Очерки. Не всем известная мама Ниизвестного Эрика

Белла Абрамовна Дижур, – по профессии биолог, доктор наук, занималась генетикой. В одном из интервью Неизвестный сказал, что родом его отец был из оренбургских казаков. Белла Дижур, мама скульптора, поправила сына: не отец, а прадед Эрнста, и был он не казак, а кантонист, то-есть еврей, мальчишкой насильно взятый на службу в николаевскую армию и «отбарабанивший» там 25 лет. Его в армии крестили, а по возвращении он получил большие права как купец 1-й гильдии.

А мама скульптора до последних своих дней (она умерла в Нью-Йорке 16 февраля 2006 года, на 103-м году жизни) писала стихи, а за одну из поэтических книг даже получила престижную американскую премию. Не каждому дано перешагнуть столетний юбилей, да и не каждому выпало жить, получив две похоронки на сына, ушедшего добровольцем на фронт в 17 лет и «посмертно» награжденного орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». (Помните? – у Вознесенского: «Лейтенант Неизвестный Эрнст, / на тысячу вёрст кругом /равнину утюжит смерть /огненным утюгом…»).

— Правда, что Евтушенко помог вашей матери, поэтессе Белле Дижур, выехать за границу?
—Моя мама восемь лет была «в отказе». Я уже жил в Нью-Йорке, когда в очередной раз сюда приехал Женя. Я его попросил помочь ей выехать. Он сказал: «А я тебе не ОВИР». — «Женя, ты больше, чем ОВИР».
Тогда он написал письмо Андропову. Очень человечное письмо. У меня есть копия. «За что вы травите старую женщину? Не пускаете ее к сыну. Она так тоскует по нему». Смилостивились, выпустили маму и мою сестру.

Письмо Евгения Евтушенко (Из Википедии), адресованное Председателю КГБ СССР (1982-1988) В. М. Чебрикову:

«Дорогой тов. Чебриков! Христа ради прошу я Вас — отпустите 82-летнюю мать скульптора Эрнста Неизвестного к её сыну […] Белла Абрамовна Дижур — старейшая детская писательница, принятая еще Павлом Бажовым в ряды ССП в 1940 году, зла в жизни никому не сделавшая, и единственное ее желание — чтобы собственный сын закрыл ей веки, похоронил ее. Никаких военных секретов она не знает. Как бы ни относиться к Э. Неизвестному, но, на мой взгляд, негоже такому могучему государству, как наше, мстить ему через 82-летнюю, ни в чем не повинную мать. Великодушие еще никого никогда не унижало. Проявите же великодушие, жалость, незлопамятность, исконно свойственные настоящим русским людям…».

Через год после письма её выпустили из страны, не забыв, однако, сделать пакость «на дорожку» — внука пригласили в Министерство культуры, где книги Дижур (детские книги!) «отсортировали»: «Эти дозволяется вывезти за океан, а эти — нет, где-то тут таится скрытая крамола».

Белла ДИЖУР

ЕЩЕ О КАИНЕ

Авель, кроткое созданье,
Брата старшего любил,
Но, как сказано в преданьи,
Каин Авеля убил.
Он решил бесповоротно,
Что ему мешает брат
Сеять рожь за горизонтом,
Там, где зори и закат.
На земле тогда впервые
Пролилась безвинно кровь,
Ангелы полуживые
Не могли спасти любовь.
Каин жив. Тысячелетья
Мы едим его плоды,
Сохранились на планете
Преступления следы.
Где ты Дом семьи единой?
И куда любовь ушла?
Длится древний поединок
Добродетели и зла.

ОСЕ
29 марта 1998 года
1.
Твой сотый день рожденья отмечаю.
Душа родная! Где ты? Отзовись!
И к небу равнодушному взываю,
Стихом врываюсь в солнечную высь.
Мой добрый друг! Мой муж! Моя надежда!
Незримым духом посети мой дом!
Мне хочется, чтоб мы с тобой, как прежде,
Твой дивный день отметили вдвоем.
Ты чист и светел – заново рожденный,
К безмолвию небесному привык.
И святостью от мира огражденный
Забыл мой грешный, мой земной язык.
А я живу в тишайшем ожиданьи
Обещанного Господом свиданья
В тот одинокий, запредельный миг,
Которого мой разум не постиг.

2.
Плачут тонкие свечи
Всю субботнюю ночь.
Но ничто и никто
Им не может помочь.
Фитилёк обнажился
И беспомощно сполз
На мерцающий холмик
Стеариновых слез.

3.
Пока клубится дым воспоминаний,
Душа к душе тянуться не устанет.
Иду к тебе во сне и наяву,
По медленной реке к тебе плыву.

4.
Oт строки и до строки
Мчится вдохновенье
И, рассудку вопреки,
Плач стихотворенья.
В нем волторны голосок,
Посвисты свирели,
Все, о чем сказать бы мог
Стон виолончели,
О любви в моей судьбе…
Полной ожиданий,
Но ни слова о тебе
В будущем свиданьи.

* * *
Никак душе не спится,
В сомненьях изошла,
Рыдают ночью птицы,
Гудят колокола.
Но в щебетаньи птичьем,
В тоске колоколов,
Есть тайное величье
Туманных вещих снов.
Есть сладость одиночества,
Где только ты и – Бог,
Где он Свои пророчества
Познать тебе помог.
И стали утешением
Разгаданные сны,
Святым благословением,
Подарком тишины.

ГОРОДСКОЙ ПЕЙЗАЖ
1
Хорошо ли, плохо ли,
Я еще жива,
Под озябшим тополем
Влажная трава,
А (нежнейшей грации)
Рядом с топольком
Юная акация
Стынет под дождем.
Голуби грудастые
Жадно корма ждут,
Зонтики цветастые
Над водой плывут,
Деловое утро поднимает флаг
И летит над пропастью на добычу благ.
Помоги мне, Господи, душу сохранить!
Чтоб с утра до вечера без греха прожить.

2
Хорошо ли, плохо ли,
Я еще жива
И почти по-прежнему
Мыслит голова,
Не боюсь бессонницы,
Хлеб насущный ем –
И, как говорится,
Нет проблем.
Но в душе встревоженной
Поселился страх,
Ангелы крылатые плачут в небесах,
А у древней истины
Свой сухой отсчет:
Мир перелопаченный
Нас перерастет,
Закалятся в пламени
Вечные грехи,
Вновь из праха вырастут
Горькие стихи.

Декабрь 1999 г.

* * *
Последний год двадцатого столетья.
Безумный век трагических чудес.
На тайные вопросы нет ответа,
Лишь гром небес.
Но Богом рождена не на погибель
Моя неповторимая душа,
И разве мы с тобою не могли бы,
Эдемскою свободою дыша,
Цветами обновить Священный Сад
И мирно жить, как с братом брат.
Но пуст Эдем.
Колючками зарос,
В потоке слез.

Декабрь 1999 г.

* * *
Пусть какой-нибудь святой
Обо мне помолится,
Потому что я живу
За околицей,
За околицей современности
И ее космических ценностей.
Не постиг мой разум убогий
Сатанинских ее технологий
И ее избыточной сытости,
И ее бесстыжей открытости…
Ископаемый робкий предок
Дремлет в логове людоедов.

Июль 2000 г.

* * *
Вижу мир, как в полусне,
Не пою, не плачу,
Будто бы отныне мне
Мир иной назначен.
Мир неведомой страны
Перевоплощений,
Будто вижу те же сны
В новом измереньи
И хочу, чтоб в час последний
Рядом был со мной
Наймудрейший собеседник,
Но – глухонемой!
Погрустит у изголовья…
Я при нем усну.
Отойду от пустословья
В Божью Тишину.

Август 2000 г.

* * *
Я плавлюсь, как зажженная свеча
В том запредельном африканском зное,
А голова пустая горяча
И болью, перепуганная, ноет.
Спасти могла бы долгая зима
С ее сибирским изобильем снега,
Но память воспаленная сама
Казнит картиной давнего побега.

(июль 2002)

* * *

Сухие колодцы, сухие сады,
Усталые женские лица.
Мы ждем, не дождемся прохладной воды,
И плачут пустые глазницы.
Лиловая туча гремит за окном
И молнией угрожает,
Соленые ветры врываются в дом
И пахнут, как рыба живая.
Молекулой влаги лаская глаза,
Блеснет, загремит и взорвется гроза,
И небо обрушит громаду воды
На головы наши и наши сады.

(июль 2002)

* * *
Не приучена молиться,
Господи, меня прости!
Рождена я мастерицей
Словом кружева плести.
Подари мне десять спичек
И зари вечерний свет,
Сочиню сонет отличный
На молитвенный сюжет.
И на согнутых коленях
Приползу покорно в Храм,
Чтоб своё стихотворенье
Положить к Твоим Стопам.

(май 2003)

Людочке

Я зажгла ханукальные свечи
В предуказанный свыше срок.
Детской памятью нежно отмечен
Этот праздничный огонек.
Никогда, никогда не забуду
Ту стихию любви и чуда,
С тем трепещущим шепотком,
Наполнявшим отцовский дом.
Помню всё. Но душа устала
— Зарастает тиной река.
Тают свечи. Душа устала,
И молитва моя горька.
Моя география
Три-четыре остановки
За бревенчатой Мельковкой,
Через город русской славы,
Мимо синей Даугавы,
Бездорожье переплыв,
Приземлилась в город-миф.
Дышит влагою нью-йоркской
Неба узкая полоска.
Стоэтажные дома.
И решетки. Как тюрьма.
Ночью здесь никто не спит,
О любви не говорит,
Миф, лишенный сновидений
Выше меры деловит.
Но, себе на удивленье,
В том пространстве деловом
Для своих стихотворений
Я устраиваю дом.
Здесь светло и одиноко.
Строчкам строгий счет веду,
Вспоминаю без упрека
Неизжитую беду.
Три-четыре остановки
От Нью-Йорка до Мельковки
И на каждой остановке,
Легкой рифмою шурша,
Обновляется душа.

* * *
Со мной легко общаются собаки.
Лохматыми ушами и хвостом
Они мне шлют приветственные знаки
И лижут туфли жарким языком.
Есть среди них ходячая реклама
— Красавица в одежке голубой,
Ее выводит старенькая дама,
Гордясь собакой больше, чем собой.
И есть еще собака Маргарита,
Медалями всемирно знаменита,
Высокая породистая леди,
Мы с ней дружны, как добрые соседи.
Но всех милее черный колобочек.
Он постоянно чем-то озабочен,
Прильнет к ноге и жалобно скулит,
Он что-то мне по-русски говорит.

* * *
Простудой голос сорван.
Какая благодать!
Простуженное горло
Позволит промолчать.
На ахи-охи близких
Лишь голову склоню.
Я в помышленьях низких
Себя одну виню.
Но полного смиренья
В душе усталой нет,
А наши говоренья —
Лишь суета сует.
Я под платок пуховый
Упрячу грешный рот.
Несказанное слово
Пусть болью прорастет.
Людочке
Дитя мое. Ты мне — подарок Божий.
Я без тебя и день прожить страшусь.
И нет на свете ничего дороже —
Твоей любовью на земле держусь.
Но старая душа эгоистична,
И свой микроскопический недуг
Выплескивает жалобой привычной
На молодых, доверчивых подруг.
Закономерно плоти увяданье.
Закономерно мысли угасанье.
Закономерна старости пора —
Она, как одуванчик, не мудра.

Евгений ЕВТУШЕНКО

И вот «Бабий Яр», мной написанный,
над шаром земным полетел
позорно замолчанной истиной
и стоном закопанных тел.
Охрана моя добровольная
со мной обращалась на «вы» –
команда МЭИ баскетбольная
из дылд самых нежных Москвы.
Но в русскость мою всем ли верилось?
И, чтоб уязвить поверней,
спроворили жлобскую версию,
что я – это тайный еврей.
И надо же так обезбожиться,
упасть до ничтожества столь,
когда и представить не можется,
что боль всех людей – наша боль.
Кровей у меня до двенадцати,
и в странах любых есть мне кров.
Ну что ж, принимаю все нации
я в гостеприимную кровь.
А мать Неизвестного Эрика
звонила: «Писать мне кому?
Мне нужен мой сын – не Америка,
да вот не пускают к нему».
Овировские невыпускатели
по принципу «башли гони!»
ломали мазилок, писателей
и дедушек с бабушками.
В дежурках с красотками баловались
и всё приводили в ажур,
но даже и взятки побаивались
за эту, за Беллу Дижур.
Тогда уж ей было за восемьдесят.
Заметили, что от обид
она никогда не заводится
и служащим не грубит.
Была она невыпущальная.
Я всё же усовестил их.
Им было прощенье печальное
в глазах ее, столь молодых.
Великая эта женщина,
дожив до столетних седин,
в Нью-Йорке шепнула мне: «Женечка,
а знаешь, ведь ты мне как сын».
Мы вместе нигде не обрамлены,
но Эрик и вы – мне семья.
Спасибо вам, Белла Абрамовна,
еврейская мама моя.