«Чтобы произнести звук «р», нужна готовность речевого аппарата:
нужно уметь одновременно напрягать корень языка с уздечкой и при этом расслаблять его кончик;
язык необходимо не просто поднимать описанным способом, а удерживать в таком положении на выдохе;
речевой выдох должен быть мощным, чтобы расслабленный кончик языка вибрировал».
Образовательный сайт «stavsad69.ru»
1
Лёвкин друг Микола Уманец пытался учить Лёвку произносить «р», но бесполезно! Лёвка беспомощно рычал, но звук выходил ещё более картавым, чем обычно. Ну просто воронье карканье!
— Ты дурень! — кричал Микола. — Кожна мала дытына знае, як сказаты р-р-р, а ты, здоровый хлопэць, нэ можэш! Ну, повторюй за мной: р-р-р!
Лёвка отдал бы всё на свете, чтобы уметь произносить «р» так же свободно, как это делал Микола. Да он бы даже пожертвовал своей коллекцией марок, чтобы только научиться вот так беззаботно, широко раскрыв рот, легко прорычать р-р-р-р-р!
Лёвке тринадцать лет. И год на дворе -— 1948-й. Живёт наш герой в небольшом еврейско-украинском местечке Ракитно, на Киевщине, с мамой Фейгой и младшим братом Фимкой, одиннадцати лет. Как назло, и мама, и Фимка не имеют никаких проблем с этим дурацким звуком «р», а вот Лёвке не посчастливилось. Лёвка не дурак и понимает, что, если бы он жил не на Украине, где хохлы любят тебе в глаза тыкать, что ты жид, то он бы так не переживал из-за своей картавости.
Вот если разобраться, ну что тут такого позорного, что Лёвка картавит!? Фимка, очень начитанный хлопец, сказал ему однажды, что даже Ленин картавил! И ничего! — стал вождём мирового пролетариата и победил всех империалистов в гражданской войне! И объявил НЭП. И евреев в его правительстве, сказал Фимка, была тьма-тьмущая. Тут Лёвка спросил: «А ты не знаешь? — эти евреи из его правительства тоже картавили?». На что Фимка ответил честно, что не знает.
И вообще, добавил начитанный Фимка, все цивилизованные нации картавят. Лёвка спросил, какие нации, по мнению Фимки, являются цивилизованными. «Ну, я думаю, американцы, французы, англичане и немцы», — ответил Фимка. — «Вот они и есть цивилизованные». Тут Лёвка возмутился и сказал, что немцы, которые расстреливали евреев на центральной площади Ракитно, не могут считаться «цивилизованными». «А Шиллер!?», — повысил голос начитанный Фимка. — «А Гёте! А Гейне! А Бетховен! Они были гениями!»
Лёвка спорить не стал, да Фимку, прочитавшего кучу книг, и не переспоришь. Лёвка тоже много читает, но всё же меньше, чем его младший брат. Лёвка только спросил, можно ли считать и евреев цивилизованными, раз они тоже картавят. Фимка, не задумываясь, сказал: «Конечно!». И добавил: «Ещё бы! У них — то есть, у нас — были и Карл Маркс, и Альберт Эйнштейн…». Тут Фимка понизил голос, почему-то опасливо оглянулся и почти шёпотом добавил: «И Троцкий…».
Из этой троицы Лёвка знал только Карла Маркса, но расспрашивать Фимку об остальных не стал. И не спросил, картавили ли они. Им-то хорошо — даже если они картавили, они с хохлами, небось, не жили. Над ними не издевались, говоря с идиотским смешком: «Эй, Лёвка, ну-ка скажи кукуРуза!».
Это очень противное слово — кукуРуза (или по-украински, кукуРудза)! Лёвка совершенно не в состоянии произнести это слово нормально. А ещё хуже вот эти два сволочных слова — пРиРода и пРокуРоР. Зачем, спрашивается, туда сунули два и даже три «р»? Ведь Лёвка даже с одним справиться не может!
Кстати, насчёт слова кукурудза. Мама однажды рассказала интересную историю про это подлое словечко, и эта история сильно Лёвку приободрила. Мама Фейга вообще хорошо рассказывает всякие басни. Все в Ракитно это знают, и когда у мамы собираются гости, чтобы поговорить на сочном идиш, похохотать, пощёлкать грецкие орехи, попить чаёк и выпить по стаканчику вишнёвой наливки, -— все обязательно начинают упрашивать маму Фейгу рассказать что-нибудь забавное, зная, что она наплетёт такие басни, что сам Шолом-Алейхем мог бы позавидовать. И мама никогда не отказывает.
Так вот однажды мама рассказала притихшим гостям, как её дед Мойша, летом то ли восемнадцатого, то ли девятнадцатого года, в разгар гражданской войны, ехал в переполненном поезде из Белой Церкви на юг, в Херсон, где, по проверенным слухам, можно было запастись солью. А соль тогда была на вес золота! И как раз недалеко от станции Ракитно мешочники и спекулянты, заполнившие вагоны до отказа, вдруг услышали беспорядочные выстрелы… А ещё через пять минут поезд был остановлен знаменитой бандой Маруси. Носилась тогда по Украине такая всем известная бой-баба по имени Маруся, которая командовала бандой убийц, грабителей и головорезов.
Бандюги для начала приказали всем выбраться из вагонов и выстроиться вдоль железнодорожного полотна. А затем здоровенный мужик, весь перепоясанный ремнями, на которых висела парочка огромных маузеров, скомандовал: «А хто тут е жиды, выходьтэ!»
Три или четыре еврея, дрожа от страха, ступили вперёд. Их тут же схватили, отвели в сторонку и застрелили.
А здоровенный мужик стал медленно двигаться вдоль ряда пассажиров, разглядывая их лица. Одну женщину и двух парней он выволок из ряда и приказал им громко сказать кукурудза. Женщина прокричала это слово правильно, не картавя, а оба парня не смогли одолеть проклятый звук «р». За что и были тут же расстреляны.
А женщина, побелевшая от ужаса, вернулась в строй.
Тем временем бандюга с маузерами добрался до того места, где стоял, ожидая смерти, дед Мойша. Тут надо заметить, что дед Мойша был почти блондином (хотя евреям в общем по природе не полагалось быть блондинами), и ничего еврейского в его физиономии не было, за исключением крючковатого носа. Вот этот изогнутый нос деда Мойши и привлёк внимание бандита с маузерами.
«Жид?» — спросил, ухмыляясь, бандюга. «Ни, пан атаман», — произнёс как можно твёрже дед Мойша, ожидая в страхе следующего вопроса: «А ну, як ты скажэш кукурудза?»
И, конечно, мужик с маузерами задал деду Мойше именно этот смертоносный вопрос.
На что дед Мойша, помирая от ужаса, громко, по слогам, прокричал: КУ-КУ-РРРУ-ДЗА. Мощному вибрирующему звуку Р-Р-Р, исходившему из трясущихся уст деда Мойши, мог бы позавидовать самый щирый украинец! Это был первый — и единственный! — раз в жизни картавого деда Мойши, когда он смог одолеть проклятый звук «р»!
Вот что может сделать с человеком страх смерти!
И бандюга, хлопнув деда Мойшу по плечу, вернул его в строй.
Вот такая история, рассказанная мамой Фейгой, убедила нашего героя, что и с ним может случиться подобное чудо, и он сможет когда-нибудь избавиться от своей мучительной картавости.
2
Но никакого подобного чуда в жизни Лёвки, увы, не произошло.
И тут надо отметить одно дополнительное обстоятельство, которое делало его картавость совершенно невыносимой, а именно: Лёвка с раннего детства был помешан на кино и был просто влюблён в знаменитых советских киноартистов. А в кино, как постоянно замечал Лёвка, ни один артист не картавил: ни Николай Черкасов, ни Павел Кадочников, ни Борис Чирков, ни Михаил Жаров, ни Марк Бернес…
А Лёвка больше всего на свете хотел стать знаменитым киноартистом! Или, на худой конец, артистом театра. Но как же можно играть в кино или в театре, если ты картавишь!?
В 48-м году, в глухом полунищем местечке Ракитно, едва оправившимся от фашистской оккупации, кино показывали раз в неделю, по средам. В тот знаменательный день киномеханик дядя Грицько привозил на разбитом грузовичке из Белой Церкви девять круглых коробок с кинолентами, и местечковый клуб оживал. Парубки и девчата толпились около кассы, где кассирша, грудастая молодуха Галя, продавала билеты на два сеанса — с семи часов до девяти и с девяти до одиннадцати. А с двенадцати подача электричества в местечке прекращалась аж до пяти часов следующего дня.
Клубный зал заполнялся, директор клуба, пожилой толстяк Яков Абрамыч, раскатывал свёрнутое полотно экрана, и публика, громко раскалывая семечки подсолнуха и тыквы, в нетерпении ждала начала сеанса.
(Кстати, насчёт семечек подсолнуха и тыквы. Когда Лёвка много лет спустя попал в служебную командировку в Америку, он отправился однажды вечером в чикагский кинотеатр. Разумеется, наш герой не ожидал увидеть американцев, раскалывающих семечки, но зато он впервые увидел такую сцену: каждый второй зритель держал в руках картонное ведёрко, доверху наполненное попкорном, и беспрестанно жевал этот пахучий деликатес во время сеанса — почти так же, как парубки и девчата без остановки пережёвывали семечки подсолнуха и тыквы в местечке Ракитно в 48-м году).
И ещё одно важное замечание насчёт этих семечек: без них Лёвка не смог бы бесплатно попадать на киносеансы, а также на спектакли Киевского областного театра, который где-то два-три раза в год приезжал на гастроли в Ракитно. Дело в том, что после сеанса весь пол в зале оказывался засыпанным толстым слоем шелухи от семечек, и Лёвка, по договорённости с кассиршей Галей (которая была к тому же уборщицей), натренировался за десять-пятнадцать минут полностью очищать весь клубный пол. Вот за это лентяйка Галя пускала своего помощника Лёвку без билета на все киносеансы и спектакли.
И таким образом, Лёвка, сидя на полу перед первым рядом, заслуженно наслаждался всеми великолепными фильмами, которые привозил из Белой Церкви дядя Грицько: и «Подвигом разведчика», и «Синдбадом-мореходом», и «Золушкой», и «Лениным в Октябре», и «Человеком с ружьём», и «Искателями счастья», и «Встречей на Эльбе», и «Ошибкой инженера Кочина»…
А ведь были тогда ещё и так называемые трофейные фильмы: «Флория Тоска», «Мост Ватерлоо», «Девушка моей мечты» -— все цветные и музыкальные картины, от которых можно было просто обалдеть!
И не было у Лёвки более сладкой мечты, чем закончить десятый класс, уехать в Киев (или даже в Москву!) и поступить куда-нибудь, где его научат быть артистом. Лёвка был уверен, что у него есть артистический талант. По праздничным датам, на вечерах художественной самодеятельности, Лёвка довольно успешно выступал на сцене, играя в коротких спектаклях или читая стихи «с выражением».
И хотя читал он отлично, и ему аплодировали, но всё равно этот успех доставался ему нелегко. Вот, например, захотелось ему прочитать со сцены известное стихотворение Константина Симонова «Митинг в Канаде», где наш советский поэт-патриот даёт достойный отпор западным империалистам, бросая в зал такие священные слова, как Россия, Сталин, Сталинград. Но, к сожалению, в этом замечательном стихотворении оказалась куча слов с проклятой буквой «р» и даже был такой ужасный для произношения куплет:
«Мы были пРедупРеждены
О том, что пеРвых тРи Ряда
Нас освистать пРишли сюда
В знак объявленья нам войны…»
Шесть букв «р» в одном куплете! Ну кто это может выдержать!?
Лёвка хотел немного схитрить и вместо противного картавого слова «пРедупРеждены» сказать хорошее мелодичное слово «осведомлены», но со словами «первых три ряда» он ничего поделать не смог, как он ни старался. И пришлось Лёвке отказаться от чтения такого прекрасного патриотического стихотворения.
А после гастролей Киевского областного театра, привозившего в Ракитно спектакли по прогрессивной американской пьесе «Глубокие корни» («Глыбокэ кориння», по-украински) или по знаменитой драме Константина Симонова «Русский вопрос» («Росийскэ пытання»), наш герой мог часами крутиться перед полуразбитым мутным зеркалом, висевшим на кухне, изображая персонажей этих спектаклей и повторяя запомнившиеся фразы из их диалогов.
Зрителей, кроме Фимки, при этом не было, и Лёвка мог совершенно не стесняться своей картавости.
3
Всезнающая статистика утверждает, что из каждых ста человек только двадцать занимаются работой, которую они искренне любят. А из этих двадцати только шесть или семь помешаны на своей работе до такой степени, что ставят её впереди всего остального в их жизни.
К моменту окончания школы семнадцатилетний Лёва Фишман, если бы он знал эту статистику, сказал бы с уверенностью, что он хочет — и может! — быть среди этих счастливых шести-семи процентов. Ибо он не мог думать ни о чём другом — только о сценической карьере!
К тому времени в жизни нашего героя произошло одно важное событие: его брат Фима однажды сообщил ему возбуждённым голосом, что в Киеве, на бульваре Шевченко, есть специальная клиника, где лечат так называемые речевые недостатки.
— Лёвка! — кричал взволнованный Фима. — Этих врачей называют логопедами! Я прочитал об этом в киевской «Вечёрке». Они там лечат шепелявости, заикания и картавости. Поехали в Киев!
И через пару дней братья Фишманы, выпросив у мамы денег и добавив к ним свои скудные сбережения, сели в поезд, идущий по маршруту Одесса — Киев.
И Лёва, и Фима помнили, конечно, из рассказа мамы, что именно около станции Ракитно, в восемнадцатом или девятнадцатом году, поезд «Белая Церковь — Херсон» был остановлен бандой Маруси, и прадед братьев Фишманов Мойша был подвергнут смертоносному испытанию словом «кукуРудза». И чудом уцелел…
А вот теперь, тридцать четыре года спустя, его правнук едет в Киев, чтобы избавиться от картавого звука «р», едва не убившего его прадеда в гражданскую войну.
Неизменные еврейские судьбы…
*****
Увы, визит Лёвы в киевскую клинику кончился плачевно.
Пожилой, очень вежливый логопед по имени Григорий Моисеевич провёл с нашим героем два сеанса и в конце сказал ему тихим голосом, как бы извиняясь:
— Молодой человек, я должен вас огорчить. Вы никогда не сможете произносить эту злосчастную переднеязычную вибранту «р».
— Почему? — еле слышно промолвил потрясённый Лёва.
— Ваша ротовая полость, — сказал, сокрушённо качая головой, Григорий Моисеевич, — в точности соответствует так называемому «эффекту Майкельсона-Гессена». Эта ротовая конструкция не позволяет человеку создавать вибрирующие фонемы.
Несчастный Лёва не знал, что такое фонема и кто такие Майкельсон с Гессеном. Но он понял одно: с мечтой о сценической карьере надо распрощаться!
Расставаясь у дверей кабинета, Григорий Моисеевич положил Лёве руку на плечо и промолвил, сочувственно улыбаясь:
— Таким как вы, Лёва, надо жить там, где все картавят…
4
И вот на дворе 2015-й год, и главный персонаж нашего рассказа, следуя завету старого логопеда, живёт именно там, где все картавят, — в Тель-Авиве.
Хотя в Израиле — да и вообще на Западе — не принято употреблять отчества, но мы, из чувства уважения к преклонным годам Лёвы Фишмана, будем называть его так, как к нему некогда обращались в его бытность в Советском Союзе, — Лев Соломонович.
Итак, в настоящее время Лев Соломонович Фишман — восьмидесятилетний пенсионер, живущий один, без семьи. Его жена скончалась от рака пять лет тому назад. Оба сына разъехались кто куда: один живёт в Эйлате, другой — в Чикаго.
Пока позволяет здоровье, Лев Соломонович ведёт активный образ жизни, не давая себе никаких поблажек. Львиная доля его времени занята литературным трудом, а именно: он пишет киносценарии. Он печатает на компьютере русский текст, а затем переводит, с помощью автопереводчика, этот текст на английский. Тщательно проверяет напечатанное на соответствие жёстким требованиям, которые предъявляет американская киноиндустрия к сценариям, а потом отправляет свой труд электронной почтой в Голливуд, на очередной сценарный конкурс.
Таких конкурсов за последние годы было шесть, и на каждый конкурс Лев Соломонович посылал новый сценарий — в надежде занять призовое место. И каждый раз заветный приз ускользал от него. Возможно, эти неудачи были связаны с тем, что тематика его сценариев представляет мало интереса для Голливуда: это сага о жизни простых еврейских семей в маленьком местечке на Украине, в голодные и холодные послевоенные годы, когда Лев Соломонович был босоногим мальчишкой, которого друзья звали Лёвкой.
Трезво мыслящий брат Фима, живущий в Иерусалиме и всё ещё работающий директором хирургического отделения в госпитале Хадасса, неоднократно пытался убедить нашего героя, что шанса на приз у него нет ни малейшего! — но тщетно! Лев Соломонович в ответ говорит спокойно: «Фима, ты дурак и ничего не понимаешь в киноискусстве!»
А вот Лев Соломонович, хоть и проработал всю жизнь вне киностудий, душой безраздельно предан искусству кино и не забывает о нём ни на один день!
*****
К середине дня уставший от литературных трудов Лев Соломонович укладывается на тахту, укрывается пледом и в полудрёме часто вспоминает о том, как в далёком 1952 году он, потрясённый, покинул кабинет логопеда Григория Моисеевича, не зная, что ему делать дальше…
…«Надо — обязательно надо! — поступить в какой-нибудь институт», — думает в отчаянии Лёвка, плетясь по бульвару Шевченко после визита к логопеду. Почему обязательно? Да потому, что тебе почти восемнадцать, и военкомат не замедлит прислать тебе повестку, обрекающую тебя на службу в славной Советской Армии.
Лёве абсолютно безразлично, в какой институт поступать. Ему одинаково чужды все высшие учебные заведения — все эти политехнические, инженерно-строительные, электротехнические, теплотехнические, автодорожные и прочие инженерные институты, навевающие тоску и скуку одними своими противными названиями. Даже мысль об университете с его гуманитарными факультетами не вызывает у Лёвы никакого энтузиазма. И он никак не может понять брата Фиму, мечтающего попасть в медицинский институт и стать хирургом. То есть, копаться всю жизнь в залитых кровью человеческих внутренностях — в кишках, желудках, половых органах и даже в заднем проходе! Жуть!
Лёва хочет только одного — поехать в Москву и подать документы во ВГИК, то есть, во Всесоюзный Государственный Институт Кинематографии. И стать киноартистом. Или, на худой конец, попробовать пробиться в театральный институт. А это сейчас, после приговора старого логопеда, абсолютно недостижимо!
Всегда практичный и лишённый ненужных эмоций Фима смотрит на Лёву с сожалением и говорит:
— Лёвка, не переживай. Возьми себя в руки. Давай лучше подумаем, куда тебе лучше двинуться. В КПИ и университет даже не думай! — я точно знаю, что евреев туда не берут.
— Да мне наплевать! — отмахивается Лёва.
Фима задумчиво рассматривает брошюру с названиями всех киевских институтов и говорит:
— А как тебе нравится КИГВФ?
— Что это за дыра? — неохотно осведомляется Лёва.
— Киевский Институт Гражданского Воздушного Флота.
— Чем же он хорош?
— Ну, всё-таки будешь иметь дело с самолётами. И вот тут ещё написано, что студентам выдают форму. Будешь щеголять в синей фуражке с крылышками и в форменном пиджаке с нашивками! Бабы будут в восторге!
*****
«Лёва Фишман положил в карман свою новенькую блестящую серебряную медаль и отправился поступать в КИГВФ. И успешно поступил.
Вопреки ожиданиям, вскоре выяснилось, что самолёты на самом деле очень увлекательная штука, и умный хлопец Лёва вскоре стал звездой курса.
И неосуществимая – и неосуществлённая! – мечта о волшебном мире кино постепенно отодвинулась на задний план, покрылась туманом и уже не так волновала нашего героя, как это было ранее. Вот только когда доводилось ему сталкиваться с каким-нибудь новым экранным шедевром, волна сожаления об утерянной мечте отзывалась болью в его сердце.
Так было, когда он увидел на экране «Нюрнбергский процесс» Стэнли Крэймера, «Калину красную» Василия Шукшина, «А зори здесь тихие» Станислава Ростоцкого и шедевры итальянского и польского кино.
А потом его вновь захлёстывала рутина учёбы».
Окончив институт с отличием и получив назначение в киевское конструкторское бюро Антонова, наш герой так бы и дожил до пенсии, спокойно — и даже с удовольствием -— проектируя транспортные самолёты Ан-8, Ан-12 и все последующие Ан, вплоть до знаменитой гигантской «Мрии», -— если бы не накатившая на Советский Союз волна эмиграции в Израиль!
Эта могучая волна задела не только тех, кто всю жизнь мечтал уехать, но и накрыла с головой таких, как наш герой, которому никогда ранее и в голову не приходила мысль эмигрировать.
Случилось это так:
Не покинувший окончательно мыслей о кино, Лев Соломонович вздумал однажды написать сценарий короткометражного фильма, посвящённого красоте вещественного мира. И, в основном, красоте самолёта. Ведь красота самолёта, размышлял Лев Соломонович, существенно отличается от красоты, скажем, автомобиля. В автомашине красота искусственна, она никак не связана с функцией машины. А конструктор самолёта не может позволить себе никакой искусственности — в самолёте форма полностью соответствует функции. И тем не менее самолёт божественно красив!
Лев Соломонович закончил сценарий, назвал его «Человек и вещь» и отправил свой труд на студию документальных фильмов. Впрочем, без особой надежды, что он будет одобрен и принят.
Но судьба распорядилась иначе, и спустя месяц Лев Соломонович был вызван телефонным звонком на киностудию, где его принял немолодой еврей по фамилии Миркин, главный редактор студии.
— Лев Соломонович, — сказал редактор, — поздравляю вас. Ваш сценарий принят. Через пятнадцать минут сюда придут редактор вашего фильма и режиссёр Сценарий, конечно, надо будет доработать, и вы трое этим немедленно займётесь. — Он помолчал и добавил, доверительно понизив голос: — У нас есть только одна небольшая просьба.
— Какая? — пробормотал готовый на всё Лев Соломонович.
— Вот у вас очень неудобная фамилия — Фишман. Она будет плохо смотреться на экране. Нельзя ли вместо этой вашей фамилии взять какой-нибудь псевдоним?
— Псевдоним? — переспросил ошеломлённый Лев Соломонович. — Но почему?
— Ну, не будьте ребёнком, Лев Соломонович. Вы же знаете, где и в какое время вы живёте. У нас в прошлом месяце вышла на экраны картина, автором сценария которой был Борис Бейгельман. Вчера Бейгельман, сегодня Фишман… Наш директор уже предупредил меня однажды не превращать студию в синагогу. Какая у вашей жены девичья фамилия?
— Грановская.
— Отлично! Лев Грановский — прекрасный псевдоним! Даже есть такой, знаете, приятный польский оттенок в этом псевдониме.
— То есть, «польский» вам подойдёт, а «еврейский» нет?
— Голубчик, — промолвил Миркин, — вы же знаете не хуже меня -— любой оттенок подойдёт, кроме еврейского. Се ля ви!
*****
Картина вышла с «польским» псевдонимом автора сценария, но ни фильм, ни тысяча двести рублей авторского гонорара (при инженерной зарплате нашего героя, составлявшей сто восемьдесят рублей в месяц), ни поздравления друзей и знакомых не радовали Льва Соломоновича. Грязная история с псевдонимом тревожила его совесть. Зачем он покривил душой и согласился изменить свою фамилию!? Зачем?
И тут вдруг ему вспомнилось, что он вовсе не одинок в этой сомнительной комбинации с псевдонимами. Ведь всем известные имена Сергея Довлатова, Андрея Миронова, Гарри Каспарова и Ирины Мирошниченко – это всё имена русских и армянских матерей этих знаменитых деятелей писательского, актёрского и шахматного мира, а вовсе не имена их еврейских отцов! Интересно, их упрашивали изменить их фамилии, или они это сделали сами, по собственной инициативе?
Даже Вениамин Александрович Каверин, чьим шедевром «Два капитана» Лёвка зачитывался в детстве, оказался не Кавериным, а Зильбером!»
И не давала ему покоя фраза, сказанная давным-давно старым киевским логопедом: «Таким, как вы, Лёва, надо жить там, где все картавят…»
Шёл 1975-й год, и по всей стране евреи подавали заявления на выезд. И Лев Соломонович Фишман, к тому времени сорокалетний отец двух сыновей, после длительных семейных споров, дискуссий и даже баталий, отправился в ОВИР и положил на стол секретарши документы на эмиграцию.
И спустя три года, жарким летом 78-го, он вышел из самолёта в аэропорту Бен-Гурион и стал гражданином Израиля.
Эпилог
И вот сейчас Лев Соломонович, лёжа на тахте, продолжает неспеша перебирать воспоминания о прожитой им долгой восьмидесятилетней жизни.
Никаких особых надежд на будущее Лев Соломонович не испытывает. Впереди у него всего несколько угасающих лет. А затем, разумеется, наступит конец.
Хорошая была жизнь, достойная, даже, можно смело сказать, счастливая. Вопреки ожиданиям, был Лев Соломонович отличным инженером. И заботливым любящим мужем. И образцовым отцом, достойным подражания.
И всё-таки Льва Соломоновича не покидает мысль, что жизнь его могла бы быть намного полнее, интереснее, полезнее и, главное, счастливее, если бы не одно досадное непреодолимое обстоятельство…
Если бы не проклятая буква «Р»!
/КР:/
Вот так бывает в жизни, если хоть раз пойдёшь на сделку с совестью…/
15
