Иннокентий Смоктуновский: «Я, наверное, звероящер: я люблю свою страшную, исковерканную страну»

– Иннокентий Михайлович, вы ведь не впервые в Америке?

– Наверное, в пятый раз. Впервые я приехал в США, когда здесь демонстрировались мои фильмы. Это было, кажется, в начале 80-х. Потом я приезжал с благотворительной целью: мы помогали нашей соотечественнице открыть детский театр на английском языке. Затем я был здесь с миссией доброй воли – это была так называемая народная дипломатия. Потом, уже в четвёртый раз, я гостил у своих друзей в Чикаго. И вот сейчас прибыл сюда со своими друзьями, с дочерью. Мы привезли, как мне кажется, в высшей степени интересный спектакль. Я говорю об этом не потому, что я в нём занят и много вложил в него сил, сердца и жизни, а потому, что оно действительно так. Этот спектакль про всех нас, хотя написан он о сказочнике Андерсене. Автор его – скандинавский писатель и драматург Энквист. Ему удалось вникнуть в суть вопросов, которые касаются едва ли не каждого дома.

Это эмоциональная человеческая трагедия. Пьеса о том, как трудно быть искренним в нашей среде, и в общественной, и в семейной. Но ещё труднее быть искренним перед самим собой, не лгать себе, а честно признаться, кто ты есть на самом деле. Ведь почему такое не совсем понятное название "Из жизни дождевых червей"? "Человек подобен богу", – сказал когда-то Шекспир. Подобен! Но тем не менее, как сказал наш великий поэт Державин, "Я царь, я раб, я червь, я бог!" То есть в человеке есть и бог, и раб, и червь. Если покопаться в себе самом, искренне покопаться, то кто ты? Достоевский назвал своего героя "Лев Николаевич Мышкин", и всю жизнь спорил с ним: "Да, ты Лев Николаевич, да, ты лев, но, извини, пожалуйста, ты и мышь".

– А вы сами, вы лично, вы – Иннокентий Михайлович Смоктуновский – хотели бы убить эту мышь, этого червя в себе, чтобы остался лев, или вы принимаете себя таким, как есть, и ничего с этим не поделаешь, такова жизнь?

– Не знаю. Пытаюсь найти ответ… в духовности. Очень долго, 73 года мы в нашей стране такой замечательный устав общежития, как религия, отметали, говорили, что это дурман. Вот мы и пришли к бездуховности, то есть к бездушию. Мы за эти годы забыли о душе.

– Иннокентий Михайлович, основная часть ваших зрителей в Америке – из Советского Союза. Это та самая публика, которая, во всяком случае, её старшее поколение, будет всегда благодарна вам за роль лейтенанта Фарбера в фильме "Солдаты". Это была одна из ваших первых ролей в кино. А недавно вы обратились к публике с приветствием "Шалом". Есть ли какая-то связь между Фарбером, сыгранным вами несколько десятилетий назад, и недавним "Шалом"?

– Есть связь. Связь прямая. Связь, с моей точки зрения, прекрасная, человеческая, крепкая, всегдашняя. Так уж как-то повелось у нас на Старом Базаре города Красноярска, где я жил с детства. Мне было пять лет, когда мы уехали из-под Томска, потому что там уже был голод, и родители боялись, что я тоже погибну, как старший брат Дмитрий. Меня отвезли к тётке, и там я вдруг узнал, что вокруг нашего дома, где-то на территории Старого Базара, живёт очень много еврейских семей. Это не были мои друзья, это не были друзья моих родителей, моей тётки, моего дяди Васи. Нет. Но это была наша жизнь. Они были в нашей жизни, как и мы – в их жизни. Мы жили одной прекрасной, дружной, удивительно чуткой семьёй. Вот это я хорошо помню. Меня всегда можно было найти там, среди евреев. Я тянулся к этим замечательным людям, нежным, тёплым, честным, трогательным, добрым до бесконечности. Они – не пьяницы и никакие не хитрецы. Это такая прекрасная человеческая связь, что она осталась во мне на всю жизнь.

Когда я после войны услышал: "Ты что, с ним дружишь? Он же еврей!" – я даже не понял, но почувствовал, что пошёл какой-то страшный душок. "Они – евреи, а мы – русские". Я долго ничего не понимал.

Потом лишь понял, что есть такая гниль, такая зараза у тех, у кого многое в жизни не удаётся, и кого-то другого надо обвинять в этом, а не себя. Я не делю людей по национальности, для меня человек есть человек. Если он мерзавец, то какой бы он ни был национальности – он мерзавец, а если он Человек – он всегда Человек. Не могу спокойно реагировать, когда наша "интеллигенция" говорит дурно о евреях. Истинные интеллигенты всегда изображали эту нацию добрыми, славными, красивыми людьми: возьмите Чехова, возьмите его "Степь" и фильм, в котором я играл Моисея Моисеича. Или фильм "Дамский портной", где я играл старого еврея, который знал, зачем он идёт в Бабий Яр и что оттуда ни он, ни все его близкие уже не вернутся. Он знал, но последнюю ночь провёл со своей семьёй, ни разу не выдав этого трагического знания. И когда состоялась церемония, посвящённая светлой памяти всех, ушедших в страшный Бабий Яр людей, я был приглашён не только как актёр, воссоздавший образы евреев, но и потому, что все знают, какую нежность я испытываю к этому народу.

Многие евреи даже считают меня евреем. И прекрасно! И замечательно! Считайте, что я еврей! Я сам чувствую себя евреем, когда вижу проявления антисемитизма. Когда я был в Киеве у Бабьего Яра, и мне собравшиеся там евреи вдруг со слезами на глазах стали кричать "Шалом!" – это означает "Мир тебе", я стал в ответ им кричать "Шалом!", и у меня на глазах были слёзы. Это было прекрасное, замечательное братство людей, для которых нет препон при проявлении человеческих чувств друг к другу. Мы были искренни, были самими собой.

– Вы в США, как вы уже сказали, пятый раз. Менялось ли с каждым приездом ваше восприятие Америки?

– Я думаю, чтобы познать Америку, в ней нужно пожить не наскоками, как это делаю я. Но мне это сложно: там, в Москве, у меня семья, работа. Я бы, конечно, хотел узнать Америку поближе. Хотел бы изучить английский язык. Я говорю по-английски, но очень дурно. Наверное, агитация, пропаганда, идеологическая работа в нашей стране, заблудившейся, искалеченной, выдохнувшейся на лжи, всё-таки сделали своё страшное дело: я ехал сюда в первый раз как во враждебное государство, как в страну, которая хотела забросать нас ракетами и в своей ненависти весь мир подталкивала к тому, чтобы нас уничтожить. Так утверждала наша пропаганда, так пронизали нас подгнившие лозунги. Во второй раз, когда я был здесь, в доме под Вашингтоном, я стал понимать, что что-то совсем не так, стал понимать всю страшную лживость нашей пропаганды, агитации, идеологии.

– Вы были членом Коммунистической партии?

– Никогда, что вы!

– Как же вас тогда утвердили на роль Ленина? Эту роль потом многие посчитали вашей неудачей…

– Так посчитали партийные работники и критики, которые подчинялись идеологии.

– Им не понравилось, что вы сыграли не вождя, а пытались показать…

– …Пытался показать человека, который уже тогда сожалел о том, что он натворил. Меня вызвали кое-куда и сказали: "Как это вы так могли сыграть Владимира Ильича? Это что такое? Это почему у вас такое?" Был тогда в ЦК партии некий Куницын – его потом оттуда выгнали. Так вот этот Куницын сказал: "Оставьте Смоктуновского в покое. Он показал, что в Ленине ещё не погибли человеческие чувства, например, сострадание. Он у Смоктуновского размышляет, куда идут мир, страна и народ".

– Иннокентий Михайлович, до того как я уехал из Советского Союза в 1978 году, меня не покидало ощущение, что вокруг меня становится пусто. Люди уезжали. Я то и дело вычёркивал телефонные номера друзей и знакомых из своей записной книжки. А сейчас тоже, наверное, многим, и вам в том числе, приходится всё чаще прощаться с людьми, которые уезжают. У вас возникало такое чувство расширяющейся пустоты?

– Вы знаете, я, наверное, звероящер: я люблю свою страшную, исковерканную страну. Страшную потому, что её довели до ужаса. Я разъезжаю по всему миру, когда там идут мои фильмы "Гамлет", "Дядя Ваня", "Чайковский"… И всё-таки у меня было всегда ощущение праздника возвращения на мою искалеченную родину. Я долго думал, что же это такое? Привязанность раба? Я думал, что меня держит семья, которую я нежно люблю – дочь, сын, жена, дом… Да, это всё есть, но не только… Смогу ли я жить в какой-то другой стране? Нет, не смогу. Я ушиблен, я искалечен этой страной. Я не могу, когда мою страну обижают. Не Советский Союз, а Россию, мою родину. Я воевал и был в высшей степени честен. Я был в плену у немцев, бежал из лагеря военнопленных, пошёл в партизаны. Я воевал в партизанах, потом меня хотели перебросить с частями Красной армии в тыл, но решили, что не следует этого делать, а лучше послать в штрафные роты в наказание за пребывание в плену. Нам приказали брать город Ковель, просто брать, без артиллерии, без подготовки, без танков, без самолётов…

Я очень много испытал, очень много потрачено жизни, нервов, чувств, любви для того, чтобы сделать родину мою доброй, хорошей, светлой. Чувство пустоты? Оно иногда меня посещает, когда вижу, что люди уезжают. Но, как ни странно, это чувство меня острее посетило здесь, в Америке, в городе Бостоне. Я был на концерте нашего замечательного поэта Булата Окуджавы, и в антракте кто-то подозвал меня к рампе. Я посмотрел в зрительный зал, там ещё не погасили свет, и все были передо мной…

И я ужаснулся! Мне стало плохо! Передо мной сидел ум России. Я вам говорю, что я люблю этот народ, еврейский народ, но тогда я подумал: "Что же это делается с Россией, если такие люди бегут оттуда?" Вот где меня охватило чувство пустоты. А кто же со мной-то там останется? И Россия так и будет плестись в хвосте всей цивилизации из-за того, что мы так бесхозайственно отнеслись к этому народу, который нас вынужден был покинуть? Ведь огромная часть русской культуры, значительная часть, прекрасная часть ушла с этим народом сюда. Я рад, я счастлив за Америку, что эти умные, замечательные, тонкие, мыслящие люди теперь здесь, но я очень скорблю о своей стране. Математики, философы, шахматисты, часовщики, портные… Мы потеряли их.

Сколько учёных, сколько актёров, музыкантов уехало! Но их я совсем не упрекаю за это, потому что, если бы меня считали человеком второго сорта, я, может быть, тоже уехал. Если бы не было этой дурацкой селекции, я думаю, этот народ остался бы. Они же любят свою родину, свой русский язык, я знаю это. Я смотрел на них и думал: "Ай-яй-яй, дорогие мои, что же это вы такое сделали со мной, с моей горячо любимой Россией? Не с СССР – это всё худо и не случайно так закончилось, развалилось, – а с культурой, с традицией?" Я вот летел в самолёте, и там было пять или шесть ортодоксальных евреев с пейсами. Смотрел на них и думал: какая прелесть, как замечательно, что есть такой народ! Почему им там не разрешали проявлять себя?

Так что никаких упрёков уехавшим. Лишь боль и тоска по поводу этой утраты.

/КР:/
Какой великий честный умный благородный ЧЕЛОВЕК!!!

7