Его дед был нищим французским маркизом, волею авантюрной судьбы заброшенным на далекий Гаити. Его бабка — черной рабыней, славившейся своим, мягко говоря, «ветреным поведением». После смерти жены-рабыни маркиз ничтоже сумняшеся продал в рабство своих четырёх детей от неё, потом немного подумал и, на всякий случай, выкупил старшего из них. Этот старший и стал папашей нашего героя.
Злополучный папаша обладал нечеловеческой силой и странной буйной фантазией — он привязывал себя к огромной люстре и, свесившись вниз головой, поднимал с земли лошадь. В конце концов, папа стал генералом и за свою свирепость был прозван немцами «черным дьяволом» и «ангелом смерти». Они боялись этого негра пуще чумы.
Кого могли родить подобные предки? Только потомка, которому историк вынесет приговор – «Это не человек, это — сила природы!». Что еще скажешь о мужчине гигантского роста, с черной кожей, огромной кудрявой головой, поедающего в неимоверных количествах произведения кулинарного искусства, обладающего чудовищной силой, написавшего 647 романов и пьес и имеющего 500 любовниц?
Когда умер его отец-генерал, он, будучи трехлетней крохой «схватил ружье, прокричав заплаканной матери, что идет на небо, чтобы убить Бога, который убил папу». Прибыв впервые в Париж двадцатилетним юношей, при почти полном отсутствии денег, он предложил хозяину гостиницы, в которой остановился, расплатиться «четырьмя зайцами, двенадцатью куропатками и двумя перепелами, которых настрелял в окрестном лесу».
Всеми правдами и неправдами этот человек хотел прославиться, и ему это удалось – он стал знаменитым писателем и притчей во языцех.
Его звали Александр Дюма.
В припадке зависти Бальзак кричал про него – «Только не сравнивайте меня с этим негром!». На что Дюма невозмутимо парировал: «Мой отец был мулатом, моя бабушка была негритянкой, а мои прадедушки и прабабушки вообще были обезьянами. Моя родословная начинается там, где ваша заканчивается».
«Когда мне стало ясно, что моя кожа темна, – говаривал он, – я решил жить так, как будто она была белой»
«И его жизнь – как отметили биографы, — стала сплошным авантюрным романом, в котором было место для полтысячи любовниц, сотен внебрачных детей и бесконечного количества сочинений, которыми зачитывается уже пятое поколение».
«Гигант, живший не по средствам, любитель приключений и ценитель деликатесов, торопившийся съесть все и сразу, написавший к своему «Большому кулинарному словарю» 800 новелл на кулинарные темы», — так характеризовали его современники.
Для того, чтобы создать свое полное собрание сочинений в 301 тома, он решил «стать поэтом, подобным Гете, научиться наблюдать, как Вальтер Скотт, описывать увиденное, как Фенимор Купер» и «передавать движение страстей, коего всем им не хватает». Зингер, восхищающийся его романами, писал о трилогии мушкетеров: «это одно из самых правдивых произведений о том, чего никогда не было».
Он был немыслимо популярен. После премьеры одной из его пьес поклонники окружили его, напав толпой, «отрезали полы его фрака и разорвали их на лоскуты в память о великом событии».
Он писал беспрестанно — утром, днем, вечером, ночью. Как сообщали биографы, «он диктовал, едва встав с постели, диктовал, пока одевался, диктовал, пока ехал в карете и диктовал, когда принимал гостей». Он первый стал пользоваться «литературными неграми» и никогда не стеснялся этого. У него было два помощника, энное количество секретарей и специальные сотрудники, собиравшие материалы для его книг. Про него был написан знаменитый памфлет «Фабрика романов Александра Дюма и К°», а в иске, поданным на него в суд, истцы утверждали, что «за один год Дюма напечатал под своим именем больше, чем самый проворный переписчик мог бы переписать в течение целого года, если бы работал без перерыва днем и ночью».
Жорд Санд называла Александра Дюма «гением жизни». Он одновременно имел около десятка любовниц, впрочем, он никогда не требовал от них постоянства. Когда он застал в постели жены своего приятеля Роже де Бовуара, после громоподобного крика и проклятий, которыми он осыпал Роже и жену, Дюма выглянул в окно, вздохнул и, обращаясь к приятелю, произнес свою знаменитую фразу «Я не могу выгнать вас на улицу в такую непогоду». После чего им пришлось лечь втроем на супружеское ложе, а на утро «Дюма взял руку Роже, опустил ее на интимное место супруги и торжественно провозгласил: «Роже, примиримся, как древние римляне, на публичном месте».
«Весь Париж болтает о моих «африканских страстях», — жаловался он, — А ведь я много любовниц завожу из человеколюбия: если бы у меня была только одна, то она умерла бы через неделю».
Быть может, это была не бравада… При этом среди его любовниц были самые странные и самые прославленные женщины его времени.
Например, знаменитая актриса Фанни Гордоза была столь страстной особой, что беспрестанно насиловала своего мужа. Он так боялся ее бурного темперамента и так устал от ее сексуального аппетита, что под угрозой развода «заставлял ее носить обвязанное вокруг талии мокрое холодное полотенце, чтобы хоть как-то охладить ее любовный жар». Дюма же, познакомившись с ней, не только не уменьшил количество своих постоянных любовниц, но и заставил Фанни навсегда забыть о полотенце. Впрочем, вскоре ему пришлось выставить ее из дому, так как она, со всей страстью своего темперамента начала ревновать его к другим женщинам.
Одной из этих женщин несказанно повезло — актриса Ида Феррье сумела-таки женить Дюма на себе, «скупив все его долговые расписки и предоставив ему выбор: жениться или угодить в тюрьму за неуплату долгов».
Как указывают биографы, «в этой бесконечной пьесе о любви Дюма сумел сыграть все роли — от пылкого любовника до обманутого мужа».
Известная поэтесса и писательница Мелани Вальдор, замужняя дама с безупречной репутацией, в своем завещании оповестила Париж, что на белом мраморе ее могилы должны быть высечены лишь две даты — одна, когда Дюма объяснился ей в любви, и вторая – когда она в первый раз оказалась с ним в постели.
И, наконец, Дюма, при всем своем атлетическом сложении, был почти изнасилован одной из величайших трагических актрис Франции Мари Дорваль. Однажды на центральной площади Парижа, он был буквально втянут внутрь внезапно остановившегося рядом фиакра. Незнакомая дама, втащившая его в карету, воскликнула: «Так это вы и есть Дюма?» И приказала « Целуйте меня!»…
Через шестнадцать лет «умирающая, впавшая в бедность знаменитая Мари Дорваль призвала к себе Дюма и умоляла его не допустить, чтобы ее схоронили в общей могиле». Дюма, оставшись к этому времени без средств (это было его двадцатое банкротство), продал все свои ордена (которые любил, как ребенок) и, «купив в вечное владение участок на кладбище, воздвиг надгробие своей подруге».
Перед смертью он сказал своему сыну: «Меня упрекают в том, что я был расточителен, Я приехал в Париж с двадцатью франками в кармане. — И, указывая взглядом на свои последние деньги на камине, закончил: — И вот, я сохранил их… Смотри!»
Он умер во сне, и его сын вынес ему приговор: «Он умер так же, как жил, не заметив этого».
Сын был обижен на папу. Он был незаконнорожденным. Впрочем, ведь и папа был незаконнорожденным. Да и дедушка — «черный дьявол» тоже был незаконнорожденным. Вся семья у них была – незаконнорожденная.
И действительно, как утверждал какой-то великий писатель, наверное, русский (у русских много великих писателей), «все законнорожденные семьи законнорожденны одинаково, а каждая незаконнорожденная семья незаконнорожденна по-своему».
При этом Дюма-сын поставил памятник Дюма-отцу и «каждый день, возвращаясь домой, говорил статуе: «Здравствуй, папа!»
Вообще, сын был гораздо печальнее отца. При жизни знаменитого папы он даже жаловался: «Отец, ты всегда даешь мне своих прежних любовниц, с которыми я должен спать, и свои новые туфли, которые я должен разнашивать». И что же ему ответил на это искренне удивленный отец? — «Так на что же ты жалуешься? Это же огромная честь. Это лишний раз доказывает, что у тебя не только нога больше моей!»
Ну что можно было сказать такому отцу. Только написать пьесы «Внебрачный сын» и «Блудный отец» и стать меланхоликом.
Да и как тут не стать им, если твоя первая любовь – куртизанка, вторая – русская, третья – еще одна русская, но сошедшая с ума, и четвертая – еврейка. Поневоле взгрустнется. Пришлось написать «Даму с камелиями», «Даму с жемчугами» и «Четырех дам с попугаем».
И вот, пребывая в столь печальном состоянии духа, когда сплин и хандра уже, казалось бы, навсегда овладели им, уже чувствуя не только тщету надежд и усилий, но и всю мировую скорбь,.. именно в этот момент он и полюбил еврейский народ. Причем полюбил его так, с такой страшной силой, что евреи затрепетали.
Будучи первым сионистом, в то время пока еще ветреный Герцль сочинял свои венские оперетки, Дюма-сын уже предложил евреям «стать народом, нацией и обрести свое территориальное отечество».
Евреи, до смерти перепуганные столь категоричным заявлением, решили, что он хочет выгнать их из Франции и перестали с ним якшаться. Но Дюма-сын тогда полюбил их пуще прежнего и, решив выступить апологетом еврейства, почти в каждую свою пьесу стал вводить героических патриотов евреев, чем вызвал несказанное удивление у французской публики. Тогда антисемиты решили, что он сам еврей, несмотря на папу негра.
В ответ Дюма-сын вступил в «Общество еврейских исследований». Тогда антисемиты ввели всех в заблуждение, обвинив в еврействе порядочную брабантскую белошвейку, прихожанку церкви святой Марии Милосердной и маму Дюма-сына.
Тогда Дюма полюбил евреев с новой силой, да с такой доселе невиданной, что воплотил в своей пьесе идеал женской красоты, чистоты, добропорядочности и нравственности в еврейке. Публика остолбенела, а антисемиты впали в каталепсию.
И тогда А. Дюма нанес им последний удар – бестрепетно женился на еврейке Генриэтте Ренье де ла Бриер. У евреев началась эйфория, сменившаяся манией величия.
А Дюма, не остановившись на этом, написал письмо барону Ротшильду: «Если какой-либо народ сумел в десяти коротких стихах создать кодекс морали для всего человечества, он поистине может называть себя народом Божьим… Я задавался вопросом: принадлежи я к этому народу, какую миссию возложил бы я на себя? И в ответ я сказал себе, что мною всецело владела бы одна мысль — отвоевать землю моей древней родины и восстановить Иерусалимский храм».
После чего перечитал письмо, вздохнул, удовлетворенный, и вскоре умер.
