Шолом-Алейхем
Потрясая перед папиным лицом авоськой гнилой картошки, мама спрашивала:
– Что ты, поц ин тухес, купил?
Что такое “поц ин тухес”? – встревал я.
– Это… – “дорогой человек”, – слегка смутившись, отвечала мама.
– Как Брежнев?
– Ой, вей – она хваталась за сердце.
– Кто тебе это сказал?
– Папа.
Отец ухмылялся.
– Чему ты ухмыляешься?.. Если этот шлемазал где-то скажет…
– А что такое “шлемазал”?
Мама нервно гладила меня по волосам.
– Это… – такой мальчик…
– Толковый, – подсказывал папа.
– Молчи, лучше посмотри, какой дрек* ты принёс!
Авоська летела в раковину.
– Что такое “дрек”, мама?
– Он называет это картошкой!.. Что тут выберешь?! Гурништ!
– Что такое “гурништ”?
– Твой отец!
Я путался.
– Мы будем кушать дрек?
– Да, благодаря этому поц ин тухесу.
– Брежневу?
Мама хваталась за голову.
– Я сойду с ума! Если этот шлемазал…
– Толковый мальчик! – подсказывал папа.
– Если этот… толковый мальчик где-то брякнет.
……Ты понимаешь, что с нами сделает Советская власть?
Папа понимал. Его любимой присказкой было: “Советская власть плюс электрификация всей страны!”
Он говорил это, когда гас свет и тухли спички, глохла машина и трещал телевизор, перегорали пылесос и пробки, когда стиральная машина била током, а посуда об пол. Сотню раз на день.
– Что такое элек-три-фи-кация? – с трудом выговаривал я.
– Лампочка Ильича, чтоб он был нам в гробу вечно живой! – отвечал папа.
Мне представлялся дедушка Ленин на табуретке, вкручивающий в коридоре лампочку.
– Он её закрутил?
– Он закрутил нам бейцим*!
– Что такое бейцим, папа?
– Это как мозг, только больнее.
Я терялся.
– Мама, – докучал я матери, – это правда, что Ленин закрутил нам лампочку в мозг.
– Ой, вей! – она роняла поварёшку. Кто тебе сказал?
– Папа.
– Чему ты учишь ребёнка?! Ты хочешь цурес?
– Что такое цурес, мама?
– Это жить с таким поц ин тухесом!
– Ты живёшь с Брежневым?
Вопросы вели к ответам, ответы к вопросам.
Родителей эта цикличность приводила в бешенство, меня заводила в угол.
– Папа назвал мою учительницу некейве. Кто такая некейве, мама?
– Тётя.
– Екатерина Семёновна моя тётя?
Из угла я почти не выходил, но и оттуда всё было слышно.
– Что это за язык? – спрашивал я.
– Еврейский, – отвечал папа.
– Я хочу его знать.
– Оно тебе надо?
– Надо.
– Оно тебе не надо.
Тогда я шёл к маме. Она жарила блинчики.
– Как блинчики на еврейском?
– Блинчикес.
– А вареники.
– Вареникес.
Картошку я помнил.
– А я знаю по-еврейски, – хвастался я своему другу Эдику. Он приезжал на каникулы к бабушке и гордо именовал себя полукровкой.
– Моя мама русская, – объяснял он, – папа еврей, а дядя удмуртский сионист – женат на удмуртке.
Хочешь быть сионистом?
Конечно, я хотел.
– Вот, – говорил Эдик, расправляя на коленях чуть пожелтевшую газетёнку. – Сионистская, из самого Биробиджана.
“Биробиджан” он произносил шепотом.
– Это иероглифы, – пояснял, заметив, как округлялись мои глаза.
– Что тут написано? – мой палец скользил по диковинным строкам.
– Не туда, балда?! Не знаешь, что у сионистов всё задом наперёд?
Я вёл обратно – ясности не прибавлялось.
– Ну? – вопрошал Эдик.
– Вещь! – откликался я.
Вечером, кружа по комнате задним ходом, говорил папе:
– Видишь, я сионист.
– Так-так, очень хорошо…
Папа смотрел хоккей.
– Сегодня газету из Биобиджана читал.
– Давай, давай, поднажми!
– Вырасту, женюсь на удмуртке.
– Молодец, Харламов!.. Что ты сказал?!
Эдик учил меня алфавиту.
– Это “А”, это “Б”… “В” нету… Это “Г”, это “Д”… “Ж” тоже нету.
– У сионистов нет “же”?! – таращился я. – Как же они пишут “ёжик”?
– В Биробиджане нет ёжиков.
Буквы сионисты экономили. У них не оказалось половины гласных и мягкого знака, не говоря о твёрдом.
Любимое мамино “ой, вей!” не писалось, хоть режь.
– Маме это не понравится, – сокрушался я.
– Зато смотри, как красиво получается “коммунизм”!
– Да! – любовался я построенным из иероглифов еврейским коммунизмом – он красовался на заборе среди других не менее красивых надписей.
– А электри-фи-кацию можешь? – спрашивал я, и Эдик старательно выводил заказ на дверях деревянного сортира.
Электрификация получалась корявой. Букв не хватало.
– Ильичу бы это не понравилось, – качал я головой. – Дорисуй лампочку.
– Что вы, оглоеды, намалевали?! – подлетала к нам русская половина Эдика, баба Лиза.
– Лампочку Ильича! – пояснял я. – Сейчас коммунизм дорисуем, будет понятней.
Вытянув нас хворостиной, баба Лиза проявила, как выразился Эдик, бытовой антисемитизм.
Больше у неё коммунизма мы не строили.
Каникулы кончились. Эдик уехал.
Начался учебный год.
За сочинение “Как я провёл лето” папу вызвали в школу…
– Занимался сионизмом?! – орал он, багровый, как рабоче-крестьянский стяг.
– Строил Советскую власть в туалете бабы Лизы?! Ты идиот?!
– Шлемазл, – голосил я, – толковый!
– Вот тебе жареный дрек с грибами!
Папа репрессировал меня ремнём, а мама, качая головой, всё вздыхала:
– Мешигене цайтн! Сумасшедшее время!..
Переслал: Зина Зарипова
