или Пьеро, притворившийся Арлекином
Грета Ионкис (Кёльн)
Когда в далеком 1954 году я поступала на литфак Московского пединститута им. Ленина, подумать не могла, что вскоре его назовут поющим факультетом. И зря! Ведь его только-только окончил Юрий Ряшенцев, и вы, конечно, распевали вместе со всеми «Пора-пора-порадуемся на своем веку», а это ведь далеко не всё, что он сочинил. Я ещё застала в аудиториях Юрия Визбора. В первый же выезд на картошку первокурсники выучили и с восторгом пели его «Мадагаскар»: «Тихо горы спят, Южный Крест залез на небо,/ спустились с гор в долину облака./ Осторожней, друг! Ведь никто из нас здесь не был,/ в таинственной стране Мадагаскар». Блистала третьекурсница Ада Якушева, «солнышко лесное» Визбора, вскоре ставшее его женой. Это о нем ее песня «Мой друг рисует горы, далекие, как сон». В это же время учились в МГПИ Пётр Фоменко, Юра Коваль, Марк Харитонов, Владимир Лукин… Моими сокурсниками были уже «точившие» перья Илья Габай, Юлик Ким и Борис Вахнюк. Их стихи я как сменный редактор публиковала в стенной газете «Словесник».
Все вышепоименованные с блеском пробовали себя на сцене в капустниках, слава о которых вышла далеко за пределы института. На курсе учились сто человек, но лишь между немногими возникли нити притяжения, которые не рвутся до сих пор. Сблизили нас доверие и верность студенческой дружбе, будто о нас написал Киплинг: «Мы одной крови …»
У многих наших ребят, как и у меня, отцы были репрессированы. Родившийся в Москве накануне Рождества 1936 года, Юлик Ким почти сразу осиротел: отец, журналист, переводчик с корейского, был расстрелян в 1938-м, а мать, учительница русского языка и литературы, из священнического рода Всесвятских, находилась в лагерях с 1937-го по 1946 год.
Юлик и его трехлетняя сестренка оказались членами семьи изменника родины. Так что пасынком века он стал почти от рождения.
Визбор, сочинивший институтский гимн, словно предвидел маршрут нашего выпуска: «Много впереди путей-дорог, и уходит поезд на восток»… И в самом деле, нас ждали школы Дальнего Востока: я отправилась на Сахалин в родную корсаковскую школу, моя близкая подруга – на Камчатку, другую занесло аж на Командорские острова. Юлик Ким распределился в камчатскую Анапку, поселок при рыбокомбинате. Поэтам свойствен провидческий дар: незадолго до окончания Юлик сочинил песенку «Рыба-кит»:
На далёком Севере
Ходит рыба-кит,
А за ним на сейнере
Ходят рыбаки.
И вот в полусотне шагов от его барака уже гудит Тихий океан, у дощатого пирса швартуются сейнеры, а позади курятся туманом сопки, где по весне кто собирает черемшу, а кто любуется цветущим багульником. Наступят дни, когда он с рюкзаком за плечами во главе своего класса будет штурмовать эти пологие высоты. А пока чередой потянулись будни: уроки в школе, в клубе – бесконечные репетиции и концерты школьного мужского вокально-драматического ансамбля «Киты». Скуки не было. Он был наделён даром человеческого общения, ему были интересны разные люди, он их сплачивал вокруг себя, заражая своей энергией, своим отношением к жизни, своими песнями.
Камчатка останется для Кима пожизненным магнитом. Он побывает там не однажды. Но тогда, в 62-м, манила Москва. Судьба улыбнулась: удалось устроиться в физматшколу при МГУ. Во всеоружии новейшего самиздата Юлий Ким преподавал им историю и литературу. Стукачей среди учеников не оказалось. Кроме того, раз в неделю он устраивал литературные чтения в актовом зале, знакомил учеников с внешкольной программой: Бабелем, Зощенко, Булгаковым. При полном аншлаге, разумеется. Привезя с собой в столицу десятка два стихов, наш учитель, возмужав на школьных подмостках, вовсю ударился в стихотворчество и успел проявить себя в песнях к фильмам по Радзинскому, Володину, Розовскому. Вроде бы жизнь начала налаживаться. Катились последние оттепельные годы.
К этому времени Юлик уже был женат на внучке расстрелянного Сталиным командарма – Ирине Якир. Ее отец, Пётр Якир, с 14 лет мотавший лагерный срок, освободился в тридцать с лишним лет. Мне довелось лишь раз его увидеть. В доме однокашника Лёни Зимана, куда привел меня аспирантский друг, тоже наш выпускник Владик Пронин. Во главе стола сидел крупный мужчина – Петя Якир. Слева от него – Юлик Ким, с неизменной гитарой, перебирал струны. Первую песню он посвятил герою застолья, пел о его сиротско-лагерном отрочестве. По правую руку сидел Илья Габай, любовно, с затаенной грустью поглядывая на старшего друга. Чует душа праведника (праведником назовет Илью другой поэт – Давид Самойлов) какую-то червоточинку в своем кумире, но гонит сомнения прочь: «Прости – не мне судить Иова» – это из его поэмы о библейском страдальце, с которым он сравнивает Якира. И как заклинание через финал проходит рефрен: «Не предавай меня, Иов!» Напророчил, то ли видел наперед. Катастрофа отступничества Якира в августе 1973-го станет катастрофой и Ильи Габая.
Но нам надлежит вернуться в 68-й. К этому времени Пётр Якир, убедившийся в брежневском курсе на реабилитацию Усатого, стал активнейшим диссидентом, и за ним установилась постоянная слежка, в орбиту которой попал и новый родственник – Ким. С ним тоже случился «грех», он принял участие в выпуске нелегальной «Хроники текущих событий», стал «подписантом» несколько возмущенных писем и резких обращений.
Последствия не заставили себя долго ждать: из школы уволили, концертную деятельность запретили. Пригласили было в Свердловск на песенный фестиваль (Москва далеко, проскочим!), но когда он прилетел, начальство выставило заслон. Он дал ночной концерт на квартире у знакомых, пел много, в том числе и «Монолог пьяного Брежнева»:
Мои брови жаждут крови,
Моя сила в них одних.
Как любови от свекрови,
Ждите милостей от них…
Разумеется, всё стало известно, где положено, терпению властей пришел конец. Последовали изнурительные допросы на Лубянке. Отныне его имя не могло появиться ни на театральных афишах, ни в титрах кино. Тогда и родился стыдливый псевдоним – Михайлов. При этом все знали, кто под ним скрывается, но формальность была соблюдена. Это имя стояло в афишах и программках спектакля «Недоросль» саратовского театра, к которому Юлик написал много песен уже в 1968 году, и спектакля Фоменко в Театре на Малой Бронной по комедии Шекспира «Как вам это понравится». В нем были заняты Гафт, Дуров, Ширвиндт, Лямпе, Каневский … В спектакле всё начиналось с пролога:
Медам, месье, синьоры!
К чему играть спектакли,
Когда весь мир – театр
И все мы в нем – актеры.
Не так ли? Не так ли?
Медам, месье, синьоры!
Как жаль, что в общей драме
Бездарные гримёры,
Коварные суфлеры –
Мы сами! Мы с вами!
Пролог известен каждому образованному, как и строки песни «Белеет мой парус такой одинокий на фоне стальных кораблей». Ее исполнял несравненный Андрей Миронов в фильме Марка Захарова «Двенадцать стульев». А в титрах стояло – Михайлов. Когда в середине 70-х я оказалась в Москве и по традиции зашла в родной институт, у входа на доске среди множества других увидела скромное объявление о предстоящем концерте Ю.Михайлова, но о том, что это наш Юлик, я не подозревала.
Между тем, к этому времени Юлий Ким стал и пленником, и хозяином своего уникального дара – дара Слова. Его безудержной фантазии оказались подвластны и всяческие сюжеты, и сценарии, и пародии. Это было его поле сражения, способ его сопротивления «веку-волкодаву».
Лишь в 1985 году, когда Булат Окуджава в годы горбачевской перестройки в статье «Запоздалый комплимент» (первая статья о творчестве Юлика!) назвал его родовую фамилию, Киму не нужно было дальше прикрываться псевдонимом. Впрочем, издавая в 2004 году книгу автобиографической прозы, он назвал ее «Однажды Михайлов».
Булат Окуджава написал о Киме слова, лучше которых не найти:
Вот приходит Юлий Ким и смешное напевает,
А потом вдруг как заплачет, песню выплеснув в окно,
Ничего дурного в том: в жизни всякое бывает,
То смешно, а то и грустно, то светло, а то темно.<br<
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .
Страхи прежние в былом. Вот он плачет и смеётся,
И рассказывает людям, кто мы есть и кто он сам.
Впрочем, помнит он всегда, что верёвочка-то вьётся.
Это видно по усмешке, по походке, по глазам.
Ким творит легко и безостановочно (пишет, как дышит, – это о нем). На его счету песни к сорока спектаклям и полусотне фильмов, а еще – 20 пьес и 2 киносценария. Его умение превращаться в Подколёсина и Скотинина, Тиля и Бумбараша, в бомбардира или гусара кутузовского войска просто поразительно. Но Окуджава рассмотрел главное: за смешным – печаль, грусть: не иначе как Пьеро притворяется Арлекином.
Крамольных стихов он сам за собою числил не более 25-ти, но сегодня, пожалуй, попало бы в эту обойму и «Открытое письмо VI Пленуму советских писателей» (1989):
Позвольте, братцы, обратиться робко:
Пришла пора почистить наш народ.
А я простой советский полукровка
И попадаю в жуткий переплёт.
Отчасти я вполне чистопороден,
Всесвятский, из калужских христиан,
Но по отцу чучмек я инородный
И должен убираться в свой Пхеньян.
Во мне кошмар национальной розни:
С утра я слышу брань своих кровей.
Одна кричит, что я – кацап извозный,
Другая, почему-то, что еврей.
Кстати, некоторые уверены, что Юлик и впрямь еврей. Заблуждение связано с тем, что в свое время в надежде спасти жену – «Ирку Якирку» – они поехали в Израиль и приняли гражданство (всё по закону: Якиры из бессарабских евреев). Помочь Ирине медики не смогли, но Израиль стал ему второй родиной:
С гулькин нос страна моя родная,
Очень мало в ней лесов, полей и рек,
Но другой такой страны не знаю,
Где так счастлив русский человек.
Так и живет на два дома «писатель земли русской», как он сам себя величает. «Дорога моей жизни, видать, заранее имела в виду пройти через Израиль и потому, для репетиции, в начале юности прошла через солнечную Туркмению, где летом +40 – обычное дело. Плюс древние минареты, плавные верблюды, юркие ящерицы и всяческая скорпионь, драгоценность воды и тени – и роскошные рыночные развалы всего: пёстрого, вкусного, сочного и недорогого, в сопровождении праздничного многоголосья и рекламных воплей. Восток, одним словом».
«Я бард и драматург» – так определил он сам свои главные ипостаси. Ким умудрился состояться в театре, кино и на эстраде. По его песням можно изучать историю несвободной страны, в которой проживало несколько десятков свободных людей. И если Владимир Высоцкий выразил общее чувство несвободы, то Юлий Ким воплотил чувство свободы, ведомое немногим.
1
