порождали эти культуры. Мы также возражаем против моральной иерархии этих культур. Превознесение одной добродетели над другими ведёт к извращению: жестокие люди и горячие головы в конечном итоге получают уважение, в то время как миротворцы очерняются.
Культура жертвы имеет как те же самые проблемы, так и создаёт новые. Подобно культуре чести, культура жертвы превозносит одни добродетели над другими. Она озабочена искоренением угнетения и привилегий, и эта целеустремленная одержимость ведёт к тем же самым извращениям, что и пренебрежение другими добродетелями в культурах чести. Но даже в культурах чести ваш моральный статус чаще всего зависит от вашего собственного поведения, чем от поведения кого-то другого. В культуре жертвы именно идентичность жертвы даёт вам ваш статус. Это вообще не твоя собственная добродетель, а отношение к тебе со стороны других людей наделяет тебя благородством.
Одна из проблем этого заключается в том, что такая система морали не даёт больших стимулов для хорошего поведения. Культура чести стимулирует храбрость, пренебрегая другими добродетелями. Но если вы хотите, чтобы вас уважали в культуре жертвы, что вам нужно делать? Не похоже, что вы можете взять и стать жертвой. Или, правильнее сказать, вы можете — вы можете начать изображать себя слабым и нуждающимся в помощи, вы можете начать изображать поведение других людей в отношении вас как агрессивное и неуважительное, вы можете даже начать лгать, что стали жертвой насилия и других преступлений. Культура жертвы стимулирует плохое поведение.
Экстремальные формы культуры жертвы, которые мы видим среди активистов в кампусах колледжей, ведут нас к ещё одной проблеме, которая заключается в том, что статус жертвы зависит не только от личного опыта, но также от идентификации себя как части определенной виктимной группы. Идея состоит в том, что все члены определенной виктимной группы являются жертвами, в то время, как все остальные — нет. Активисты утверждают, что белые не могут быть жертвами расизма, а мужчины жертвами сексизма. Так же, как новые «преступления», такие как микроагрессия или культурная апроприация, зависят тоже от вашей идентичности. Если белый сделает прическу, как у афроамериканцев — это культурная апроприация, а если афроамериканец будет носить прическу как у белых — это не будет преступлением. Так же как пионеры концепции микроагрессии дают понять, что не всякая микроагрессия имеет значение. Белый мужчина, преподаватель в школе, может столкнуться с набором стереотипов и агрессии, но называть это микроагрессией было бы «неправильным применением концепции».
Таким образом, культура жертвы помещает целые группы людей наверху или внизу, в зависимости от статуса жертвы у всей группы. И хотя не всегда понятно, по каким критериям выделяют эти группы, Джонатан Хайдт идентифицировал семь групп, которые в наше время считаются священными: цветные, женщины, ЛГБТ, латино, коренные американцы, люди с ограниченными возможностями и мусульмане. В этой схеме многие группы меньшинств, таких как евангельские христиане, не имеют никаких прав, а любая дискриминация против них игнорируется или даже приветствуется.
У нас есть две проблемы с этим. Первое — это фундаментальная моральная неприязнь к такой культуре. Мы верим в идеалы культуры достоинства, что все люди имеют врожденную ценность и к ним следует относиться соответственно, и мы возражаем против иерархии культуры жертвы, как и любой другой расовой или этнической иерархии. Вторая — это та реакция, которую может встретить такая иерархия. Белые мужчины, и все остальные, которые не получили статуса жертвы, вряд ли примут новую мораль и новую моральную иерархию, где они находятся в самом низу. И они, в конце концов, могут решить, что они должны быть наверху. Мы находим недавнее возвышение белых националистов тревожным, и мы боимся, что они будут набирать популярность, как ответ на распространение культуры жертвы. Очень опасно подрывать основы культуры достоинства и её идеалы равенства.
3. Движение #MeToo
КЛ: Вы написали свою книгу до подъёма движения #MeToo. С вашей точки зрения и ваших знаний о распространении моральных культур, считаете ли вы, что движение #MeToo представляет собой значительный сдвиг культуры жертвы в сторону мейнстримной культуры?
БК и ДМ: Когда мы смотрим на полноценную культуру жертвы в среде активистов из кампусов колледжей, логика морали там отличается от того, что мы видим в других контекстах. Но границы между двумя культурами морали не всегда чёткие. Степень, в которой жертва получает некий статус, является изменчивой, поэтому даже там, где всё еще доминирует культура достоинства, мы можем видеть тенденции в сторону культуры жертвы.
В книге мы говорим о движении против изнасилований в кампусах, и мы отмечаем, что это движение получает поддержку от журналистов, членов Конгресса и других, которые не являются частью культуры жертвы в кампусах. И изнасилование не является новым преступлением, вроде микроагрессии или культурной апроприации. Это так же не мелкое преступление. Таким образом, это движение не является чистым проявлением культуры жертвы. Но мы видим, что попытки проявлять уважение к жертвам ведёт к легковерности, даже в таких случаях, как фейковые изнасилования в Дюке или Университете Вирджинии, где было ясно видно, что «жертвы» врут. Это всё так же ведёт к попыткам ослабить права обвиняемого на надлежащую правовую процедуру. В среде активистов кампусов и других, вовлеченных в культуру жертвы, появляются более радикальные аргументы, например те, что обвинителям всегда нужно верить. Но такие идеи пока не получили широкого распространения в обществе.
Движение #MeToo может быть схожим. Возможно, в некоторой степени, оно способствовало актуализации культуры жертвы, но это также достаточно мейнстримное движение, а попытки его радикализации и использования морального языка и логики активистов кампусов, по большому счёту, провалились. Движение, в большей степени, не опиралось на обвинения в новых преступлениях и сосредоточилось по большей части на таких вещах, как изнасилования и прочих составляющих сексуальных домогательств. Обвинения против Харви Вайнштейна и против многих других целей движения #MeToo не были связаны с микроагрессией и не основывались на креативном идеологическом расширении концепта сексуального домогательства. Обвинения против Вайнштейна, например, включали 19 насильственных сексуальных актов и многие случаи нежелательных прикосновений и сексуального эксгибиоционизма.
Многое в движении #MeToo можно рассматривать как выражение культуры достоинства — апелляцию к идеалам, которые уже существовали в нашей культуре, но не всегда соблюдались на практике. Женщины, которые требуют, чтобы их не запугивали, не тискали, не домогались на рабочем месте, а мужчины, которые таким образом злоупотребляют своим служебным положением, сталкивались за такие действия с последствиями, не имеют своим идеологическим фундаментом радикальный феминизм или теорию эндемического патриархального угнетения — обычно нет, по крайней мере. Они пытаются пролить свет на случаи поведения, которое уже считается неправильным, но многие люди не знают, что происходит на самом деле.
Но движение #MeToo довольно большое и включает в себя также и менее мейнстримные элементы, поэтому некоторые обвинения действительно связаны с культурой жертвы тем или иным способом. Мы можем вспомнить некоторые случаи обвинений, которые были выдвинуты на отрезке между обвинениями против Харви Вайнштейна до обвинений против комика Азиза Ансари. В январе 2018 года интернет-журнал Babe опубликовал статью Кэти Уэй о свидании одной женщины с Ансари. Статья под названием «Я пошла на свидание с Азизом Ансари. Оно превратилось в самую худшую ночь в моей жизни» подробно рассказывает о свидание «Грейс» и Ансари. Ансари в этой истории не выглядит джентльменом, но ясно, что это история не об изнасиловании и даже не о сексуальных домогательствах. После ужина они пошли к нему домой и вступили в половой контакт друг с другом, и, согласно «Грейс», Ансари потом хотел вступить в ещё один половой контакт, в то время, как она этого не хотела, и она, в конце концов, ушла домой. Позже в текстовом сообщении она сказала Ансари, что он проигнорировал её «четкие невербальные сигналы» и сказала, что он должен был заметить, что ей не комфортно.
Обвинения против Вайнштейна, где мы видим случаи явного насилия и явных домогательств, понятны с точки зрения мейнстримной морали, в то время, как обвинения против Ансари понятны только с точки зрения культуры жертвы.
Та же самая точка зрения, которая приводит к тому, что неудобные разговоры приравнивают к виду агрессии, или политический консервативный спич к насилию, тут ведёт к тому, что хамское поведение на свидании приравнивается к сексуальному насилию. В той степени, в которой движение #MeToo предоставляет жертвам особый статус, в которой оно устанавливает жертву исключительно на основании того, является ли он мужчиной или женщиной и в которой оно стирает различия между серьезными преступлениями, в которых обвиняли Вайнштейна и между ненасильственным поведением Ансари на свидании, оно будет способствовать распространению культуры жертвы.
Другая вещь, которую иллюстрирует кейс Ансари, это то, что мы называем моральное истощение. Фокус культуры жертвы на угнетении сужает рамки морального дискурса, и активисты, похоже, теряют способность выносить моральные суждения, основанные на чем-либо другом, кроме терминов концепта жертвы. Складывается ощущение, что все вещи, которые активисты считают плохими, они описывают в терминах угнетения, будь-то уродливая статуя в кампусе или плохое свидание. Как заметила Мона Шарен, разве то, что ожидала Грейс — привязанность, доброта, внимание — не то, чего ожидают почти все люди, когда идут на свидание? «Что это говорит о свиданиях в наше время?» — спрашивает она — «Что это нереалистичные ожидания?».
Проблема Грейс в том, что у неё нет морального языка, чтобы выразить это. Она не может описать поведение Ансари как вульгарное, похотливое или любым другим старомодным термином, который будет гораздо точнее отражать её моральную реакцию. Вместо этого, это должно быть угнетение, сексуальное насилие. Это, наверное, не очень хорошо для движения #MeToo и это может отвлечь от реальных преступлений, на которые оно должно обращать внимание. Это всё, также, не особо помогает, чтобы научить людей, как им вести себя на свиданиях. Моральное истощение ведёт к моральному смятению.
4. Культурная апроприация
КЛ: Считаете ли вы, что множество обвинений в «культурной апроприации», которые сегодня часто выдвигаются, являются частью культуры жертвы? Культурная апроприация, кажется, является одним из аспектов новой морали, который большинство людей не понимают. Но можем ли понять культурную апроприацию, как культуру, которая придаёт некоторым культурным объектам или культурным практикам моральный статус, к которому нет (или не должно быть) доступа людям, которые находятся ниже в моральной иерархии? Не является ли культурная апроприация некой формой морального осквернения?
БК и ДМ: Культурная апроприация очень хорошо иллюстрирует культуру жертвы. Также как и в случае с микроагрессией, это недовольство ненасильственным, возможно непреднамеренным, неуважением, которое многим наблюдателям покажется не оскорбительным. Как и в случае с микроагрессией, это преступление оформлено как коллективное угнетение, которое осуществляет одна социальная группа по отношению к другой. И на практике, это обычно преступление, которое определяется идентичностью, так как преступниками могут быть только люди из неких привилегированных групп.
Высокая чувствительность культуры жертвы к оскорблениям означает, что она постоянно создаёт новые преступления. И это, безусловно, один из самых непонятных видов новых преступлений.
Как мы говорили в другом месте, один из сбивающих с толку аспектов культурной апроприации в том, что многие вещи, которые называют культурной апроприацией, ещё недавно считались позитивными, символом космополитичности и широкого кругозора. Во всяком случае, мы могли бы ожидать, что социальные и культурные консерваторы будут наиболее огорчены тем, что люди Запада практикуют йогу или медитацию, или белые дети перенимают моду и стиль чернокожих. Во многих случаях так и есть, но в наши дни так называемые прогрессисты являются наиболее громкими и заметными критиками этого.
Ваше предположение о моральной иерархии попало в точку. Несмотря на то, что все жалобы оформлены в рамку того, что кто-то эксплуатирует уязвимых — в культуре жертвы всё строится на этом — гораздо полезнее было бы понять всё это как попытки разграничить иерархическое положение. Как заметил социолог Дональд Блэк в своей книге «Moral Time», в различных обществах на протяжении истории были законы — законы о превосходстве — которые запрещали людям перенимать стиль и образ жизни высших социальных слоёв. Династии Хань и Мин запрещали простым людям носить одежду определенных цветов. В досовременной Японии был закон, запрещающий крестьянам носить одежду, характерную для горожан. В средневековой Англии был закон, который запрещал всем, рангом ниже рыцаря, носить меховую одежду (позже был принят закон, который позволял носить некоторые виды меха). И никому, кто нижем рангом лорда, не разрешалось носить заостренные туфли. Неписанные нормы, касающиеся культурной апроприации, кажутся ограничениями такого же рода.
Ваше предположение о неком роде морального осквернения, также может помочь нам поместить этот вопрос в более широкий контекст. Как утверждал социолог Мюррей Милнер в своём исследовании индийской кастовой системы, святость является всего лишь особой формой статуса. Это коррелирует с тем, что мы называем в своей книге моральный статус, хотя, как и в случае с честью, это может быть некий особый вид статуса. Священное — это то, что считается особенным и достойным почтения. Оно должно быть отделено от профанов, защищено ритуалами, связанными с чистотой и непорочностью. Можно сразу же вспомнить о законе Моисея, но если мы будем рассматривать его абстрактно, мы увидим законы непорочности повсюду, включая сюда довольно регулярные и секулярные вещи, вроде национальных флагов или гимнов. Что происходит, когда белый человек Запада практикует йогу, подражает культуре туземцев или цитирует лирику из песни Бейонсе? Возможно это нечто подобное тому, как пригласить грязного человека в храм и одеть в ритуальные облачения. Культура трепетных, хороших, смелых людей оскверняется теми, кто несёт на себе позорное пятно привилегий.
Таким образом, похоже на то, что в дискурсе вокруг «белизны» присутствует некий концепт «морального осквернения». Иногда, судя по манере дискурса, складывается ощущение, что это некий вирус или что-то вроде этого, которое распространяется и инфицирует вещи, а также людей. И таким образом, мы видим ситуации, когда бросают обвинения в том, что в среде ЛГБТ активистов слишком много белых, или, что Тейлор Свифт «источает» белизну или, как в случае, о котором мы упоминаем в своей книге, людей обвиняют в том, что они задают белые вопросы и используют белые методы исследования.
5. Консерваторы и культура жертвы
КЛ: Было интересно прочитать в вашей книге, как консерваторы (особенно те, которые довольно заметные и яркие) научились использовать культуру жертвы для своих собственных целей. Вы утверждаете, что на самом деле это может привести к ещё большему распространению культуры жертвы. Не могли бы вы прояснить этот момент для наших читателей?
БК и ДМ: Культура жертвы преимущественно левый феномен, но у неё есть свой собственный путь распространения. Консерваторы и другие, которые противостоят активистам из кампусов, могут отстаивать ценности культуры достоинства, но иногда они сами отвергают её. Один из способов, которым они это делают, это когда они принимают всё то, чему противостоит культура жертвы. Они могут быть демонстративно провокационными и оскорбительными, чтобы задеть активистов, или, в крайних случаях, они принимают альт-райт идеологию, которая отрицает равенство и разнообразие. Но есть еще один способ уйти от культуры достоинства — это принять предпосылки культуры жертвы и указать на себя как на жертву.
В нашей первой статье о культуре жертвы в 2014 году, мы описали кейс Тэла Фортганга, студента Принстона, который написал статью о том, как он проверял свои привилегии, как призывают его и всех других делать активисты кампусов. Идея статьи была в том, что проверяя свои привилегии, он обнаружил долгую историю преследований и притеснений в отношении своей семьи, включая то, что члены его семьи пострадали при Холокосте.
В каком-то смысле, это совершенно разумно. Это указывает на абсурдность конструкции культуры жертвы. Внук людей, которые пережили Холокост, может обоснованно задаться вопросом, почему он должен нести бремя статуса «привилегированного», в то время как другие в его элитном университете получают статус жертвы и общую симпатию. Мы сами часто задаёмся вопросом, почему в академической атмосфере, где люди постоянно говорят о неравных условиях, инклюзивности, разнообразии и тому подобном, наш бэкграунд представителей рабочего класса из маленьких южных городов не даёт нам очков жертвы. Поэтому, идея в том, что если вы хотите опорочить привилегии и превозносить жертв, по крайней мере, будьте более точны — не основывайте это все на цвете кожи, поле и некоторых других подобных чертах.
Но всё это может легко привести к конкуренции жертв, где моральный диспут превращается в соревнование в том, кто может претендовать на наибольший причиненный ущерб. Консерваторы в университетах и колледжах в особенности могут быть склонны к принятию статуса жертвы, поскольку они действительно являются одной из самых угнетаемых групп в кампусах. Консерваторы почти не представлены в среде преподавательского состава, особенно в области социальных наук. К примеру, гораздо больше социологов идентифицируют себя как марксистов, чем как консерваторов, а опрос сред профессоров социологии показал, что 30% из них признали, что они не будут поддерживать кандидата на должность, если он является республиканцем. Многие консерваторы в кампусах сталкиваются с тем, что активисты называют микроагрессия, а иногда и с гораздо худшим обращением.
Заявления консерваторов о притеснении понятны, но если консерваторы в конце концов примут предпосылки своих оппонентов о том, что собой представляет жертва и каким должен быть ответ на притеснения, они просто станут ещё одной силой, которая подрывает культуру достоинства. И мы видим некоторые примеры этого. Например, National Review опубликовал статью Фредерика Хесса под названием «When College Presidents Mistake Lib-splaining for Conservative Outreach». Термин «либ-сплэйнинг» схож с терминами «мэн-сплэйнинг», «уайт-сплэйнинг» и другими новыми «преступлениями», которые создаёт культура жертвы, и тут оно используется в отношении президента колледжа, который поощряет группы консерваторов в кампусах колледжей читать более серьезную консервативную литературу и встречающийся с ними для дискуссий. Как и с другими случаями «сплэйнинга», в статье дается предположение, что любая попытка дискуссии или объяснения, которая исходит из вне, является притеснением.
Мы также видим, что заявления о притеснениях становятся ключевым месседжем консерваторов в кампусах. Консерваторы, безусловно, должны обращать внимание на подавление свободы слова в кампусах. Но иногда это принимает форму намеренно оскорбительной речи, целью которой является получить реакцию левых, которая затем становится базисом для будущих жалоб. Это объединение двух стратегий отказа от культуры достоинства — принятие тактики намеренных оскорблений и тактики объявления себя жертвой. Например, консерваторы, которые привели в свои ряды провокатора Майло Яннопулоса, кажется, были больше заинтересованы в спорах и гневе левых, чем в продвижении консервативных идей.
Конечно, они должны иметь право на это и даже когда консервативные группы приглашают в колледжи и университеты консервативных интеллектуалов, левые реагируют на них точно так же. И все же, привлечение таких, как Яннопулос, вряд ли будет продвигать идеалы достоинства. Как написал консервативный профессор из UCLA Гэбриэл Россман активистам организации Bruin Republicans, после того, как они запланировали выступление Яннопулоса на тему «10 вещей, которые я ненавижу в Мексике», «если ваша задача распространять консервативные идеи, то вы должны понимать, что приглашение, таких как Яннопулос, сделает вашу организацию и ваши идеи токсичными». В этом случае организация отменила выступление, но соблазн устроить скандал, приглашая популярных неоднозначных ораторов, может быть сильным.
Другой способ, которым консерваторы и другие противники культуры жертвы могут в конечном итоге принять её предпосылки, является ненамеренное повышение ими ценности жертв самой культуры жертвы. Давайте возьмём недавний случай с Линдси Шеперд, аспиранта и ассистента преподавателя в Университете Уилфрида Лурье, с которой плохо обошлись преподаватели и руководство университета. На лекции по коммуникациям она показала короткий ролик об использовании гендерных обращений, за что была вызвана на встречу с двумя профессорами и администрацией университета, которые начали её ругать, заявили, что показ ролика был трансофобным и, возможно, нарушил канадский закон против предвзятости. Когда Шеперд опубликовала запись этой беседы, её поддержали люди, обеспокоенные нападками на свободу слова и угрозой академической свободе, и, в конце концов, администрация университета вынуждена была принести ей извинения.
После этого случая, Шеперд стала своего рода звездой среди противников культуры жертвы, которую регулярно приглашают на встречи и дают награды, в том числе она была награждена наградой Oustanding Student Award от Heterodox Academy. Не смотря на то, что Шеперд показала достойное поведение в этом конфликте, её известность, по-видимому, полностью зависит от её статуса жертвы, а не от её взглядов или достижений. Она всегда поддерживала свободу слова, но в остальном её взгляды быстро и часто менялись. Первоначально будучи левой, недавно она опубликовала видео, где заявила, что больше не является левой, а переходит на центристские позиции, одной из причин прощания с левыми назвав то, что они не могут различить белых националистов и белых супрематистов. Как прокомментировала это Женевье Вейнеровски, «такие странные заявления затрудняют возможность поверить в её переход на центристские позиции». Шеперд и её политическая группа также приглашали выступать в университете Фейт Голди, альт-райт активистку, которая как-то радостно выкрикивала нео-нацистские лозунги и была уволена из правого веб-сайта Rebel Media, после того как приняла участие в неонацистском подкасте. Шеперд, таким образом, является как противником культуры жертвы, так и жертвой этой самой культуры, но она не обязательно является сторонницей культуры достоинства, а всё чаще использует стратегию намеренных оскорблений и последующего объявления себя жертвой гонений. Однако для многих противников культуры жертвы, её статус жертвы даёт ей некий моральный авторитет и, возможно даже, иммунитет от критики.
6. Сохранить культуру достоинства
КЛ: Мне очень понравилось, что вы в своей работе предложили не только осуждение, а в первую очередь понимание культуры жертвы. Как у вас получается оставаться такими отрешенными от субъекта своего исследования и не скатываться в простое осуждение?
И, наконец, какие есть простые пути (для тех, кто не хочет жить в культуре жертвы) сохранить культуру достоинства?
БК и ДМ: У нас обоих схожий аналитический стиль мышления. И мы оба пришли в социологию из-за научного интереса к паттернам человеческого поведения. Мы оба начали изучать конфликты и социальный контроль, потому что эта та сфера, где можно говорить о поведении людей с научной точки зрения. Мы начали работать с Дональдом Блэком, который использовал простые принципы для описания и объяснения человеческого поведения.
В нашей книге мы говорим о политизации социологии. Эта научная область долгое время привлекала людей с определёнными взглядами — преимущественно либералов и прогрессистов, очень редко консерваторов. И даже если они серьезно относятся к методологии, а многие к ней и сегодня серьёзно относятся, их темы исследований и вопросы, которые они ставят, определяются тем, что они чувствуют и во что они верят в практической или политической плоскости. Отсюда и общий паттерн о том, что люди начинают изучать расу, гендер, этничность или что-то в этом роде, во что они были вовлечены в качестве активистов, перед тем, как поступить в аспирантуру.
Это не наш случай. Наши предыдущие темы исследований — геноцид и суицид — не были нами выбраны, потому что мы были с ними связаны вне социологии. Они просто показались нам странным феноменом, который мы могли бы изучить, используя подходы, которые мы узнали у Блэка.
Культура жертвы ближе к нашему дому. Её эпицентр находится в университетах, и она очень популярна в социальных науках. Как у академических социологов, у нас есть практическое беспокойство о нашем будущем. Но, даже учитывая это, мы занялись этой темой скорее в стиле «Эй, это странно», чем «Все на баррикады!».
На протяжении написания книги мы больше интересовались описанием и анализом, чем просто жаловались. Жалобы скучны. Анализ интересен, особенно если проводить кросс-культурные сравнения и искать общие принципы, лежащие в основе этого. Есть причина, по которой многие главы нашей книги начинаются с примеров дуэлей аристократии. В сравнительном контексте, всё человеческое поведение довольно необычное и увлекательное.
Мы социальные ученые, но, безусловно, мы не только лишь социальные ученные. У нас есть политические взгляды и строгие моральные принципы. В нашей книге мы рассматриваем последствия культуры жертвы, которые мы, и вероятно большинство наших читателей, считает негативными. Вне книги, в частности в издании «The Chronicle of Higher Eduaction», мы чётко заявляли о нашей поддержке свободы слова и академической свободы, а также о том, что культура жертвы не способствует этому.
Как же тогда людям, которые согласны с нами, сохранить культуру достоинства?
Правило № 6 Джордана Питерсона очень хороший практический совет: «Приведите в порядок свой дом, прежде чем критиковать мир». Так что мы можем начать сами с себя. Можем ли мы сделать себя менее обидчивыми? Изучение древней мудрости, изучение уроков когнитивной поведенческой терапии или даже принятие некоторых народных традиций могут оказаться полезными. Также как поиск источников вовлечения и смысла, которые не вращаются вокруг моральной иерархии групп идентичности. Можем ли мы найти лучший способ донесения нашего недовольства, кроме как агрессии в интернете или жалоб бюрократии? Обсуждать вещи сложно. Это требует конфронтации, которую многие из нас стараются избегать. Но, как и в других случаях, если вы сможете заставить себя сделать это, это будет всё легче с практикой.
Мы можем также сфокусироваться на эпицентре культуры жертвы — на наших колледжах и университетах. Знаем ли мы, сколько средств налогоплательщиков в государственных университетах уходит администрации, а не тратится на процесс обучения? Знаем ли мы, сколько из этих денег тратится на защиту от обидной речи и распространения микроагрессии, и на всякие тренинги против предвзятости? Знают ли это наши законодатели? Может нам позвонить им и спросить, или ещё лучше, собрать с десяток друзей и пусть каждый позвонить своему законодателю и спросит у него? Если мы смогли бы урезать университетскую бюрократию, в особенности ту бюрократию, которая занимается поисками «оскорбительной речи» и «оскорбительных картинок», мы бы сильно урезали культуру жертвы, которая находится на иждивении у администраций. Это уменьшило бы стимулы получения статуса жертвы и увеличило бы стимулы нахождения альтернативных путей решения проблем. Это даже могло бы заставить людей больше говорить друг с другом и высказывать своё мнение, не опасаясь выговора.
Вместе с этой линией, другой стратегией должна быть попытка уменьшить идеологическую гомогенность академий, где мейнстримный консерватор более редкая вещь, чем радикальный левак. Нет никаких гарантий, что это увеличит культуру достоинства, как мы видели, консерваторы тоже могут присоединяться к играм в жертву. Но поскольку на сегодня культура жертвы наиболее сконцентрирована в среде радикальных левых, серьёзной частью проявления культуры жертвы является демонизация правых. Теоретически, растущее идеологическое разнообразие должно снизить степень идеологической нетерпимости в кампусах. Это также должно принести больше терпимости по отношению к тем, кто хочет критиковать культуру жертвы как таковую.
Для многих студентов колледжей социализация в чрезвычайной чувствительности и зависимости начинается гораздо раньше поступления. Есть признаки того, что дети и молодежь — по крайней мере, из среднего и высших классов — находятся в более защищённом, контролируемом и регулируемом положении, чем предыдущие поколения, и потому у них меньше практики того, как справляться с трудностями и разрешать конфликты самостоятельно. Сторонники так называемого воспитания детей на расстоянии проводят кампании против этого, поощряя родителей разрешать детям играть без присмотра, и поощряют школьные округа разрешать детям играть на площадках, где есть небезопасное оборудование для занятий, вроде рукохода. Можно было бы найти способы поощрения подобных инициатив на местном или национальном уровне, например путём сбора средств для судебной защиты людей, обвиненных в жестоком или халатном отношении за то, что многие из нас считают разумной долей автономии для детей.
И наконец, важно бороться с культурой жертвы и решать проблемы, которые она создаёт в университетах и других местах, но также важно создавать альтернативы университетам и мейнстримным СМИ, где можно обсуждать серьёзные идеи и дискутировать о них.
/КР:/
Много всего накручено…/
2
