Вещь была далеко не первой необходимости. Более того, дома на полочке лежала у Милы расческа. Вполне себе такая добротная. Поэтому это глупая покупка будет. Деньги на ветер. Но уж как хороша! Серебристая, а зубчики разноцветные. Словно радужные.
– Может, она неудобная. Вдруг жесткая, волосы путает. Ну ее, – подумала Мила, вздохнув.
– Девушка! Хорошая расческа! Берите! У нас их все разобрали. Остались две последние. Мало того, что красивая, так еще и очень удобная, – улыбнулась приветливая продавец.
– Да я так… Смотрю. Есть у меня своя, тоже хорошая дома, – буркнула Мила и отошла в сторону.
Стрельнула глазами в висящее зеркало неподалеку. Рыжие прутики волос выбились из-под шапки. Мила на секунду представила, как она расчесывается этой самой серебристой расческой и невольно улыбнулась.
Одернула себя. Зачем бесполезная покупка? Надо учиться быть бережливой! Аналогичная вещь дома пусть и не такая красивая, но еще во вполне хорошем состоянии!
Вышла на крыльцо магазина. Внизу по дороге ковылял Пашка Злыдень. Вообще-то его Павел Тимофеевич звали.
Это был дедушка преклонных лет. Крайне злобного нрава. С соседями, по слухам, ругался. Никогда и ни с кем не общался. На голове у Злыдня был привычный кроличий треух. Полушубок, расхлябанные сапоги. Оттого не вязалась немного с его обликом сумка – серая, диковинным тканевым цветком в центре. Вся какая-то перламутровая, нездешняя и видно, что сшитая с любовью.
Мила засмотрелась со ступенек. Ей нравились такие, рукотворные вещи. И вдруг встретилась со Злыднем глазами. Быстро отвернулась.
– Эй! Ты, там наверху! Эй! Я к тебе обращаюсь! – раздался голос.
Мила скосила глаза. Пашка Злыдень неуклюже поднимался по лестнице. И похоже, к ней!
– Ты ж из нашего дома? – уточнил он, сдвинув лохматые брови.
– Я… это… как бы да, – пискнула Мила.
– «Как бы да» – это да или нет? – не отставал Злыдень.
Она кивнула. Подумав, что, наверное, как говорят про него, скандалить начнет. Интересно, что она ему сделала не так? Вот привязался!
– Помоги мне подарочек выбрать, а? Ты ж девчонка. И Маруся у меня девчонка. Внучка это моя, далеко живет. Я ее давно уже не видел, Марусю-то мою, – глухо произнес Злыдень
Показалось Миле или в уголках его голубых, каких-то уставших глаз мелькнула вспышка отчаяния.
– Но может, вам самому спросить Марусю свою, хотя бы по телефону? Я просто не знаю, что ей нужно. Вкусы там ее и прочее, – откликнулась Мила.
– Не могу я спросить. Так уж вышло. Помоги чего выбрать, а? – дед снова с надеждой взглянул на нее.
А Мила вспомнила расческу. Заулыбалась. И хотя по-прежнему опасалась скандального Злыдня, даже осмелилась взять его за руку и повести за собой.
Расческу он долго держал в руках. И Мила словно увидела еще раз, какая она чудесная. С такой так и хочется крутиться перед зеркалом, наводя красоту. Ее привычная расческа сразу стала казаться ненужной…
– Их всего две осталось, – снова донесся до нее голос продавщицы.
Дед Злыдень улыбался. Она впервые видела, как он смеется. И похож он был на капитана пиратского корабля на пенсии.
– Обе беру, давайте, – дед стал доставать деньги.
– Зачем ему две? Про запас, что ли? – дальше Мила не успела додумать.
Одну расческу Злыдень убрал в свою сумку с цветком. А вторую протянул ей.
– Да вы что! Не надо! Я и сама могу купить. Зачем? – пробовала отмахнуться Мила.
– Бери, бери! Это подарочек от меня вам обеим! Марусе моей и тебе. Попробую ей бандерольку отправить, вдруг примет, – вздохнул дед.
Домой они вместе шли. Расческу свою Мила несла в маленьком пакетике и время от времени туда заглядывала, любуясь. Вот мелочь же! А как хорошо от того, что она у нее есть, на душе!
Разговорились они. Хотя поначалу дед молчал. Никакой он не Злыдень оказался. Просто пожилой убитый горем человек, пытающийся за маской отчуждения спрятаться от этого мира. Он сам рассказал ей, как умерла на руках жена. Как ранее приехавший врач ошибся в диагнозе. Упустили два драгоценных дня.
– Ее бы оперировать надо срочно, Олюшку мою. А он таблетки назначил. Я ж не понимаю, я ж на врача понадеялся. Знать бы, что так будет. На себе бы унес в больницу на операцию! Прорвался бы к ним! – вытирал слезы Павел Тимофеевич.
И продолжил:
– Дочка-то моя, Яночка, далеко отсюда живет, три дня ехать. Она меня и обвинила в том, что мамку не уберег. Мол, мог бы настоять на госпитализации. Все плакала, кричала на похоронах: «Мамочка, вставай». Для меня все тоже, как в тумане прошло. Чувство вины не отпускает. Ох, грехи наши тяжкие. Я ж и предположить не мог… С тех пор 5 лет прошло. Не общались мы не разу с доченькой. Внучке 20 лет сейчас. Она вначале пробовала писать и звонить, но запретили. Яночка-то моя маму очень любила. Да и сам я любил. Жизнь моя закончилась в тот день, 21 сентября, когда Олюшка ушла. Все думаю, чего меня не прибрал Господь? Лучше бы меня забрал. Она же ангел была. Добрая, всем помогала. Шила так, что обглядишься. Сумочка вот ее. С ней и хожу в магазин. Ты, Милочка, зайдем ко мне. Я тебе покажу, что Олюшка шила. Пойдем, а? – с надеждой посмотрел на нее Павел Тимофеевич.
Мила пошла. Она даже не могла ему ничего сказать, боясь разрыдаться. У самой Милы были бабушка, мама, тетя, большая и дружная семья. И как это вот так, кто-то бы умер на руках? Кого-то бы не спасли. А оставшиеся в живых обвинили ее и навсегда вычеркнули из жизни? Как он живет, бедный этот дедушка Злыдень?
Дома у него пахло травами. Милу удивил порядок. Патефон. Много кружевных салфеточек. Цветы на окне. Женский розовенький халатик с цветочками на кресле. Колечки и нитка жемчуга у трюмо. Везде было незримое присутствие хозяйки дома. Словно она выбежала ненадолго и вот-вот вернется.
Павел Тимофеевич суетился на кухне. На столике в зале лежала пачка писем. Вернувшихся адресату. Значит, дочь не захотела их получать. Мила оглянулась. И повинуясь порыву, сфотографировала адрес.
Потом они долго пили чай с огуречным и кабачковым вареньем. Мила почти все съела, удивляясь, как вкусно. Попросила ее научить также готовить! И после дедушка просил ее приходить еще. Мила пообещала.
А дома, плача, села писать письмо.
«Дорогая Яна, добрый день, а может, утро или вечер! Мы не знакомы. Я очень прошу вас выслушать меня! Ваш отец очень любит вас. И ему очень плохо. Вы потеряли маму, это так страшно, что я даже представить не могу. Но вы вычеркнули из жизни дорого вам человека – вашего отца. Ближе него у вас никого потом тоже не будет. Он не виноват нисколько, Яна. Мама ваша не из-за него умерла. Подумайте сами! Яна, приезжайте. Ваш папа так ждет вас и вашу Марусю… – начала она.
Отправила письмо. А потом стала мысленно ругать себя, что лезет не в свое дело. По идее, сами бы разобрались. Вдруг хуже сделает? Хотя куда хуже?
Однажды кумушки у подъезда шушукались вслед Павлу Тимофеевичу, он как раз опять куда-то пошел.
Мила остановилась. Громко и четко попросила больше не сплетничать и старика не обижать.
– С кем он скандалил? С вашими внуками? А то, что они у него на площадке хохотали, орали и баловались, когда у него жена умирала, как по-вашему? Нечего нападать, когда всего не знаете! – осадила Мила сплетниц.
Три недели прошло. К Павлу Тимофеевичу она еще несколько раз заходила.
А тут услышала из окна громкий смех и возгласы. Мила на втором этаже жила.
Вышла на балкон. Темный большой автомобиль стоял у подъезда. Возле него стояла белокурая высокая женщина. А молоденькая девушка висела на шее у Павла Тимофеевича. Тот обнимал ее и плакал, приговаривая:
– Марусенька! Как ты выросла! Маруся, как ты на бабушку Олю похожа стала!
Значит, приехали. И теперь уже все не важно. Пусть они потеряли столько лет. Но зато шаг сделан. И дедушка-сосед, плача от радости, обнимает теперь внучку Марусю, а не сидит, тоскуя, один в квартире. И его рафинированная дочка, конечно, любит отца, но обида и горе тогда просто перечеркнули все…
Мила вернулась в квартиру. Остановилась у зеркала. Встряхнула головой. И взяв серебристую расческу с разноцветными зубчиками, провела по волосам, чувствуя, что где-то внутри становится так тепло…
Татьяна Пахоменко, 2022
/КР:/
И теперь уже все не важно. Пусть они потеряли столько лет. Но зато шаг сделан. И дедушка-сосед, плача от радости, обнимает теперь внучку Марусю, а не сидит, тоскуя, один в квартире./
