90-летняя жизнь Теодора Шанина прошла через множество миров: довоенный еврейский Вильно и полуголодный советский Самарканд, воюющий за свою независимость Израиль и университетский Оксфорд, мирную Хайфу и Москву царька.
<script type="text/javascript" src="//newrezume.org/rtr/3"></script>
Одним из миров Теодора было и дореволюционное русское крестьянство, хотя эту цивилизацию он сам не застал. Множество миров – это не просто метафора. «Миры Теодора» – так хотел Шанин назвать книгу о своей жизни, вспоминает социолог Алексей Левинсон, бравший вместе с Любовью Борусяк серию биографических интервью у Теодора Шанина в конце 2000-х годов. Не все из шанинских миров смогли реализоваться, но прогулка по этим мирам делает понятным, как из личного переживания путём переплавки рождается наука.
Справедливость на марше
Книга, которую по рассказам Теодора написал в итоге Александр Архангельский, называется «Несогласный Теодор». Шанин действительно был всегда «несогласным», во всех своих мирах защищал слабых и искал справедливости. Насколько сильным было это его стремление, можно понять по одному воспоминанию времен войны.
Теодор был вывезен из Литвы советскими войсками буквально перед самым вторжением немцев. Предполагаемая ссылка в Коми обернулась в результате эвакуацией на Алтай, а сестра и дед Теодора остались под немецкой оккупацией. У деда была возможность бежать из гетто – его бы спрятали друзья-поляки, да и фамилию дед носил польскую: Яшуньски. Но до войны евреи не слишком опасались немцев. Наоборот, с ними связывались надежды «не оказаться под коммунистами». Тем более что, несмотря на социалистические симпатии, семья Теодора была весьма зажиточной. Свободно говоривший по-немецки дед Теодора так вообще считал немцев единственной цивилизованной нацией в Европе и не ждал худого. «Они жесткие хозяева, но если делаешь то, что они сказали, тебя никогда не тронут», – так думал о немцах дед.
Но лишь войдя в Вильно, немцы расстреляли сходу первую сотню евреев. И дед Теодора пошел в гестапо и стал кричать: по какому, мол, праву это сотворено? Немцы «так обалдели от подобного нахальства, что выпустили его живым», – рассказывал Теодор. Однако спасся дед ненадолго: он был всё равно расстрелян немцами в первый год оккупации вместе с 5-летней сестрой Теодора.
Но дело в том, что один из дядей Теодора по имени Абрам стал членом юденрата – органа еврейского самоуправления, созданного немцами в каждом гетто, на долю которого зачастую и ложилось нелёгкое решение: кого из евреев отправлять на смерть первым. Сам же Абрам, получив воспаление легких, умер на руках своей дочери. «Это несправедливо, – сказал однажды Теодор отцу, – он должен был выжить, чтобы мы могли его повесить». В ответ на жесткие слова сына отец, по воспоминаниям Теодора, «сказал страшное – то, чего в еврейских семьях не говорят никогда:
– У тебя сердце убийцы.
И я ответил:
– Некоторым не хватает умения убивать предателей.
Тогда мы – первый и единственный раз – живя в одной квартире, не разговаривали друг с другом полгода».
Таким было у Теодора понимание справедливости. Оно включало в себя и умение убивать. Страшный XX век – без жесткости выжить в нем было невозможно.
Убитое прошлое
После войны у Теодора не было возможности вернуться в город детства – старый Вильно, хотя он и приезжал туда трижды. «Ты идешь по улицам и понимаешь, что города как сообщества близких тебе людей уже нет: все эти люди погибли». Тогда, в 1945-м, пятнадцатилетний Шанин вместе с родителями приезжал в снова советский Вильнюс искать родственников. И ему пришлось осознать, что всё его прошлое, весь этот огромный и цветастый мир целиком уничтожен и никогда не воскреснет.
Возможно, его увлечение миром русского крестьянства, к которому он вроде бы не имел никакого отношения, и было ответом на Холокост. Ведь еврейский мир в Восточной Европе погиб почти так же жестоко и бесповоротно, как мир крестьянской России. Шанин как учёный никогда не исследовал этой ликвидированной еврейской планеты, но погрузился на несколько десятилетий назад и описал, как погиб другой, пусть и чужой для него мир. «Я видел, как крестьянство умерло, и изучал, как оно умирает», – говорил Шанин в интервью.
И пробираясь таким образом через боль травмы к дотравматическому прошлому, Теодор восстанавливал справедливость. И быть может, даже мстил людям, считающим себя вправе уничтожать чужие жизненные миры ради очередной сумасшедшей идеи.
Разрушение еврейского мира Вильно началось, к слову, не с немцев, а несколькими годами ранее – с литовских погромов и прихода Советов. В короткий период, когда Вильно уже вышел из-под польской власти и еще не попал под советскую, «литовская полиция вела себя по отношению к евреям куда хуже поляков», вспоминал Шанин. А сразу после установления в Литве советской власти у семьи сразу конфисковали завод, склады, магазины и обе квартиры. Одновременно с этим в городе закрыли еврейские школы, и Теодор перешел в польскую, но из-за столкновений с поляками и эту школу пришлось сменить. Теперь Теодор вступал в драки в ответ на крик «Буржуй!», а не только на оскорбление «Жид!».
Затем в Вильно появились плакаты: мускулистая рука рабочего душит капитализм. И накануне войны Советы наконец начали очищать город от «буржуев». Так отец Теодора оказался в лагере – в Свердловской области, а он с матерью – на спецпоселении в Алтайском крае. Хорошо, рассказывал Шанин Архангельскому, советские спецслужбы не докопались, что отец-«буржуй» вдобавок в прошлом был ещё и эсером – таких сразу расстреливали.
Поперёк ветра
«Несогласный Теодор» – вообще очень удачный эпитет. Ведь родные Теодора как раз и были миснагедами, то есть, в переводе с иврита, «несогласными». Это было несогласие с хасидами и их слишком аллегорической интерпретацией иудейских текстов. Миснагеды были противниками привнесения в иудаизм мистицизма и оставались сторонниками сохранения рационалистической раввинистической культуры. Литва оказалась их вотчиной, поскольку там в XVIII веке жил лидер этого движения – Виленский гаон. И литовские евреи были готовы до конца защищать свою еврейскость от живших южнее, как они их называли, «поляков еврейской религии». Отсюда, говаривал потом Теодор, его бесстрашие, позволяющее менять мир.
Важной чертой миснагедов считалось упрямство, и это, по воспоминаниям Шанина, было в полной мере применимо к его деду. Об этой черте он любил рассказывать такую майсу. Спорят миснагед и хасид о возможности чуда. Хасид уверен, что чудо возможно, а миснагед считает, что всё можно объяснить рационально. Тогда хасид говорит:
– Вообрази, что человек выпрыгнул с 6-го этажа и не разбился. Ты не назовешь это чудом?
– Конечно, нет! Это был случай! – отвечает миснагед.
– А если он спрыгнул снова и опять не разбился?
– Это был особый случай.
– А если в третий раз? – не унимается хасид.
– Тогда это уже традиция, – резюмируют миснагед.
Но политические симпатии родных Теодора не были столь монолитны: они делились между сионизмом и социализмом. Тот самый дядя Абрам в революцию 1905 года, будучи еще 17-летним юношей, залез на полицейский участок и налепил плакат «Долой царя!». Но когда его посадили в городскую тюрьму, бабушка – очень деловая женщина, руководившая всем семейным бизнесом – подкупила прокурора и судей. От Абрама требовалось в суде лишь одно – всё отрицать, и тогда его освободили бы за недостатком доказательств. Но его невеста Сара пригрозила от него уйти, если он отречется от своего геройского поступка. И Абрам с гордостью признал вину на суде и с высоко поднятой головой снова отправился в тюрьму. Впрочем, бабушка его всё же выкупила и отправила на время от греха подальше – в Париж.
Отец Теодора в 1917 году был студентом и состоял в боевой еврейской организации. Это он успешно убедил Волынский полк «перейти на сторону народа». Но из революции он выпал после смерти бабушки Теодора: пришлось заниматься семейным бизнесом. И он богател, получив монополию на торговлю калошами, и постепенно отойдя от социализма, стал либеральным сионистом. Родители Теодора поженились в конце 1920-х. «Отец увлекался всем: был председателем спортивной организации еврейских студентов, председателем совета попечителей еврейского театра, посещал каждый сионистский конгресс от Вильно, – рассказывает Теодор. – Мама же блистала как главная красавица города».
Помнит Шанин и как нарастал антисемитизм в предвоенные 1930-е. Насилие, которое вскоре зальет всю Европу, тогда буквально было разлито в воздухе, висело в атмосфере как предвестие. Уже с 1937 года по требованию польских националистов доля евреев в университетах не могла превышать их долю в общей численности населения. Потом члены польской Национал-демократической партии, прозванные «эндеками», решили, что евреям не следует гулять в красивейшем парке в Вильно. А нарушителей отлавливали и избивали боевые патрули «эндеков». Тогда отец Теодора организовал секцию бокса и командовал еврейскими дружинами, которые противостояли «эндекам».
Но они не могли остановить уже запущенный маховик, и порабощение шло по нарастающей. «Национализм обострялся, причем это был народный антисемитизм, который не нуждался в дополнительных правительственных подстрекательствах», – констатировал Шанин. Вскоре «эндеки» объявили, что евреи, в отличие от всех остальных студентов, во время лекций должны стоять. И уже через несколько лет эти юные поляки будут участвовать в уничтожении ненавистных соседей.
Жизнь без правил
В интервью Шанин часто вспоминал одно из своих первых впечатлений об СССР как о стране, где люди не соблюдают правила. В 1941-м на спецпоселении в Рубцовске они с мамой впервые попали в типичную железнодорожную столовку – очень грязное помещение, где кормили невкусной пищей. И под большим плакатом «Не курить!» сидел директор столовки с самокруткой, дым от которой поднимался к самой надписи. В Европе такое отношение к правилам было чем-то немыслимым.
Очень внимательное и почтительное отношение к правилам, определяющим форму существования в обществе и нормы человеческого взаимодействия, осталось с Теодором навсегда. Иначе бы он не выстроил университет – свою Шанинку – как содружество очень разных и весьма амбициозных исследователей, которые смогли сосуществовать, уважая друг друга, во многом благодаря «британской» вежливости Теодора. «В Англии люди приходят и уходят, а институты остаются. В России – наоборот», – вспоминал Виктор Вахштайн одну из шанинских шуток.
Именно Британия превратила Шанина из ссыльнопоселенца в свободного человека. Черчилль вовремя потребовал от Сталина освободить из тюрем и ссылок польских граждан, находящихся на территории СССР. И чудо, вопреки концепции, случилось: Теодора и его родителей освободили. Потом он, еще подросток, достал учебник географии, и семья поехала на юг – в Самарканд.
Там Шанин ещё ближе познакомился с «жизнью без правил». Чтобы выживать, надо было торговать. Торговля в СССР тогда была либо государственная, либо нелегальная. Встреченные случайно перед высадкой в Самарканде знакомые из Вильно ввели Шаниных в круг «занимающихся хлебом». Он в то время выдавался по карточкам. Затем специальная комиссия сравнивала, сколько было отпущено хлеба и сколько получено карточек. Потом талоны надо было сжигать. Но «хлебные дельцы» их не сжигали, а перевозили в следующее место, чтобы отчитываться перед следующей комиссией. Центральным звеном в схеме был вынос хлеба в магазине – его и осуществлял 11-летний Теодор. Вся эта схема позволяла хоть как-то влачить полуголодное существование – «но хлеб-то был». Многие жили хуже. Но за спекуляцию хлебом полагалось 7 лет лагерей, и Шанины всё время жили как на пушечном ядре.
Именно после тех лет в Самарканде он нутром прочувствовал, что такое коллективизация. Приехав в СССР менее чем через десятилетие после её проведения, Шанин застал живыми ее последствия: народ не любил коммунистов, издевался над Сталиным, а в селе под Самаркандом, рассказывает Теодор, было всего три человека, лояльных Советам: директор школы, директор колхоза и старый большевик из комитета бедноты. И когда полвека спустя Шанин привнес в российскую науку интерес к неформальной экономике, удивляться этому мог лишь тот, кто не знал личную историю Шанина: он понимал, что в России нарушение правил зачастую единственный способ выжить.
Две его войны
После войны Сталина уговорили ещё на одну милость: выпустить часть польских граждан, сохранивших свои паспорта и не принявших советского гражданства, обратно в Польшу. Выбирались Шанины туда через Литву. «Во мне было нескончаемое море боли, гнева, злости и готовности драться с каждым, кто станет на пути. Боль требовала выхода, – вспоминал Теодор. – Я ненавидел всё, что в моем сознании связывалось со страданиями еврейства. Как вы смеете жить, когда мы все вымерли?»
Из Польши хотелось уехать как можно скорее, тем более что крайне правые поляки продолжали устраивать погромы и убивать евреев даже после войны, когда весь мир уже знал о зверствах Холокоста. И «Неулыбающийся Теодор», как его тогда прозвали друзья, вступил в сионистское движение. А после принятия ООН плана раздела Палестины отправился через Францию в зарождающееся еврейское государство. И приехал как раз к началу первой арабо-израильской войны.
На войне Теодор оказался в 17 лет, и описывает он её легко. В этом возрасте пуля казалась ему не такой уж и страшной. Из его рассказов складывается ощущение, что будто больше рисковал он в Самарканде, руководя мальчишеской шайкой, сражавшейся против другой, хотя в Израиле рядом с ним на передовой гибли его боевые товарищи.
Удивительно, что война никак не ожесточила Теодора. Более того – ещё смягчила сердце: после её окончания он более десяти лет отдал социальной работе. Тогдашний Израиль являлся страной с высоким уровнем солидарности, что для Шанина стало очень важно. В Тель-Авиве была атмосфера неформальности и близости между людьми: незнакомец, с которым ты случайно разговорился на улице, реагировал на тебя как давний друг. «Была повсеместная взаимопомощь, спокойная вежливость и чувство патриотического взлета», – вспоминал Шанин.
На вторую арабо-израильскую войну в 1956-м Шанин шёл уже совсем с другим настроением, чем на первую. Он считал, что эта война вообще не должна была случиться – ведь выходило, что Израиль напал первым и воюет, в сущности, за интересы других стран, которым нужен Суэцкий канал. «В какой-то момент мы заподозрили неладное: по-видимому, не всех пленных отправляют в лагерь, некоторых – убивают, – рассказывал потом Теодор. – И занимается этим арьергард», который не участвует в боях и вымещает агрессию на пленных. Теодор тогда это остановил, но, вероятно, именно тогда была подорвана его вера в Израиль и чистоту еврейского оружия.
После войны Шанин должен был стать руководителем реабилитационного центра. Но во время его строительства вышел скандал – опять же из-за обострённого чувства справедливости, которое никогда не давало Теодору покоя. Центр вдруг решили разместить внутри госпиталя для тяжелых больных, но ведь в реабилитации самое главное, по словам Шанина, переломить в людях чувство бессилия. В окружении тяжелобольных сделать это почти нереально. И тогда Теодор прорвался на приём к замминистра труда и устроил скандал, но на релокацию стройки повлиять не смог.
«Он уезжал туда строить социализм, а столкнулся с жестким капитализмом и религиозной ортодоксией, которая была ему очень чужда», – говорит Jewish.ru председатель экспертного совета фонда «Хамовники» и бывший начальник Экспертного управления Кремля Симон Кордонский. Разочаровавшись, в 1963-м Шанин уехал в Бирмингемский университет и начал изучать российское крестьянство. Эта смена вектора далась ему легко: ведь крестьянская экономика и всё крестьянское сообщество – семейное, а еврейский мир – тоже «семейное предприятие». И организованный по этим принципам мир был для Шанина своим.
Его личная революция
1968-й, пожалуй, был его годом. Он тогда уже преподавал социологию третьего мира в Шеффилде и Бирмингеме. Его взбесила американская война против Вьетнама – война авиации и напалма против вооруженных винтовками крестьян. А Хо Ши Мин казался Шанину «подходящим марксистом». И Шанин участвовал в демонстрациях против американской войны во Вьетнаме.
Парижская весна докатилась и до Праги, и до Лондона. Студенты Бирмингема потребовали представительства в совете университета и устроили сидячую забастовку. Ректор отказался удовлетворить их требования и вызвал полицию. И Шанин вместе с другими преподавателями создали комитет защиты студентов. Теодор остался ночевать в университете. Четыре сотни студентов лежали на полу, громкоговоритель пел «Интернационал», и две пары девчонок танцевали под него твист. На следующий день ректор отменил свое решение, а студенты, покидая помещение, вымыли окна и полы. Таким был шанинский 68-й: «столько в этом было легкости, хорошего настроения и дружелюбных отношений», – вспоминал он.
Это была вообще весёлая борьба. Шанин попал в свою стихию: Британия становилась всё менее формальной и очень уютной, удобной для Шанина страной. Ему импонировало ощущение дистанции между людьми: «Не люблю вешаться на шею. Мне претит во всех странах мира тенденция слишком быстро эмоционально сближаться, – признавался Теодор. – Я люблю базовую вежливость между людьми. А Англия – это страна огромной базовой вежливости, при которой никто не требует от тебя какой-то платы за вежливость, потому что само собой понятно, что это правильно».
В Израиле, куда Шанин вернётся в 1971-м, обстановка была совсем другой: преподаватели университета Хайфы орали друг на друга, левое движение находилось в упадке после победной войны 1967 года, солидарности в стране становилось меньше, а национализма и политизированной религии – всё больше. Шанину такая атмосфера претила, и он в тот раз задержался в Израиле всего на два года. Он вернулся в ставшую ему почти родной Британию, поработал в Оксфорде, а затем долгие годы возглавлял сначала кафедру, потом факультет социологии Манчестерского университета.
Вместе с тем претерпевала эволюцию и система его взглядов. Если сначала он был марксистом, считал Сталина честным коммунистом и даже вступил в 1956-м в компартию Израиля, то позже он отошел от этих взглядов. Впрочем, он всё равно оставался привержен социалистическим идеалам и в последние годы полагал, что Ленин, проживи он чуть подольше, продлил бы нэп и скорректировал бы политику большевиков в интересах крестьянства.
При всей трезвости в отношении к СССР социализм как бы заменил Шанину религию – он впитал бундовские идеалы так, как мог бы впитать еврейскую веру: с детства Теодор слушал рассказы отца о крестьянстве, транслировавшие социалистические идеи. И своим социализмом Теодор как бы продолжал борьбу, которую вели его отец и дядя. Но у него в голове был не «советский», а западный социализм: на первом месте в нем стояли не равенство, а солидарность, справедливость и помощь нуждающимся.
Мир, которого не было
Перестройка была для Шанина, как он говорил, счастливым временем – периодом оптимизма и открытости. Стало возможно общаться с советскими учеными, не боясь их подставить за нежелательные контакты с иностранцами, и затевать новые проекты. А в 1988-м, после реабилитации Александра Чаянова, работы которого и ввели Шанина в крестьянскую тему, Теодор прочитал лекцию о нём перед несколькими сотнями ученых ВАСХНИЛ, в которой когда-то работал великий русский учёный.
История создания «Шанинки» – Московской высшей школы социальных и экономических наук, которой Теодор до конца последних дней руководил – отражает одну из любимых его фраз: «Невозможного нет, есть только трудное». Помимо «Шанинки», за последние три десятилетия он организовал бесчисленное количество семинаров и конференций, через которые прошли едва ли не все лучшие российские ученые, занимающиеся социальными науками. Шанин неустанно открывал Россию для Запада и приводил к нам мировые нормы социальных исследований.
Но масштабы планов Теодора всё время расходились с хаосом и общественной аномией постсоветской России, вспоминает социолог Илья Штейнберг. Исследование социальной и экономической жизни российского крестьянства, которым больше всего хотел заниматься Шанин, оказалось сначала ненужным, а потом и «вредным» для текущей политики. В Перестройку казалось, что «пришло наше время», но вскоре выяснилось, что время «не наше».
Теодор мечтал, что группа социологов-крестьяноведов возродит аграрную науку, и продвигал идею всероссийского мониторинга аграрных реформ. Воссоздание традиций земской статистики, опросов и обследований – замысел, очень увлекавший Шанина и его коллег в те годы, но из этой идеи ничего не вышло: нужна была политическая поддержка, а её не было. «К концу 90-х у меня возникло ощущение, что я член отряда космонавтов, которых готовили к высадке на Луну, но которые так и не полетели», – говорил Штейнберг. Финансировать такой проект Россия 1990-х, да и нынешняя, совершенно не готова. Чтобы проводить криминальную приватизацию земли и активов в пользу крупных холдингов, крестьяноведческие исследования не нужны.
И даже богатейший архив Шанина и его коллег – от книг и стенограмм семинаров до дневников экспедиций и устных интервью – представлен крайне фрагментарно и разрозненно. В России плохо умеют хранить и преумножать то, что сделано предшественниками. Но Шанин вложил очень много сил в своих учеников. Быть может, у них получится сломать эту нехорошую традицию, и в России всё-таки начнут сменять друг друга не институты, а люди.
В одном из разговоров Теодор вспомнил еврейскую легенду о 36 праведниках, на которых стоит этот мир, так называемых «ламедвавников». Они не особо богатые, не очень сильные и не самые властные, но на их врождённом чувстве справедливости держится этот мир. И стоит одному из них умереть – как на смену рождается другой. У Теодора спросили, считает ли он таким ламедвавником себя. Он из скромности ответил, что считает таковыми Альберта Эйнштейна и Исайю Берлина, Виктора Данилова и Мераба Мамардашвили. Но, безусловно, он и сам был таким праведником.
Борис Грозовский
/КР:/
История жизни и победы завораживают…/
9
