Не зови меня… Не зови — я и так приду!

K 100-летию со дня рождения Александра Галича

Михаил Гаузнер

Со смертью Галича в СССР закончилась целая эпоха. Его песни, зазвучавшие с начала 60-х годов, открыли вход в новое пространство — пространство свободы. Мы, наверное, до сих пор недооценили масштабы его творчества.

Как настоящий мастер, Александр Аркадьевич мог предвидеть будущее, предчувствовать перемены:

И всё так же, не проще,
Век наш пробует нас:
Можешь выйти на площадь?
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!

Родился будущий поэт 19 октября 1918 г. в Екатеринославе (потом Днепропетровск, теперь Днепр). Его отец, Арон Самойлович Гинзбург, был экономистом; мать, Фанни Борисовна Векслер, преподавала музыку. В 1923 г. семья переехала в Москву, где поселилась в том самом доме Веневитинова в Кривоколенном переулке, в котором Пушкин впервые читал свою трагедию «Борис Годунов».

После девятого класса Александр почти одновременно поступил в Литературный институт, который вскоре оставил, и в Оперно-драматическую студию под руководством Станиславского. Его курс стал последним курсом, который вёл этот выдающийся реформатор театра.

Александр с младшим братом и родителями

Внешний облик Гинзбурга соответствовал брюсовскому «юноша бледный со взором горящим». Студийцы видели и слушали великих актёров — Москвина, Качалова, Тарханова.

Станиславский вскоре умер, и Александр, так и не получив диплома, бросил студию и перешёл в Театр-студию Арбузова. В феврале 1940 г. студия дебютировала своим революционно-романтическим спектаклем «Город на заре» о строителях Комсомольска; одним из авторов пьесы стал Гинзбург, для которого это был дебют и в драматургии.

Началась война, но Александр был признан непригодным к службе из-за порока сердца. Он поработал в Театре революционной героики и сатиры в Грозном, затем уехал в Ташкент, где Арбузов начал формировать труппу из своих бывших студийцев, которая вскоре под названием «Передвижной театр» колесила по фронтам, давая спектакли вблизи передовой.

После войны Александр вернулся в Москву и сосредоточился на драматургии, взяв псевдоним Галич, составленный из первой буквы фамилии, двух первых букв имени и последних букв отчества. Началось всё с весёлой комедии «Вас вызывает Таймыр», поставленной в 1948 г. в Театре сатиры и триумфально прошедшей по сценам большинства театров страны. За ней последовали «Под счастливой звездой» (1954) и «Походный марш» (1957). Песня из этого спектакля «До свиданья, мама, не горюй» на музыку Соловьёва-Седого стала всесоюзным шлягером.

В 1954 г. Михаил Калатозов снял по сценарию Галича полюбившуюся и памятную нам лирическую комедию «Верные друзья» с Меркурьевым, Чирковым и Борисовым. В 1955-м Галича приняли в Союз писателей, а в 1958-м — в Союз кинематографистов. Затем один за другим на экраны выходят снятые по его сценариям шесть фильмов. В их числе — гениальная, до сих пор не превзойденная экранизация романа Александра Грина «Бегущая по волнам» и задушевная военная мелодрама Ростоцкого «На семи ветрах» с Вячеславом Тихоновым и Ларисой Лужиной, вышедшая на экраны в 1962 г. Там прозвучала песня-вальс «Сердце, молчи» на слова Галича (музыка Кирилла Молчанова), которую прекрасно исполнил Вячеслав Тихонов.

В 1957-м Галич закончил начатую ещё в 1945 г. пьесу «Матросская тишина». В ней автор проявился уже совершенно другим человеком, не соответствовавшим идеологическим канонам. Сюжет пьесы можно пересказать в нескольких словах. Старый местечковый еврей Абрам Шварц мечтает, чтобы его сын Давид стал знаменитым скрипачом, но война разрушает его мечты. Сам Абрам погибает в гетто, а Давид уходит на фронт и погибает. С этой пьесы собирался 1958 году начать свой путь театр-студия «Современник». В спектакле, поставленном О. Ефремовым, были заняты тогда еще никому не известные актеры Е. Евстигнеев (Абрам Шварц), О. Табаков, И. Кваша и другие будущие звёзды «Современника».

Однако до премьеры дело так и не дошло. Полностью отрепетированную пьесу запретили показывать, заявив автору, что он искажённо представляет роль евреев в Великой Отечественной войне. Закрытие спектакля Галич потом описал в повести «Генеральная репетиция». Эта горькая, искренняя, мастерски построенная книга была названа Юрием Нагибиным прекрасной прозой и тогда, конечно, не была издана. В ней Галич описал происшедший сразу после показа разговор между ним и одной из принимавших спектакль руководящей дамой — инструктором ЦК, которая сказала ему: «Вы хотите, чтобы шёл спектакль, в котором говорится, что во многом евреи выиграли войну? Это евреи-то?!»

Несмотря на этот инцидент, Галич по-прежнему оставался одним из самых преуспевающих драматургов. В театрах продолжали идти спектакли по его пьесам, режиссеры снимали фильмы по его сценариям. Благополучный сценарист, комедиограф, баловень судьбы, острослов, любимец светской театральной, литературной, киношной Москвы, популярный, хорошо обеспеченный материально, он вполне мог бы почивать на лаврах.

Но в начале 60-х в Галиче просыпается бард-сатирик, и на свет одна за другой появляются песни, которые благодаря магнитофонным записям мгновенно становятся популярными. Это уже не те песни о молодёжи, «отличающиеся романтической приподнятостью», как писала о них «Литературная энциклопедия», а совершенно другие песни, вернее, стихи, исполняемые речитативом под собственный аккомпанемент на гитаре. Песенной мелодии в них практически нет; просто это — доходчивая и запоминающаяся форма донесения их до слушателя. Сам Галич об этом сказал: «Если я буду читать без треньканья — это будет называться чтением, если под треньканье — это будет называться пением…»

Такие горестно-насмешливые стихи, естественно, не печатали и автору не предоставляли аудитории для их исполнения. Ещё в 1965 г. Галич пел о таком отношении к неугодным авторам в одной из песен:

Вы такие нестерпимо ражие
И такие, в сущности, примерные.
Всё томят вас бури вернисажные,
Всё шатают паводки премьерные.
Но стоит картина на подрамнике, —
Вот и всё!
… А этого достаточно.

Бродят между ражими Добрынями
Тунеядцы Несторы и Пимены.
Их имён с эстрад не рассиропили,
В супер их не тискают облаточный:
«Эрика» берёт четыре копии,
Вот и всё!
…А этого достаточно.

И гремит — напетое вполголоса,
И гудит — прочитанное шёпотом.
Ни партера нет, ни лож, ни яруса,
Клака не безумствует припадочно, —
Есть магнитофон системы «Яуза»,
Вот и всё!
…А этого достаточно.

Есть — стоит картина на подрамнике!
Есть — отстуканы четыре копии!
Есть магнитофон системы «Яуза»!
Этого до-ста-точ-но!

Вначале Галич писал шутливые, сатирические песни и баллады: про сержанта Леночку, ставшую шахиней; про товарища Парамонову из ВЦСПС («Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут спрашивать, вот стою я перед вами, словно голенький»); про директора комиссионного магазина Копылова («А я стреляный, а я с опытом, а я враз понял: пропал пропадом»); о том, как «шизофреники вяжут веники, а параноики рисуют нолики; Ах, у психов жизнь — так бы жил любой: хочешь — спать ложись, хочешь — песни пой!» и многие другие.

Свои песни Галич исполнял где угодно, в основном на квартирах знакомых, а часто и малознакомых людей, зная, что среди слушателей наверняка были такие, кто докладывал об его репертуаре куда следует. Благодаря магнитофонным записям эти песни распространялись по стране с быстротой эпидемии гриппа. Я помню, как мы их доставали, переписывали и с удовольствием пели. Явной политики в них, конечно, не было, но официальной идеологии они были совершенно чужды и потому неприемлемы, т. к. резко диссонировали с официальной советской эстетикой.

В одной из таких баллад, «Про маляров, истопника и теорию относительности», Галич шутливо рассказывал о том, что «гады-физики на пари раскрутили шарик наоборот», и теперь «шарик крутится и вертится, и всё время не туда!».

Насмехался Галич над тупостью чиновников от идеологии, привлекавших передовиков производства к выступлениям по шпаргалке:

Только принял я сто грамм для почина
(Ну, не более чем сто, чтоб я помер!),
Вижу — к дому подъезжает машина,
И гляжу — на ней обкомовский номер!
Ну, сажусь я порученцу на ноги,
Он — листок мне, я и тут не перечу.
«Ознакомься, — говорит, — по дороге
Со своею выдающейся речью!»
Ладно, — мыслю, — набивай себе цену,
Я ж в зачтениях мастак, слава богу!
Приезжаем, прохожу я на сцену
И сажусь со всей культурностью сбоку.
Вот моргает мне, гляжу, председатель:
Мол, скажи свое рабочее слово!
Выхожу я и не дробно, как дятел,
А неспешно говорю и сурово:
«Израильская, — говорю, — военщина
Известна всему свету!
Как мать, — говорю, — и как женщина
Требую их к ответу!»
Тут отвисла у меня прямо челюсть,
Ведь бывают же такие промашки!
Этот сучий сын, пижон-порученец
Перепутал в суматохе бумажки!

Всего Галич написал около 170 песен. Естественно, охватить такой массив в рамках одного очерка невозможно, и я такую задачу не ставил. Мне хочется показать стихи, настоящие стихи, которые отражали болевые точки небезразличной части общества. Неважно, что они исполнялись под нехитрую мелодию. Сам Галич написал об этом так: «Я не бард, я поэт. Пишу свои стихи, которые только притворяются стихами, а я только притворяюсь, что пою».

Вот одна из самых известных песен Галича — «Старательский вальсок». В ней он говорит о моральных принципах («Промолчи — попадёшь в первачи…»):

…не веря ни сердцу, ни разуму,
Для надежности спрятав глаза,
Сколько раз мы молчали по-разному,
Но не против, конечно, а за!
Где теперь крикуны и печальники?
Отшумели и сгинули смолоду…
А молчальники вышли в начальники,
Потому что молчание — золото.
Промолчи — попадешь в первачи!
Промолчи, промолчи, промолчи!
Пусть другие кричат от отчаянья,
От обиды, от боли, от голода!
Мы-то знаем: доходней молчание,
Потому что молчание — золото!
Вот так просто попасть в богачи,
Вот так просто попасть в первачи,
Вот так просто попасть в палачи:
Промолчи, промолчи, промолчи!..

Отдельная тема в творчестве Галича — лагерная. Такие стихи вызывали у ревнителей официоза особую злобу. Они заявляли, что Галич не имеет права писать от имени тех, чья судьба, к счастью, не выпала на его долю, в частности, узников лагерей. Одна из таких песен — «Облака»:

Облака плывут, облака
Не спеша плывут, как в кино.
А я цыпленка ем табака,
Я коньячку принял полкило.

… Я подковой вмерз в санный след,
В лед, что я кайлом ковырял!
Ведь недаром я двадцать лет
Протрубил по тем лагерям.
До сих пор в глазах снега наст!
До сих пор в ушах шмона гам!..
Эй, подайте ж мне ананас
И коньячку еще двести грамм!

…Я и сам живу — первый сорт!
Двадцать лет, как день, разменял!
Я в пивной сижу, словно лорд,
И даже зубы есть у меня!
Облака плывут на восход,
Им ни пенсии, ни хлопот…
А мне четвертого — перевод,
И двадцать третьего — перевод.

И по этим дням, как и я,
Полстраны сидит в кабаках!
И нашей памятью в те края
Облака плывут, облака…

Галич очень болезненно реагировал на подобные обвинения в свой адрес («не имеет права») и однажды попытался рассказать об этом в песне о самом себе, которую назвал «Черновик эпитафии» (т. е. черновик своей надгробной надписи):

Худо было мне, люди, худо…
Но едва лишь начну про это,
Люди спрашивают: откуда?
Где подслушано? Кем напето?
Не моя это вроде боль,
Так чего ж я кидаюсь в бой?
А вела меня в бой судьба,
Как солдата ведет труба.

Сколько раз на меня стучали
И дивились, что я на воле.
Ну а если б я гнил в Сучане,
Вам бы легче дышалось, что ли?

…Понимаю, что просьба тщетна,
Поминают поименитей!
Ну, не тризною, так хоть чем-то,
Хоть всухую, да помяните!
Хоть за то, что я верил в чудо,
И за песни, что пел без склада
…А про то, что мне было худо,
Никогда вспоминать не надо!

Вот как написал о нём протоиерей Александр Мень: «Галич говорил и пел о том, о чём шептались, что многие уже хорошо знали. Он блестяще владел городским жаргоном, воплощаясь то в героев, то в антигероев нашего времени. Мне он казался своего рода мифом, собирательным образом, но однажды я увидел человека почти величественного, красивого, барственного. Оказалось, что записи искажали его густой баритон. Это был артист — в высоком смысле этого слова».

Владимир Буковский называл Александра Галича Гомером, песни которого прокладывали путь в лабиринте души каждого советского человека.
В 1964 г. Галич написал вроде бы шутливое, а на самом деле глубокое по смыслу стихотворение «Предостережение», обращённое к тем евреям-конформистам, которые рьяно приспосабливались к власти:

Ой, не шейте вы, евреи, ливреи,
Не ходить вам в камергерах, евреи!
Не горюйте вы зазря, не стенайте,
Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате.
А сидеть вам в Соловках да в Бутырках,
И ходить вам без шнурков на ботинках,
И не делать по субботам лехаим,
А таскаться на допрос с вертухаем.

Если ж будешь торговать ты елеем,
Если станешь ты полезным евреем,
Называться разрешат Рос… синантом
И украсят лапсердак аксельбантом.
Но и ставши в ремесле этом первым,
Все равно тебе не быть камергером
И не выйти на елее в Орфеи…
Так не шейте ж вы ливреи, евреи.

Движущий мотив творчества Александра Галича — боль за страну, за своих соотечественников. Галич написал много стихов, посвящённых его современникам: Виктору Некрасову, Мстиславу Ростроповичу, Льву Копелеву, Варламу Шаламову, правозащитнику и одному из первых жертв принудительного психиатрического лечения генералу Петру Григоренко и другим людям, вызывавшим его уважение.

А. Галич и В. Некрасов

Очень значимы стихи Галича, посвящённые памяти великих фигур, оставивших огромный след в истории культуры: Александра Вертинского, Михаила Зощенко, Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама и других. Расскажу о нескольких произведениях этой тематики, с моей точки зрения, самых сильных.

Великий польский писатель, врач и педагог Януш Корчак (Яков Гольдштейн) не счёл возможным оставить своих воспитанников из школы-интерната «Дом сирот» в Варшаве, добровольно поехал вместе с ними в лагерь уничтожения Треблинка и там погиб. Приведу только одно из многих его мудрых высказываний: «Не жди, что твой ребёнок будет таким, как ты, или таким, как ты хочешь. Помоги ему стать не тобой, а самим собой».

В музее Холокоста «Яд ва-Шем» я видел потрясающий по силе памятник этому замечательному человеку, Праведнику мира. Поэму, посвящённую ему, Галич назвал «Кадиш» (в переводе — «еврейская поминальная молитва»). Вот несколько отрывков из неё:

…И бежит за мною переводчик,
Робко прикасается к плечу, —
«Вам разрешено остаться, Корчак», —
Если верить сказке, я молчу.
К поезду, к чугунному парому,
Я веду детей, как на урок,
Надо вдоль вагонов по перрону,
Вдоль, а мы шагаем поперёк.
Рваными ботинками бряцая,
Мы идем не вдоль, а поперёк,
И берут, смешавшись, полицаи
Кожаной рукой под козырёк.
И стихает плач в аду вагонном,
И над всей прощальной маятой —
Пламенем на знамени зелёном —
Клевер, клевер, клевер золотой.
Может, в жизни было по-другому,
Только эта сказка вам не врет:
К своему последнему вагону,
К своему чистилищу-вагону,
К пахнущему хлоркою вагону
С песнею подходит «Дом сирот»…
…Уходят из Варшавы поезда,
И всё пустее гетто, всё темней;
Глядит в окно чердачная звезда,
Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,
И я прощаюсь с памятью своей…
Уходят из Варшавы поезда,
И скоро наш черед, как ни крути,
Ну что ж, гори, гори, моя звезда,
Моя шестиконечная звезда,
Гори на рукаве и на груди!
…Звезда в окне и на груди — звезда,
И не поймешь, которая ясней,
Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,
Глядит в окно вечерняя звезда,
А я прощаюсь с памятью моей…
Как я устал повторять бесконечно всё то же и то же,
Падать и вновь на своя
возвращаться круги.
Я не умею молиться, прости меня,
Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня
и помоги!..

В 1948 г. Соломон Михоэлс за два дня до отъезда в Минск, где его убили по приказу Сталина, в своём кабинете в московском еврейском театре ГОСЕТ показал Галичу материалы о восстании в Варшавском гетто и, прощаясь, тихо спросил: «Ты не забудешь?» Через 16 лет уже совсем другой Галич посвятил Михоэлсу песню «Поезд». Вот её часть:

Ни гневом, ни порицаньем
Давно уж мы не бряцаем:
Здороваемся с подлецами,
Раскланиваемся с полицаем.
Не рвёмся ни в бой, ни в поиск —
Всё праведно, всё душевно…
Но помни: отходит поезд!
Ты слышишь? Уходит поезд
Сегодня и ежедневно.
А мы балагурим, а мы куролесим,
Нам недругов лесть, как вода
из колодца!
А где-то по рельсам, по рельсам,
по рельсам —
Колеса, колеса, колеса, колеса…
…От скорости века в сонности
Живем мы, в живых не значась…
Непротивление совести —
Удобнейшее из чудачеств!
И только порой под сердцем
Кольнет тоскливо и гневно:
Уходит наш поезд в Освенцим!
Наш поезд уходит в Освенцим
Сегодня и ежедневно!
А как наши судьбы — как будто похожи:
И на гору вместе, и вместе с откоса!
Но вечно — по рельсам, по сердцу, по коже —
Колеса, колеса, колеса, колеса!

Галич тяжело переживает потери друзей во всех смыслах — и уходы из жизни своих настоящих друзей, и перерождение ныне живущих в людей, которые категорически для него неприемлемы. Этой теме посвящено стихотворение памяти бесстрашной правозащитницы Фриды Вигдоровой:

На последней странице газет печатаются объявления о смерти, а на первых — статьи, сообщения и покаянные письма.

Уходят, уходят, уходят друзья,
Одни — в никуда, а другие — в князья.
В осенние дни и в весенние дни,
Как будто в году воскресенья одни,
Уходят, уходят, уходят,
Уходят мои друзья!

Не спешите сообщить по секрету —
Я не верю вам, не верю, не верю!
Но приносят на рассвете газету,
И газета подтверждает потерю.
Знать бы загодя, кого сторониться,
А кому была улыбка — причастьем!
Есть уходят — на последней странице,
Но которые на первых — те чаще…

…Я на ощупь и на вкус, и по весу
Учиняю им поверку, но вскоре
Вновь приносят мне газету — повестку
К отбыванию повинности горя.
И когда потеря громом крушенья
Оглушила, полоснула по сердцу,
Не спешите сообщить утешенье,
Что немало есть потерь по соседству.
Не дарите мне беду, словно сдачу,
Словно сдачу, словно гривенник
стертый!
Я ведь всё равно по мертвым не плачу —
Я ж не знаю, кто живой, а кто мертвый.

Уходят, уходят, уходят друзья,
Одни — в никуда, а другие — в князья…
В осенние дни и в весенние дни,
Как будто в году воскресенья одни.
Уходят, уходят, уходят,
Уходят мои друзья…

Одно из самых горьких, самых сильных, самых обличающих стихотворений Галич посвятил памяти Бориса Леонидовича Пастернака, травля которого после присуждения ему в 1958 г. Нобелевской премии привела к позорному для всей страны исключению великого поэта из Союза писателей, а через два года — к смерти.

В этом стихотворении, написанном в 1966 г., Галич напомнил и о самоубийстве Марины Цветаевой в Елабуге, и о сумасшествии с последующей смертью от голода в лагере в Сучане Осипа Мандельштама, и том, что в единственном газетном объявлении о смерти Пастернака он, многолетний и по-настоящему выдающийся член Союза писателей (из которого был исключён), издевательски был назван всего лишь членом Литфонда — организации, в которую входят писательская поликлиника и другие бытовые службы, и о том, как вели себя некоторые писатели на том постыдном заседании.

Памяти Пастернака

Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели…
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!

И терзали Шопена лабухи,
И торжественно шло прощанье…
Он не мылил петли в Елабуге
И с ума не сходил в Сучане!

Даже киевские письмэнники
На поминки его поспели.
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!..

И не то чтобы с чем-то зá сорок —
Ровно семьдесят, возраст смертный.
И не просто какой-то пасынок —
Член Литфонда, усопший смертный!

Ах, осыпались лапы ёлочьи,
Отзвенели его метели…
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!

«Мело, мело по всей земле,
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела…»

Нет, никакая не свеча —
Горела люстра!
Очки на морде палача
Сверкали шустро!

А зал зевал, а зал скучал —
Мели, Емеля!
Ведь не в тюрьму и не в Сучан,
Не к высшей мере!
И не к терновому венцу
Колесованьем,
А как поленом по лицу —
Голосованьем!

И кто-то спьяну вопрошал:
За что? Кого там? —
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом…
Мы не забудем этот смехИ эту скуку!
Мы — поимённо! — вспомним всех,
Кто поднял руку!..

«Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку…»
Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул…
А над гробом встали мародёры
И несут почётный ка-ра-ул!

Это стихотворение прозвучало на практически единственном легальном выступлении Галича перед большой аудиторией. Это произошло в марте 1968 г. в новосибирском Академгородке.

Галич начал с песни «Промолчи», которая задала тон всему выступлению («Промолчи — попадешь в палачи»). Когда же через несколько минут он исполнил песню «Памяти Пастернака» на приведенные выше стихи, весь двухтысячный зал поднялся со своих мест и некоторое время стоял молча, отдавая дань любви и уважения Пастернаку и должное — мужеству Галича, после чего разразился длительными аплодисментами.

Галич получил приз — старинное гусиное перо из тёмного серебра, копию того золотого пера, которым был награждён Пушкин. Этой серебряной копией литературная общественность России когда-то наградила Некрасова, а музей Академгородка выкупил её у родственников Некрасова и хранил. Она и была преподнесена Александру Аркадьевичу вместе с Почетной грамотой Сибирского отделения Академии наук СССР, в которой было написано: «Мы восхищаемся не только Вашим талантом, но и Вашим правдолюбием и Вашим мужеством…»

Галич тогда ещё не знал, что через три года он сам будет исключён из Союза писателей, а вскоре и из Союза кинематографистов, что закроют его фильмы (либо уберут из титров его фамилию) и снимут с показа спектакли по его сценариям.

На этом постыдном заседании СП он был исключён за «…написание и исполнение произведений антисоветской направленности, носящих клеветнический характер». Из присутствовавших писателей только А. Арбузов, В. Катаев и А. Барто посчитали возможным ограничиться выговором, но их пригласили в другую комнату, настойчиво объяснили, что голосование должно быть единогласным, и они присоединились ко всем остальным. Как тут не вспомнить строки Галича: «…мы поимённо вспомним тех, кто поднял руку»… Припомнили ему тогда и стихотворение «Ошибка» — по мнению выступавших, было «…оскорбительно для всех участвовавших в войне считать, что пехота полегла без толку, зазря», и никакие доводы Галича не принимались. Вот выдержки из этого стихотворения:

Мы похоронены где-то под Нарвой,
Мы были — и нет.
Так и лежим, как шагали, попарно.
И общий привет!

И не тревожит ни враг, ни побудка
Помёрзших ребят.
Только однажды мы слышим, как будто
Вновь трубы трубят.

Что ж, подымайтесь, такие-сякие,
Ведь кровь — не вода!
Если зовет своих мертвых Россия,
Так значит — беда!

Вот мы и встали в крестах да в нашивках,
В снежном дыму.
Смотрим и видим, что вышла ошибка,
И мы — ни к чему!

Где полегла в сорок третьем пехота
Без толку, зазря,
Там по пороше гуляет охота,
Трубят егеря!

В 1970 г. Галич заканчивает одно из самых глубоких и разноплановых своих произведений — «Поэму о Сталине». На самом деле это поэма-притча о трагедии и смерти невинно осуждённого человека, ставшего собирательным символом трагедии миллионов наших репрессированных соотечественников. В поэму введена евангельская ретроспектива, так что образ страдающей женщины, идущей по жизни вслед за арестованным мужем, берет свое начало от страданий Богоматери за своего распятого Сына. Вот заключительные строфы поэмы, от которых щемит сердце:

…А Мадонна шла по Иудее
В платьице, застиранном до сини,
Шла она с котомкой за плечами,
С каждым шагом становясь красивей,
С каждым вздохом делаясь печальней.
Шла, платок на голову набросив, —
Всех земных страданий средоточьем,
И уныло брел за ней Иосиф,
Убежавший славы Божий отчим…
Ave Maria…

А Мадонна шла по Иудее,
Оскользаясь на размокшей глине,
Обдирая платье о терновник;
Шла она и думала о Сыне
И о смертных горестях сыновних.
Ах, как ныли ноги у Мадонны,
Как хотелось всхлипнуть по-ребячьи,
А в ответ ей ражие долдоны
Отпускали шутки жеребячьи…
Ave Maria…

А Мадонна шла по Иудее…
И всё легче, тоньше, все худее
С каждым шагом становилось тело…
А вокруг шумела Иудея
И о мертвых помнить не хотела.
Но ложились тени на суглинок,
И роились тени в каждой пяди,
Тени всех бутырок и треблинок,
Всех измен, предательств и распятий…
Ave Maria…

Вообще ранний Галич и Галич начала 70-х — это разные поэты по тематике, глубине, чувствам. Корней Иванович Чуковский, большой знаток поэзии и авторитетный критик, написал о поэзии Галича: «Я упивался музыкой этих чудесных стихов — сильных, классических по своей строгой конструкции. Их истоки — некрасовские».

Когда поэта начали травить и исключили из Союза писателей, многие так называемые друзья отвернулись от опального поэта. Среди тех немногочисленных товарищей Галича, которые продолжали с ним тесно общаться, был академик Петр Леонидович Капица, с которым поэта связывали теплые дружеские отношения.

А. Галич и П. Л. Капица

В 1972 г. после третьего инфаркта Галич получил вторую группу инвалидности и пенсию в 54 рубля в месяц. Выгнанный отовсюду, преданный многими коллегами и знакомыми, ошельмованный, оставшийся без средств к существованию, он был вынужден думать об эмиграции. Потом он написал: «Я думал и нервничал, сходил с ума. И я понял, что меня вынуждают к этому, делают всё возможное, чтобы я решился на этот шаг…»

Галич очень не хотел уезжать. Его друг Юрий Нагибин написал о нём: «Саша не мог и не хотел перерезать пуповину, связывающую его с родиной. Он не жаловался, молчал, даже улыбался, но в его песнях того периода звучала лютая тоска».

Его дочь актриса Алена Галич-Архангельская рассказывала: «Он не хотел и не собирался уезжать. Все вокруг говорили о том, что Галич уже давно за границей, а он был дома. Потом стали приходить приглашения в Норвегию (они у меня до сих пор лежат) — принять участие в семинарах о Станиславском, но визу отцу не давали. И вот однажды его вызвали в ОВИР, и «человек с мутными глазами», как назвал его папа, сказал: «В вашем распоряжении шесть дней — за это время вы должны продать квартиру и уехать по израильской визе». В ответ на его удивление: «Но я не собираюсь в Израиль!» — ответили «советом»: «Сначала выедете туда, а дальше можете катиться куда угодно, но в Советском Союзе вас быть не должно!».

Ещё не покинув Россию, он мечтал о возвращении. За год до отъезда он написал «Песню об отчем доме». Вот отрывок из неё:

Ты не часто мне снишься, мой Отчий Дом,
Золотой мой, недолгий век.
Но всё то, что случится со мной потом, —
Всё отсюда берёт разбег!
Здесь однажды очнулся я, сын земной,
И в глазах моих свет возник.
Здесь мой первый гром говорил со мной,
И я понял его язык.

…Я уйду, свободный от всех долгов,
И назад меня не зови.
Не зови вызволять тебя из огня,
Не зови разделить беду.
Не зови меня! Не зови меня…
Не зови — я и так приду!

Одну из последних песен, написанную в 1972 году, за два года до эмиграции, Галич так и назвал: «Когда я вернусь…»:

Когда я вернусь — ты не смейся, — когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу,
По еле заметному следу к теплу и ночлегу
И, вздрогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь,
Когда я вернусь, о, когда я вернусь…
Послушай, послушай — не смейся, — когда я вернусь
И прямо с вокзала, разделавшись круто с таможней,
И прямо с вокзала в кромешный, ничтожный, раёшный
Ворвусь в этот город, которым казнюсь и клянусь,
Когда я вернусь, о, когда я вернусь…
Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо,
И ладана запах, как запах приютского хлеба,
Ударит меня и заплещется в сердце моем…
Когда я вернусь… О, когда я вернусь…
Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи
Тот старый мотив, тот давнишний, забытый, запетый,
И я упаду, побежденный своею победой,
И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои,
Когда я вернусь… А когда я вернусь?..

В 1974 г. в своём предотъездном домашнем магнитофонном интервью-монологе в уже пустой квартире он, к несчастью, оказался ещё более безошибочным предсказателем: «…а уж после смерти-то я точно вернусь».

В свой последний день Галич записал на радио «Свобода» незадолго до этого законченную песню «За чужую печаль», основное содержание которой — жизнь подходит к концу.

За чужую печаль и за чье-то незваное детство
нам воздастся огнем и мечом, и позором вранья.
Возвращается боль, потому что ей некуда деться,
возвращается вечером ветер на круги своя.

Мы со сцены ушли, но ещё продолжается действо;
наши роли суфлер дочитает, ухмылку тая.
Возвращается вечером ветер на круги своя,
возвращается боль, потому что ей некуда деться.
Мы проспали беду, промотали чужое наследство,
жизнь подходит к концу, и опять начинается детство,
пахнет мокрой травой и махорочным дымом жилья,
продолжается действо без нас, продолжается действо,
возвращается боль, потому что ей некуда деться,
возвращается вечером ветер на круги своя.

Галичу не понравилось, как звучал голос, и он предложил сделать на следующий день перезапись. Но этому следующему дню не суждено было наступить: Александр Аркадьевич Галич умер 15 декабря 1977 г. в Париже от удара электрическим током при подключении музыкального комбайна, провод антенны которого, как говорилось, он вставил вместо её гнезда в розетку электросети. Обстоятельства этой смерти непонятны, было много домыслов и слухов, но официально они не подтвердились.

Большинство людей, знавших Галича, утверждает, что он разбирался в технике досконально и совершить такую нелепую ошибку просто не мог. В том, что удар током стал причиной смерти Галича, не сомневались даже его друзья — Владимир Максимов, Василий Бетаки и Михаил Шемякин. Но дочь поэта Алена Александровна твердо уверена: ее отца убили.

Весьма странно повели себя и прибывшие на место происшествия полицейские и врачи. В официальных документах написано, что это был несчастный случай.

«Дело Галича», заведенное французскими спецслужбами, до сих пор содержится в сейфах под грифом «секретно». Власти обещают открыть к нему доступ не ранее 2027 г.

На следующий день после смерти драматурга два московских театра — на Таганке и «Современник» — почтили память Александра Галича митингами во время антракта.

Стихам и песням Галича повезло больше, чем их автору, — они возвратились на родину. Но на самом деле его поэзия вернулась только к тем, от кого никогда и не уходила. А большинству ещё предстоит постичь всю её глубину. То, что это непременно произойдёт, не вызывает у меня сомнений.

Александр Галич своим талантом, своим бесстрашием, всей своей жизнью заслужил благодарную память.