Режиссёр Владимир Хотиненко полагает, что Шекспир не случайно убил Ромео и Джульетту на пороге брака. И все сказки заканчиваются подозрительно одинаково – свадебным пиром. А что будет с влюблёнными завтра, когда начнутся проблемы, искусство таинственно умалчивает. И приходится думать самим: а в чём смысл совместного жития мужчины и женщины?
Владимир Хотиненко: – Человек патологически одинок. Когда я осознал это, то стал с этим ощущением бороться. Мне, молодому и дерзкому, это казалось неправильным, я старался своей жизнью доказать обратное. А сейчас точно знаю – я ошибался. Мир так и устроен – мы рождаемся в одиночестве и заканчиваем жизнь в одиночестве. Тут нет трагедии, просто к этому надо быть готовым. Другой вопрос – что делать с этим глобальным одиночеством? Отчаиваться? Уходить в творчество? Не ради того, чтобы что-то доказать, кого-то научить. Дай Бог, если твои творения станут ещё и полезны, но это вторично. Главное, ты ищешь ответ на те же мучающие тебя вопросы «как жить?» и «что делать?». Трагедия многих людей состоит в том, что им некому рассказать, что творится на душе, и нет никого, кто смог бы их поддержать. Наверное, мужчина и женщина отчасти созданы для того, чтобы, соединившись, решить эти проблемы. Конечно, в основе любого союза – продолжение рода, дети, внуки, правнуки… Но главный смысл соединения двоих, мне кажется, в надежде спастись. Поэтому мы и ищем свою половинку. Правда, нам кажется, что мы всё делаем сами, но на самом деле ноты нашей жизни написаны ТАМ, а мы лишь исполнители. Ноты одни и те же, а вариаций можно сыграть множество…
Татьяна Яковлева, жена: – Не думаю, что прямо все ноты написаны, не всё так фатально. И всё же… Во всём, что связано с Володей, я чувствую некую силу. Нас друг к другу неуклонно вело, это абсолютно точно. Допустим, мы что-то обсуждаем – сценарий, книгу, фильм, – и вот тут-то и возникает ощущение, что мы видим одни и те же ноты… Иногда бывает, я только хочу сказать что-то, а Володя это произносит. Или я достаю телефон, чтобы ему позвонить, и раздаётся его звонок. Мы будто существуем на одной волне. Хотя как могли наши волны совпасть – непонятно. Ничего, казалось, этого не предвещало. Я училась в лондонском колледже, воспитывалась в строгих британских традициях, поскольку с четырёх лет жила с родителями в Лондоне – отец был представителем «Совэкспортфильма», а мама работала в корпункте АПН. Жили мы в старинном особняке рядом с Гайд-парком, по соседству – дворец принцессы Маргарет Роуз, младшей сестры королевы Елизаветы. На поле между нашим домом и парком приземлялся вертолёт, на котором принцесса отбывала в сопровождении охраны. А однажды она почтила своим присутствием наш дом – был просмотр новых советских фильмов, организованный моими родителями. В этот день смотрели «Гамлета» Григория Козинцева. Со знаменитостями родители общались довольно часто: Софи Лорен, Чаплин, Марлон Брандо… Папа в смокинге, мама в длинном вечернем платье, перчатки до локтя, аромат французских духов… Они были молоды и счастливы.
В.Х.: – Моё детство прошло на Алтае, в крошечном степном городке Славгород на границе с Казахстаном – там я родился, там же вырос. Уличный пацан, драчун, заводила. Ключевое отличие от приятелей – круглый отличник. Прямо патология какая-то: четвёрка была невыносима, унижала моё достоинство. Что, правда, не мешало дважды быть изгнанным из школы. В первом случае – со смешной формулировкой: исключён на две недели с запретом ходить в кино. А поскольку кинотеатр в городе был один, проконтролировать было несложно. Однажды подбил класс на «забастовку» – в протест против какой-то учительской несправедливости – и, испугавшись, дал дёру, написав родителям что-то идиотское, типа ушёл, больше не вернусь, не ищите… Но, прошлявшись до ночи, продрогнув до костей, едва не обмороженный, в родительский дом всё-таки вернулся. Отец в это время метался по округе – искал меня. Мать, увидев блудного сына, только охнула и велела согреваться под одеялом. Я лёг и замер в ожидании ремня. Вообще-то батя мой был человеком мягким, но крайне вспыльчивым. Но на этот раз, когда пришёл, сел на табурет возле моей кровати и тихо сказал: «Как же ты мог, сынок?» И такая боль была в его интонации… Домик наш деревянный – отец сам его построил – был маленьким, половики на крашеных полах, на комодах – салфетки, в углу – моя гордость, коллекция машинок. Два окошка на огород, а там огурцы, морковь… Сорвёшь, похрустишь и дальше несёшься по мальчишеским делам. Нашими соседями с одной стороны была еврейская семья, с другой – семейство татар. Все – мои близкие друзья, не разлей вода. Когда ссорились, конечно цепляли друг друга. Они орали: «Хохол!» (я же Хотиненко), я в ответ огрызался: «Татарва!», «Жиды!». Что, однако, дружить нам совершенно не мешало… На огородах пьющие мужики между грядками зарывали трёхлитровые банки с самогоном – от жён прятали. Я потом это использовал в «Мусульманине» – герой Ивана Бортника осторожно, под стать минёру, тыкал в землю вилами – искал нычку…
Батя мой тоже выпивал, мать, как все русские женщины, его гоняла, хотя до чёртиков он не напивался. А вообще, жили они душа в душу. Батя – токарь высшей категории, мастер-уникум, всё, за что ни брался, делал безупречно. И рисовал прекрасно, меня научил. Это удивительно, если учесть, что у него был всего один глаз. Вместо другого – стеклянный протез. В молодости потерял, металлической стружкой ему выбило, когда они с мамой только «хороводились». Отец пытался даже бросаться под поезд, но в последний момент мать удержала – еле успела. Мама тоже заводская – и у станка работала, и в бухгалтерии, и в администрации. Пела великолепно, все песни из кинофильмов знала… Однажды бате сильно свезло – он выиграл по лотерейному билету мотоцикл с люлькой. Сбылась мечта его жизни. Он возился с ним, как с живым существом. Втихаря ездил охотиться, на рыбалку, хотя из-за отсутствующего глаза прав не имел. И тут моя старшая сестра Татьяна поступает в музыкальное училище. А дома фортепьяно нет, и денег на него тоже. Что делает отец? Продаёт своё сокровище и покупает пианино. Жертва невероятная. И ни разу потом не попрекнул этим, только в тот день напился – с горя… «Зеркало для героя» я для них, родителей, снимал. Про их невероятно тяжёлую и прекрасную жизнь. Про время, когда они были молодыми и счастливыми, невзирая ни на что…
Почему-то из многообразия событий, хранимых памятью, некоторые вспоминаются особенно ярко, словно случилось вчера. Вот одна из картинок детства. Мне лет восемь-девять. Осенний день, моросящий дождь – из тех, что на весь день. Дружки мои сидят по домам. А мне неохота. Послонялся между деревянными домиками с огородами, пристроился на бревно под чьим-то забором, скрутил самокрутку, задымил. Папирос не было, так мальчишки насыпали в обрывок газеты перетёртые листья клёна и сворачивали маленькие сигарки. Сижу, размышляю о жизни, а состояние какое-то незнакомое: то ли грусть, то ли скука, то ли тоска, а одновременно почему-то и хорошо – словно радостное предвкушение чего-то судьбоносного. Я тогда и слов-то таких не знал, но мечты о чём-то волшебно-прекрасном бередили. И вдруг в голове молоточком застучала мысль: «В Москву! В Москву!..» При том что чеховские «Сёстры» мне, разумеется, были неведомы. Потом уже я из буддийских книг узнал, что, когда человек в детстве произносит какие-то слова, вроде бы неосознанно, он начинает тем самым исполнять предназначенную ему судьбу. Со мной это произошло буквально. Что это было? Просто интуитивный порыв. При том что, кроме картинки с изображением Кремля в букваре, представления о столице у меня не было… Или: почему я ни с того ни с сего сорвался в армию? Это вообще что-то непостижимое. В руках – диплом Свердловского архитектурного института, в голове – авангардистские идеи, из предложений по части карьеры – аспирантура и должность архитектора в одном из подмосковных городов. С квартирой причём. Казалось бы, куда лучше? Но в одну из бессонных ночей меня вдруг пронзило: «Нет!» Наутро иду в военкомат и прошусь в армию. У военкома глаза полезли на лоб… Помню потом взгляд мамы, приехавшей меня провожать, – она смотрела на меня как на сумасшедшего. Что меня толкнуло? Я просто попал под гипноз своей судьбы. Точно знаю: только благодаря тогдашней импульсивной выходке я зашёл в тот коридор, по которому иду до сих пор. И когда представляю, что было бы, не сделай я этого, прихожу в ужас. А тогда рассудил так: после вуза положено отрабатывать три года, а рядовым (офицером я быть не мог, военной кафедры в институте не было) – всего год. Работать в 76-м году, воплощая свои новаторские архитектурные проекты, мне никто не позволит. Будущее очевидно – тоскливая работа в конторе. Чутьё зашелестело: это не для тебя. Тут же придумался способ вырваться на свободу – пойти в солдаты. С единственной целью – обдумать, как жить дальше.
Назначение я получил во внутренние войска – конвойным. В отличие от Сергея Довлатова, тоже конвойного, но стоявшего в зоне на вышке, я сопровождал заключённых в столыпинских вагонах. В этой реальности всё было другое. В ней я та-а-акие качества в себе обнаружил, мама не горюй. Как же меняет психику ношение боевого оружия! Однажды я был свидетелем бунта зеков – они сожгли зону. Я не должен был участвовать в подавлении, но упросил начальство – как такое пропустить! Автомат мне выдали без патронов, в оцепление поставили. Март, холод дикий, ноги отмерзают. А вокруг вакханалия: стрельба, всё пылает, мелькают озверевшие лица, оскаленные рты. И мне вдруг дико, истово, больше всего на свете захотелось… патронов. Прямо осязал их, ощущал, как набиваю ими полный магазин и… стреляю, изрешетив всё и всех. Жуткое состояние звериности обнаружил в себе. Потом долго размышлял, откуда во мне такое.
Другой эпизод, где я очень себя не одобрил. Состав везёт заключённых. Размеренный стук колёс. Купе с решётками вместо дверей переполнены зеками. Уголовники, «экономисты», были и смертники. А по другую сторону решётки я – выпускник вуза, свободный человек, выполняющий воинский долг. Я читал их дела, я всё знаю о каждом. И у меня на боку заряженный «макаров». Тяжёлый, надёжный. Я медленно прохаживаюсь по вагону – туда-сюда, поглядываю на них и чувствую, как переполняюсь ощущением собственной значимости. Я здесь главный! Я могу сделать с ними всё, что захочу… Страшные мысли стали роиться в голове! К счастью, удалось укротить это чувство вседозволенности. И когда это получилось, я по-настоящему испугался – мог бы и не совладать с собой, как это происходило с очень многими людьми. Не выдержав «проверку на прочность», они попадали под власть оружия над безоружными… Вот откуда растут корни картины «Макаров», где обладание пистолетом переворачивает всю жизнь героя… Я знал случаи, когда затюканный «дедами» солдатик, получив перед выходом в конвой автомат, укладывал из него своих «прессовальщиков». Меня лично в армии сильно не доставали, особенно после того, как стал рисовать портреты в дембельские альбомы, – с этого момента я вообще был неприкосновенен. Тем более что к живописному мастерству добавлялось просветительское. Вместо пустого трёпа о «порнухе» я вслух читал «Золотого осла» Апулея, благодаря чему наше воинское подразделение узнало о существовании этого древнеримского писателя и философа. Абсолютный был сюр: Апулей в казарме конвойных войск!.. Ночью! После отбоя… Где бы я ещё нашёл такие фантасмагорические сюжеты и получил такой опыт?! Нигде.
Всё поразительным образом взаимосвязано. Не окажись я в армии, не попал бы в кинематограф. На этот раз провидение явилось в образе приятеля, затащившего меня во время отпуска на встречу творческой молодёжи с Никитой Михалковым, приехавшим в Свердловск. Там, в гостиничном номере, всё и началось. Сидели компанией, выпивали, разговаривали о разном, он много расспрашивал, я много о себе рассказывал, и напоследок режиссёр сказал: «Может, тебе есть смысл попробовать приобщиться к кино?» Оставил телефон и предложил после окончания службы приехать в Москву со своими работами. С этого момента я ни о чём другом даже думать не мог…
«Кавалер барышню хочет украсть…»
Т. Я.: – Едва поступив на киноведческий факультет ВГИКа, я влюбилась в Себастьяна Аларкона, приехавшего учиться из Чили на режиссёра. Мама меня замуж за чилийца не пускала категорически. Боялась, что из-за связи с иностранцем у меня будут проблемы в институте, а у неё – на работе, вплоть до увольнения (с отцом они тогда уже расстались). Я этого даже слышать не хотела, настаивала на своём. В итоге сбежала из дома. Под предлогом студенческой практики отправилась с Себастьяном на съёмки его первого полнометражного фильма «Ночь над Чили» в Баку, а вернувшись, собрала вещи и ушла из дома. Напутствуемая словами: «Ты сама выбрала такую жизнь, сама и живи. Помогать не будем…» Начались наши с Себастьяном скитания по съёмным комнатушкам.
Потом его фильм получил приз Московского международного кинофестиваля, и мама смилостивилась, правда не окончательно. Только рождение сына Дениса и нежное отношение к нему Себастьяна примирили её с моим выбором. А у меня начался период самоутверждения. Я защитила диссертацию и начала преподавать историю зарубежного кино во ВГИКе, стала вице-президентом компании, занимавшейся прокатом зарубежных фильмов, много ездила по фестивалям и кинорынкам. Появилась финансовая независимость, интересные знакомства, проекты, дома я бывала крайне редко, с сыном и мужем общалась в основном по телефону. А у Себастьяна дела, наоборот, не ладились – наше кино переживало не лучший период, а снимать коммерческие фильмы он не хотел. Мы всё больше отдалялись, любой пустяк становился поводом для скандала. И это было концом наших семнадцати лет брака. Многие считают, что, когда люди и на работе, и дома неразлучны, они устают друг от друга. И даже отдыхать им лучше отдельно. Мой опыт показал, что в семье своё, «личное» пространство всё-таки должно быть связано с домом и общим делом. По-настоящему близкие люди должны быть вместе как можно больше, разделяя всё, что в их жизни происходит… С Володей мы вместе круглосуточно, а если оказываемся ненадолго в разных местах, постоянно звоним друг другу. По сути, мы ни разу не расставались больше чем на два дня. Когда двадцать лет назад мы встретились, я сознательно отказалась от карьеры, сосредоточилась на преподавании и общей работе, стала редактором его фильмов…
В.Х.: – Я всю жизнь был завоевателем. Завоёвывал во всех смыслах, по всем направлениям. И к женщинам относился с позиции завоевателя, и к жизни подход был варварский. У варвара всё просто: вот цель, а вот овладение ею, будь это женщина или профессия, не важно. Юлий Цезарь такой – «пришёл, увидел, победил». Только так и было. В юности мог добиться кого угодно, вообще никаких препятствий не видел. Это теперь мне такая позиция представляется дикой, но… как говорится, всему своё время. Первую свою жену – красавицу, с которой мы вместе учились в архитектурном институте, – я буквально атаковал и быстро добился согласия на брак. Вопреки, кстати, воле её родителей, считавших меня лоботрясом. Тем не менее жили мы после свадьбы у них, своим жильём в Свердловске я обзавестись не мог. Сына родили, Илюху. А семь лет спустя разошлись… Второй брак, по сути, повторил историю первого. Дилором Камбарову я тоже взял приступом. Хотя она в то время была настоящая звезда, а я никто –
ассистент художника. Дочка у нас появилась, Полина. А дальше опять то же самое – постепенное рассоединение. Жена с дочерью уехали в Узбекистан, хотя жилось им в Ташкенте непросто. А через некоторое время – я тогда снимал «Мусульманина» – Дилором выиграла грин-карту США и попросила у меня согласия на эмиграцию вместе с Полиной. Я возражать не стал… Третий брак тоже не увенчался успехом и отличался от предыдущих двух только отсутствием общих детей…
Владимир Хотиненко с сыном
Я пытался разобраться, в чём причина моего краха. И пришёл к выводу: ни одна из моих жён не была виновата, обижаться не на кого. Каждый раз причиной разлада становилась моя увлечённость профессией. По большому счёту, кроме кино, для меня ничего не существовало. Нет, безусловно, я любил своих детей, чем мог, помогал, но самым важным для меня был кинематограф. Не семейные ценности. И я легко мог получить расплату в виде негатива со стороны детей, но Бог миловал, мы прекрасно ладим. Илья – режиссёр, сценарист и продюсер, Полина – дизайнер, Танечкин сын Денис – кинооператор, очень талантливый. Дети общаются, переписываются, и все мы так или иначе варимся в одном котле. Я много ошибок совершил, много глупостей наделал. Есть поступки, которых стыжусь до сих пор. Стыдно бывает так, словно это произошло только что, а не тридцать лет назад. Это не значит, что теперь я хороший, а тогда был плохим. Всё сложнее. Я же человек воцерковлённый и много размышляю над всем этим. Думаю: да, мне стыдно, и тут же ловлю себя на том, что чувство стыда доставляет мне удовлетворение, подсознание говорит: «Ах, какой же ты хороший – совестишься спустя десятки лет! Глядишь, и зачтётся». Тут же начинаешь гнать эти мысли. Ведь, по высшим меркам, если сделал добро, ты не должен восхищаться собой, дескать, каков молодец! А ты это испытываешь. И тут же начинаешь себя сдерживать… Я упрощаю, конечно, но в целом цепочка выглядит именно так. И это процесс бесконечный. Это всё слабости человеческие, думаю, без них жизнь невозможна.
Удар током
В.Х.: – Завоёвывал ли я Татьяну? Конечно, завоёвывал. «Запал» на неё сразу. Сначала, конечно, на красоту, но дальше привлекло то, что эта женщина – совершенно другая, исключительная. Словно она жила в неведомых мирах. И ещё я был поражён каким-то её невероятным… мужеством при абсолютной женственности и восхитительном стиле английской леди. В 96-м году на фестивале «Киношок» в Анапе она со сцены представляла картину своего мужа «Шрам», поскольку была соавтором сценария. И мне показалось, что эта женщина, свободная, непокорная, блистательная в своём элегантном белом костюме, способна противостоять всему миру. Я был восхищён. Но тут моя завоевательская психология встретила отпор. Попытался подкатиться к барышне в своей привычной манере – наткнулся на… стену. Держалась она холодно, смотрела с презрением. При том что я к тому времени уже снял «Зеркало для героя», «Патриотическую комедию», «Макарова»… И хотя раньше мои приёмчики соблазнения всем нравились, тут стало очевидно – шансов нет. Но я уже увлёкся всерьёз.
Т.Я.: – Володя казался мне самоуверенным, высокомерным, развязным, нагловатым, загульным – совершенно не мой тип мужчины. Но вот… судьба! Буквально через неделю после первой встречи меня уговорили поехать вместо президента нашей фирмы в Таллин – подписывать соглашение о развитии кино. Я совсем не хотела ехать: во ВГИКе уже начались занятия. Но отказаться не удалось. Едва подошла к поезду, увидела Хотиненко.
В.Х.: – А я ехал в Эстонию с удовольствием – хотел убежать от московской жизни, от кучи проблем. Смотрю в окно, размышляю, что надо в жизни что-то радикально менять. Вдруг вижу – Она. Идёт по перрону. И меня будто пронзило. Кто-то верно заметил: любовь – как удар током: вроде бы ничего не видно, а человека трясёт. Меня затрясло, и я тут же выскочил на перрон покурить, лишь бы с ней пересечься. Приветливо заулыбался, но в ответ – «холодный душ»: «И вы здесь…», с интонацией «только этого не хватало». Но я уже приготовился к штурму. И начал использовать все способы.
Т.Я.: – Да уж… Даже пел! В автобусе, в Тарту, они с Гарри Бардиным на два голоса затягивали песни из старых кинофильмов: «Услышь меня, хорошая, услышь меня, красивая, заря моя вечерняя…», «Русая девушка в кофточке белой, где ж ты, ромашка моя…». Красиво получалось, душевно. Вечером, мы, уже вдвоём, гуляли по городу. А потом Володя взял мою руку, и я поймала себя на мысли, что больше всего мне хочется, чтобы он её не отпускал. И он не отпустил. А я вдруг почувствовала себя очень защищённой. И влюблённой… С этого момента мы были неразлучны. А потом он сказал загадочную фразу: «Если мне повезло, то ты ко мне относишься». Я перебирала её на все лады, пытаясь понять, что же он имел в виду…
В.Х.: – Я тогда попал в ловушку жуткого психологического кризиса. Хотел даже эмигрировать. Во всех смыслах меня крутило: в личной жизни кавардак, в профессии тоже какая-то лажа. Я начал терять смысл жизни и остро переживал. И тут – Татьяна. В этом чувстве я усмотрел соломинку, что ли. Больше того, я понял, что драматургически история моей любви выстроилась очень правильно: сначала я получил хороший отлуп и вполне мог впасть в отчаяние, но вышло наоборот – обрёл надежду. И с этой ноты можно было начинать сначала… Я нутром почувствовал – вот поворотное событие моей жизни. В Москву мы с Танечкой возвращались в одном купе… Дальше шифровались, встречались тайком. А через месяц меня пригласили во Францию. В городе Бон Клод Лелуш проводил семинар режиссёров и продюсеров, и я написал организаторам письмо, попросив разрешения приехать вдвоём. Мне очень хотелось хотя бы неделю пожить вместе, понять: сможем ли мы, как у нас получится? Будут ли пресловутые зубные щётки и носки действовать на нервы? По мистическому совпадению уютная домашняя гостиница, где мы поселились, называлась Нome, в переводе – «дом». Через неделю стало понятно: мы можем! Ни единая мелочь друг в друге не раздражала. А дальше – объяснение в любви. Казалось бы, зачем? И так всё прекрасно: Франция, романтика, мы вместе. Но, видимо, потребно мне было как-то выразить своё чувство. Тут и выяснилось – не могу. Слова «я тебя люблю» я говорил уже много раз в разных контекстах, и Тане эту заезженную фразу произнести язык не поворачивается. И так встраивался, и сяк, в итоге произнёс: «А ты согласна не на роман, а на жизнь?»
Т.Я.: – Если бы мы встретились в возрасте Ромео и Джульетты, никакого романа, а тем более брака, скорее всего, и быть не могло. Настолько мы были разными, настолько разные жизни прожили. Когда рассматриваю старые Володины фотографии, не могу его узнать. Он даже обижается. Сейчас и взгляд у него более спокойный и нежный, а тогда… Вот он точно говорит – завоеватель, абсолютный варвар. Длинные волосы, бородатый и безбашенный, готовый спьяну, да, впрочем, и на трезвую голову, куролесить до одури: драться, на спор ходить по карнизу десятого этажа, ножом полоснуть себя по руке, находясь в растрёпанных чувствах… Мы встретились именно тогда, когда должны были. Мне было тридцать восемь, Володе – сорок три, оба с жизненным опытом, что-то про эту жизнь уже понимающие, способные отличить важное от второстепенного. Мужчин, подобных Володе, наделённому не только редким талантом, но и необычайным благородством и силой, я не встречала. Поразительно, для начала нашего романа, изменившего всю жизнь, нам хватило трёх дней…
Казнить нельзя помиловать
В.Х.: – Жизнь складывается из мелочей, поводом к конфликту может стать самый пустяковый вопрос: каким поездом проехать из пункта А в пункт Б? По моей логике, удобней поздним рейсом, а по Танечкиной – утренним, или наоборот. Понятно, что повод пустячный, но в этот момент так не кажется. По сути, причина размолвок у нас единственная – когда я понимаю, что рушится моя логика. То есть я никак не могу Танечке чего-то объяснить и никак не могу понять её объяснения. При всём нашем совпадении мы всё равно остаёмся разными. Она упряма, а я самолюбив. И в общем-то, если дойду до точки кипения, то на взрыве эмоций и сейчас могу пробить шкаф кулаком. Это натура, свойство характера.
Т.Я.: – С годами я и к этому стала относиться философски, поняла: во-первых, с Володей не надо спорить до исступления, лучше переждать. Кроме того, ему необходима разрядка – не в конкретной ситуации, а вообще, и, значит, полезнее выплеснуть накипевшие чувства. Но, честно говоря, сейчас вспышки гнева у него бывают редко, а если и случаются, то по вопросам творческим.
В.Х.: – Танечка в своих мнениях непоколебима совершенно. Я-то готов пойти на компромисс, отмотать назад, договариваться. Но она гнёт свою линию до конца. Я уже давно переключился, а Таня продолжает дожимать. На съёмках картины «Поп» так и было. Я никак не видел в главной роли Маковецкого, но от неё только и слышал: «Попробуй его!» У меня в голове – творческий процесс, я что-то придумываю, перебираю варианты эпизодов, артистов. А она всё пилит, пилит. Я называю это «деревянная пила». Мучеников так пилили. В итоге Танечка оказалась права. В этом конкретном случае. Но так бывает не всегда. Но, в отличие от меня, она считает, что правота всегда на её стороне.
Т.Я.: – Когда я чувствую свою правоту, мне кажется, это должно быть очевидно и для Володи. Потом я понимаю: он выходит из себя, потому что я захожу на его личную территорию. Иногда режиссёр пробует на роль разных артистов, заведомо зная, что не утвердит, но ему этот процесс необходим, чтобы размять для себя материал, разобраться в деталях. И у него в голове сразу тысяча идей. Конечно, разумнее уступить, чтобы не распалять человека. Увы, у меня не всегда это получается… В браке ты не можешь изменить человека, но, когда любишь, ты подстраиваешь под него своё пространство: то он тебе в чём-то уступает, то ты ему. При своём сильном характере Володя мне часто уступает, я же говорила о его благородстве…
В.Х.: – Ещё как! Когда мы познакомились, я был загульный – выпить любил, курил безостановочно. Таня вступила в борьбу с моими пагубными пристрастиями. Когда мы ездили в Танечкиных «жигулях», я курил в салоне. Сейчас даже вообразить не могу, как такое возможно. Кошмарный сон. Когда поселились вместе, я принялся курить в комнате. Всякий раз, как только закуривал, Танечка задавала вопрос: «Ты куришь?» Легко так, без нажима. Я переместился на кухню, поближе к открытому окошку. Только пристроюсь, она заходит с тем же вопросом: «Куришь?» И в голосе – мягкий намёк на укор. Зажмёт рот, нос, не глядя на меня, включит плиту. Я спрашиваю: «Мешаю тебе?» – «Нет-нет, ничего». То есть запретов не ставилось… Долго это продолжалось, не месяц, не два. Мягкое, но бесперебойное выдавливание. С каждым её заходом сигарета доставляла всё меньше удовольствия. Я переместился на пожарную лестницу. Зимой масса неудобств – одеваться, обуваться. Домой вернёшься: «Ой, накурился…» Так потихоньку синдром был снят. С помощью мягкой дипломатии. С выпивкой сложнее. Я понимаю, почему пьёт русский человек. Очень о многом думает он, практически обо всём. Рвётся голова, рвётся душа. Выпивка снимает напряжение, примиряет, отодвигает проблемы. Правда, они потом возвращаются в умноженном виде. Но всё равно надеешься: может, обойдётся? У многих не обходится… Я пить умею. Помню, с Валерой Залотухой, когда «Макарова» писали, осушили на двоих сундук водки – у него в доме стоял, он ею в деревне с мужиками расплачивался. Мы были молодые, здоровые, в пылу споров и вдохновения хорошо пилось… Но в стельку я не напивался, ниоткуда меня не выносили. Тем не менее с этим Танечка тоже начала бороться. Эта тема по-прежнему остаётся эмоционально обсуждаемой. Стоит пригубить вина, тут же начинается капание на мозги: «Опять?! Зачем ты пьёшь?..»
Т.Я.: – Раньше мы вообще не могли договориться. Я не выношу даже, что называется, поддатых. Мы часто бываем в Италии. Там не выпивать невозможно – традиция, хорошие вина, атмосфера. Выпить за обедом по бокалу вина, пусть даже бутылку на двоих, – это нормально. Но бутылка на одного – мне кажется, это чересчур. А по мнению Володи – в самый раз. Что такое бутылка сухого для человека, родившегося и выросшего в Славгороде? Родственники бы засмеяли.
В.Х.: – У Танечки есть… Хотел сказать недостаток, но вовремя поправлюсь и скажу – достоинство. Гениальное. Она всё примеряет на себя, и, если ей что-то не годится, это не должно годиться никому. Заблуждение? Стопроцентно. Но иначе она не может.
Русская хандра
Т.Я.: – За всё, что произошло, я благодарю судьбу. В жёстком, рациональном мире встретить такого человека, как Володя, ставшего и опорой, и смыслом, и по духу самым близким, очень дорогого стоит. Да что там, это бесценно! Ведь мой муж на самом деле уникальный человек. Я живу в ощущении абсолютной защищённости. Невозможно представить, чтобы Володя предал, повёл себя недостойно. При всей занятости, куче дел, идей, учеников с их сценариями и проблемами его хватает на то, чтобы окутать любовью, вниманием, заботой не только меня, но и всех родных и близких. Он очень щедр во всех смыслах. Невозможно описать, как он относится ко мне, к моему сыну, к моей маме – она его буквально боготворит…
В.Х.: – Удивительно, двадцать лет мы живём вместе практически не разлучаясь, а я до сих пор во власти обожания. Чувствую себя сентиментальным идиотом, но ничего не могу поделать – обожаю всю её и всё в ней: как она говорит, стоит, оборачивается, жесты её, взгляды… И, любуясь, я абсолютно счастлив.
Но это не исключает того, что через полчаса заору: «Ты как со мной разговариваешь?! Что я, не могу выпить бокал вина?!» Парадокс. Недавно просто открытие сделал. Вот есть у меня родственники – дети, внуки, сестра, и я всех их люблю. Но! Для себя я совершенно определённо понимаю: важнее Танечки, ближе её у меня никого нет. Порой, словно током, пробивает мысль: «Господи, как такое возможно!» А иногда бывает, погружаюсь в такую мерихлюндию, прямо классическую, когда всё в куче: грусть-печаль-тоска, подавленность. Начинаешь разбираться – я должен понять, докопаться до сути. Ан нет. Несусветная меланхолия. И нет ей объяснения.
Т.Я.: – А по-моему, всё объяснимо. Володе, при его чувстве собственного достоинства, честности, благородстве, трудно вписаться в современные реалии. Как человеку верующему ему чрезвычайно важно только то, как он выглядит перед самим собой. Вот с совестью своей он и разбирается, это принципиально…
В.Х.: – А может, всё проще: вроде как понимаешь, что движешься потихоньку под горку и уже маячит на горизонте старуха с косой, вот и наваливается депрессуха. Хотя, думаю, и не это главное. Это часть. В такие моменты безысходности и тоски ощущаешь, что отсоединяешься от мира – розетка выдернулась и связь потеряна. Забавное ощущение. Не я единственный, кто его испытывает. Кто-то на этом шедевры создаёт, кто-то сводит счёты с жизнью. Вот был потрясающий режиссёр Борис Барнет, снявший, в частности, «Подвиг разведчика». Красавец, умница, любимец женщин… Мне рассказали про него одну историю.
Барнету предложили преподавать во ВГИКе. Он пришёл, провёл одно занятие, другое, а потом пропал. Пару недель его разыскивали, когда нашли, спросили: «Как вы могли уйти? У вас же студенты!» – «А я всё, что знал, уже рассказал». Но это так, штрих к портрету… А вообще, этот уникальный, ни на кого не похожий режиссёр после конфликта на «Мосфильме», потеряв работу, а с ней – смысл существования, уехал в Ригу и там, в рижской гостинице, повесился… А Геннадий Шпаликов? Это результат того же самого – чудовищной тоски. А для человека в тоске главный смысл в том, чтобы из неё выбраться. Раньше такие состояния мне были не очень свойственны. Всё бежал, бежал куда-то… В религию пришёл по причинам того же разряда. Сам пошёл в церковь, никто не агитировал. Это я-то, в школе рисовавший богохульные карикатуры, прости Господи! Но вдруг изнутри словно разряд молнии: «Надо креститься, иначе пропаду!» Мучился, чувствовал, что загульно-беспутный образ жизни тянет меня в омут. Взрослым уже был, учился на Высших режиссёрских курсах. А там женщина одна работала верующая, потом она в монастырь ушла, она и помогла организовать моё крещение. Но предупредила, что придётся преодолеть то, что церковные люди называют «искушениями».
И я это испытал! Без всяких «белочек», на трезвую голову, не во сне, а наяву я видел… Бесов? Чертей? Не знаю, как назвать, но я ощущал Нечто – некую неведомую силу. Описать невозможно. Жуткая, кошмарная, она обрушивалась на меня, придавливала, обездвиживала. Я шевельнуться не мог. Один раз от ужаса заорал дурным голосом: «Господи, помилуй меня грешного!!!» Делал попытки осенить себя крестным знаменем, но не мог – руки были практически парализованы… Понимая, что близок к безумию, рассказал о своих мучениях приятелю, Алику Лоевскому, и попросился у него переночевать. «У евреев, – думал, – всё как-то иначе, может, там мне полегче станет…» Так и вышло – впервые я нормально выспался. Несколько дней пожил у них дома, и меня отпустило. Когда вернулся к себе, вся эта дьявольщина исчезла…
С той поры я уверовал в Бога окончательно и бесповоротно, раз и навсегда принял на веру то, что раньше считал аллегориями. Что произошло тогда со мной? Не знаю. Но мне как раз нравится то, что я этого не знаю. Это та сфера, где лучше не знать… Есть бытовые прибаутки: «На Бога надей-ся, но сам не плошай», «Делай что должно, и будь что будет». Только ни разу рецепты эти никого не спасали.
«Переживать одиночество вдвоём всё-таки легче и правильней»
Владимир Хотиненко
А в чём спасение? Очевидно, в том, чтобы жить и каждый день пытаться что-то про эту жизнь понять. И терпеть, как бы банально это ни звучало. У людей, поставивших на своей жизни крест, просто не хватило силы перетерпеть, переждать. А скорее всего, рядом никого не оказалось. Это всё сражение человека со своим одиночеством. Страшная штука. Думаю, такие периоды свойственны всем. И при всей тяжести они в чём-то помогают. Внутри тебя что-то чистится, выскребается, сдирается, вся муть выходит, и… ты спасён. Освобождён для нового. Терпение – очень важная категория, а в периоды кризиса тем более. Во всех смыслах: в профессии, в общении, в семье. В моём родительском доме жаловаться и ныть было неприлично. Порезался, ушибся – терпи. Но это физическая боль. А душевная порой невыносимей. Кажется, что лучше уж порезать себя, чем терпеть то, что рвёт тебя на части. Для меня в этом смысле образец для подражания – бабушка, мамина мама. Её брат, дед мой Серёга, родом с Дона, казак, георгиевский кавалер. Из-за него семья оказалась на Алтае – их сослали… А мужа её, Василия, другого моего деда, посадили. В лагере он и умер. За день до освобождения. И бабка в одиночку подняла восьмерых детей. Непоколебимой воли человек. И мама была крепким орешком – упёртая, неотступающая. При этом обе – терпеливости великой… И если меня в жизни придавливает, я вспоминаю бабушку, маму и думаю: «Если они сумели, то и я смогу…» Если развивать в себе терпение, прямо как мышцы, накачивать его, можно себе помочь. Хотя есть и другие средства – музыка, например. Моцарт или The Rolling Stones. А Вагнер как укрепляет дух! Его музыка совпадает с природой моей завоевательской. Слушаешь и чувствуешь: «Господи, хорошо-то как!» А литература, живопись? По-моему, детям с малых лет стоит изучать живопись, литературу, кино… Это вырабатывает систему координат. Вообще, я считаю, искусство существует только для укрепления человека, для противостояния варварству и безумию, для того, чтобы придать его жизни смысл… И никто не докажет мне обратного.
фото: Микола Гнисюк; личный архив В. Хотиненко
