Тамара Бессель. (Артамонова)
И все же какие это были чудесные годы! Нам студентам и в голову не приходило, что в СССР всё «дефсит» ( по Райкину.) Зато колбаса была из мяса, окорок – благоухал окороком, а молоко и кефир были, вы не поверите, из молока.!
Я однажды, переходя дорогу, нагруженная сумками с «дефситом», чуть не попала под троллейбус.
Чудом среагировала и отскочила. Троллейбус затормозил метров через 50. Очумелый водитель выскочил из кабины и, увидев, что я живая и стою среда брошенных на снег сумок с говяжьими ногами, яростно крыл меня отборным русским матом. А я, скрестив руки на груди, кивала и извинялась. Потом зашла в магазин «Ткани», уселась в углу на пол и тихо плакала… Снимала стресс. Какая-то женщина подошла, помогла мне встать. Утешала. Я отошла. И уже готова была тащиться домой, как вдруг увидела очередь к прилавку с тканями.
– Что дают? – Полотенца льняные выбросили, по пять метров в одни руки. – Кто последний? – спросила я. Домой я принесла аш 10 метров «дефсита», дважды заняв очередь. И для подружки. И была счастлива. Живому жить!
Не знаю почему, но когда я рассказываю об этом случае, люди хохочут???? Странно… Но это было уже через 15 лет после окончания института в родном Саратове.
Был как раз период Развитого Социализма!
А пока 4-й курс политеха, мне 20 лет. Жизнь бьет ключом. Лекции, экзамены, концерты, танцульки, столовая, где мне хватало на гарнир с подливой от гуляша, но без мяса… Но кто тогда на это обращал внимания. Мы верили, что « Родина слышит, Родина знает…» И все хорошо.
На 4 курсе у нас в институте организовался КМТ – Клуб Молодежного Творчества. Выпускалась многотиражка под названием « За инженерные кадры». Я иногда туда приносила свои стихи. Такие, как мне казалось, жизнеутверждающие… Печатали. Иногда просили написать отзыв об очередном концерте в нашем великолепном актовом зале. Я садилась в первом ряду и
как аккредитованный журналист записывала имена выступающих и свои впечатления. Один конферансье даже, заметив мою подпольную деятельность, под аплодисменты громко оповестил залу, что ,мол, одна тут девушка даже записывает за мной мои искромётные шутки. Больше я в первом ряду не садилась.
И вот однажды на лекции в огромной 201-й аудитории, спускающейся каскадом вниз, где лектор, прохаживаясь вдоль длинного стола, чего-то там вещал, мне прилетела записка, написанная красивым почерком на листочке из тетрадки в клеточку. У меня сохранился этот листок, уже пожелтевший от времени. Незнакомый мне автор сообщал, что ему сказали, будто я пишу стихи, и он извиняется и просит меня закончить его четверостишье про осень. Ему интересно. Подпись – Эдуард Анохин.
Кто это? Первый раз слышу. Потом я узнала, что это новенький студент, переведенный в наш институт из Ташкента в связи с переездом семьи.
Четыре строчки были великолепны, как из черного кружева. Про осень. Я, еще не видя автора, но почувствовав его печальный душевный настрой, ответила своими 4-мя строчками, которые его ошарашили.
Эдик Анохин.
«Старуха – осень ночью прослезилась,
Не пощадила золота полей.
Тяжелой серой тучей принакрылась
И застонала с плачем журавлей.»
Дальше он пишет: «Продолжений напрашивается много, но ничему не могу отдать предпочтения. Возможно, настроение этого четверостишья тебе передастся сразу, тогда напиши (или скажи), какое продолжение тебе сразу (именно первое) пришло на ум. Еще раз извини за это и грязь. Эдик А.»
Я простила ему «грязь», хотя почерк был отличный и написано грамотно, и тут же переслала ему ответ:
«Скучна и неприглядна осень,
Слезоточива старая, но вдруг
Сквозь туч мелькнула солнечная просинь,
И … дождь умолк, лишь слышен сердца стук.»
Мне в ответ летит записка:
« Сразу скажу тебе – НЕ ПЛОХО. Правда, для меня это слишком неожиданный поворот мыслей… Если уж до конца говорить правду, то скажу, что у меня было и второе четверостишье, но оно мне по многим причинам не нравится. И еще скажу тебе, что я не могу сочинять, принуждая себя ( серьёзно), и поэтому знаю, что чего бы я сейчас ни «написал», будет выглядеть убого. А вот у тебя получилось довольно прилично.
Мое продолжение было такое: (пишет он.)
«Всю ночь мне в окна каплями стучала
И наследила листьями в саду.
Всю ночь меня с собой куда-то звала,
Хоть знала то, что с ней я не пойду.» Эдик А.
На обороте я тебе еще напишу один «стих» про осень. Далеко не безупречный, но интересный тем, что я написал его минут за 15-20. И ничего в нём еще не трогал. Снова про осень.
«Осень- озорница лес позолотила.
Лишь одну березку у ручья забыла.
Ей ручей о чем-то песни напевает,
Только у березки сердце замирает.
Все ее подружки в роще пожелтели.
Желтые листочки с ветром полетели.
А вчера с закатом в стынущие дали
Долго и прощально журавли кричали.
Осень с журавлями дальше полетела…
У ручья березка ночью пожелтела.
Ей ручей о чем-то песни напевает,
Только у березки листья облетают…»
Конец письма.
——————————————————–
Это маленькое и с виду простенькое стихотворение я запомнила наизусть. Оно до сих пор до слез трогает мне душу.
Потом я познакомилась с этим таинственным автором, и мы стали друзьями. Вместе посещали клуб КМТ, где было много пишущей братии. Кстати, там под странной фамилией автора, которого никто не мог в институте найти, печатались стихи группы отчаянных студентов ( Анохин, Папшев и Галицин). По типу известного коллективного русского писателя Козьмы Пруткова. Потом выходили газеты с сатирой и эпиграммами. Мне там тоже досталось. На мое стихотворение про весенний ручей, жизнерадостное и наивное, были посвящены четыре язвительные строчки:
« Бежит ручей игрив и весел
Под авторучкой Томы Бессель.
Бежит, бежит, да вот беда,
Что не ручей бежит – вода».
Я ничуть не обиделась. Считала, что приобрела известность…
Потом я узнала, что Эдик женат и у него есть дочка. Я его зауважала. Но счастья в его облике я не замечала.
Он был красив. Густые темные волосы, глаза почему-то всегда немного печальные, очень низкий голос. Но главное, он был не здоров. Что-то с почками. Учиться ему было трудно. Иногда он приходил ко мне перед экзаменом на «консультацию». Пользы особой не было. Хотя он уважительно слушал мои толкования формул, но я понимала, что ему все это до лампочки. Потом я его провожала до остановки трамвая. Тут уже было понимание полное. Читали друг другу стихи. После такого провожания, я написала маленькое стихотворение. И когда я ему показала его , он долго ходил за мной и все спрашивал меня, кому я его посвятила, хотя прекрасно догадывался. Но я упрямо не признавалась.
« На ресницах снежинки повисли,
И ворчит под ногами снег.
В белых хлопьях запутались мысли.
Их словами не выразить ввек.
Видно наши тропинки тем снегом
Замело, мы и сбились с пути.
И зачем ты идешь за мной следом,
Будто тропки иной не найти?
Нет, не то я сказать хотела,
Не такие хранила слова.
Если я тебе больно сделала,
Ты вини в этом снег тогда».
Я и сама не понимала. Просто он был для меня каким-то небожителем. Его стихи, напоминавшие мне стихи С. Есенина, были для меня священны.
Мы собирались на совещание в КМТ. Что-то обсуждали с умным видом , потом расходились по домам. Эдик дарил мне листочки со своими стихами. Они у меня до сих пор хранятся… Сколько в них было лирики, порой неземной красоты, какой-то небесной мелодии. Это несомненно был талант. И этот технический ВУЗ был явно не для него. И однажды на 4 курсе Эдик пропал. Нет его и нет. В деканате толком ничего не знали, пригрозили отчислением. Что делать?! Надо спасать. Еле с подружкой разузнали его место пребывания.. Он в больнице?! Очередное обострение. Пошли , навестили, помогли написать объяснительную, чтобы ему дали академический отпуск. Так он стал второгодником в институте, гениальный второгодник.
На 5 курсе мы уже учились порознь. Виделись редко. Только в клубе. Потом я успешно защитилась. С приключениями, как всегда. И мы расстались. Я уехала в г. Орехово – Зуево, по назначению от института. Все же Москва рядом. Вскоре я приехала в Саратов на праздник7-е ноября. Конечно, сразу помчалась в институт. Попала как раз на заседание КМТ. Эдик и его друзья там были. Это была последняя встреча.
Потом мы втроем пошли в гости к Галицину. Купили по дороге бутылку портвейна. Там без закуски выпили. И ребята пошли провожать меня до дома. Шли по набережной Волги. Эдик держал меня под руку. Вечер. Володя Галицин, слегка покачиваясь, шел за нами и наизусть в полном самозабвении декламировал стихи Сергея Есенина. Одно за другим. Это был как бы акомпонимент, причем до самого моего дома. У дома мы остановились. Галицин тактично отошел. Ну а мы прощались. Прощались навсегда. Первый раз обнялись и поцеловались.
Продолжение следует 22.02.22
