С конца 1960-х на волне феминистского движения, когда Esquire регулярно обвиняли в сексизме, Нора Эфрон в своей колонке рассуждала о восприятии тела и равноправии, о сексе и разводах, о различиях между мужчинами и женщинами и женщин между собой. А заодно смеялась над литературными склоками и голливудскими знаменитостями, критиковала бывшую начальницу и родной колледж, который готовит «поколения послушных женщин». В 1975 году эти эссе вошли в сборник «Сумасшедший салат», после успеха которого Эфрон смогла сосредоточиться на работе писателя и сценариста.Это архивный материал 1972 года.
«Начать мне придется с вопроса андрогинности. В начальной школе, классе в пятом-шестом, мы жили в тисках сурового свода правил, строго определявших, каким полагается быть мальчику, а какой — девочке. Помните эпизод в «Приключениях Гекльберри Финна», где он переодевается в девчонку и его разоблачают из-за того, как он держит иголку и как ловит мяч? Вот-вот, именно о подобных штучках идет речь. Мы знали: то, как ты сидишь, закидываешь ногу на ногу, держишь сигарету или разглядываешь свои ногти, и есть безусловное доказательство того, к какому полу ты принадлежишь. Теперь я понимаю, что не все ребята воспринимали эти правила настолько буквально. Но я относилась к ним со всей серьезностью. Я была уверена: стоит сделать один неверный шаг, неправильно скрестить ноги или стряхнуть воображаемый пепел с сигареты, и моя сущность изменится окончательно и бесповоротно. Одна мелочь — и все. При этом я была совершеннейшей девочкой со всеми необходимыми девчачьими атрибутами: девичьим именем, платьицами, телефоном и блокнотом для автографов. И все равно, едва став подростком, я была убеждена, что в любой момент могу все испортить. Я совершенно не чувствовала себя девчонкой. Слишком много во мне было мальчишеского. Я была спортивной, амбициозной, открытой, склонной к соперничеству, шумной и непослушной. Мои коленки вечно были в ссадинах, носки постоянно сползали в кеды, и я запросто могла погонять в футбол. Я отчаянно стремилась измениться, перестать быть чем-то средним, окончательно и бесповоротно стать девочкой — розовой и уютной, как кукольная спаленка. И я чувствовала, что в этом мне поможет только одно: грудь.
Я была на полгода младше своих одноклассниц. Так что еще шесть месяцев после того, как это началось, то есть другие девчонки стали «развиваться» (именно так мы это называли), я не переживала. Сидя в ванне, я рассматривала свою грудь и знала, что в любой день, в любую секунду она начнет расти, как у остальных. Но она не росла.
«Я хочу купить лифчик», — сказала я матери однажды вечером. «Зачем?» — спросила она. Моя мать ненавидела лифчики. Когда моя третья сестра доросла до желания обзавестись этим предметом туалета, у мамы уже был наготове набор подходящих к случаю шуток. «Может, лучше используешь пластырь?» — вопрошала она. Мать страшно гордилась тем, что стала носить лифчики лишь после рождения четвертого ребенка, и то по решительному настоянию своего гинеколога. Мне казалось дикостью, что этим можно гордиться. Господи, ведь на дворе стояли 1950-е. Джейн Расселл, кашемировые свитера… Неужели она этого не замечала? «Я уже взрослая, я не надену рубашку!» — кричала, вопила, рыдала я. «Не надевай», — отвечала мать. «Но я хочу купить лифчик!» — «Зачем?»
Fotobank / Getty Images
Думаю, для большинства девочек лифчики, бюстгальтеры и все, что с ними связано, воплотили в себе самый травмирующий опыт и более всего символизировали расставание с детством и превращение из девочки в женщину. Уж, конечно, больше, чем наступление месячных — хотя и это было и травмой, и символом. Но грудь — вот она, ее видно, она у всех на глазах. А насчет месячных девочки могли врать сколько угодно, и никто не замечал обмана. Я лично именно так и делала. Для этого надо было всего лишь шумно беспокоиться, хватит ли у тебя монеток для автомата с прокладками, картинно держаться за живот и три-пять дней стонать о том, что тебя опять настигло проклятие. Так можно убедить кого угодно. В женских книжках, журналах и среди уважаемых гинекологов бытует поверье, что менструальные боли — проблема исключительно психологическая. И я склонна с этим согласиться. Хотя в конце концов они настигли и меня. Ужасные боли, при которых думаешь лишь о горячей грелке и о том, чтобы доползти до кабинета школьной медсестры и упасть на кушетку. Но в отличие от прочей боли, с которой мне доводилось сталкиваться, этой я ждала с нетерпением, радовалась ей, наслаждалась ею, беззастенчиво хвастаясь направо и налево. «Я не пойду. У меня болит живот». «Я не могу. У меня болит живот». И самое главное — разумеется, с хихиканьем и розовеющими щеками: «Я не могу плавать. У меня болит живот». Никто не отваживался называть вещи своими именами. Менструация — ужас, что за слово. Болит живот — и все.
Тем утром, когда у меня впервые начались месячные, я прибежала в мамину спальню и все ей рассказала. И моя мать, которая так ненавидела бюстгальтеры, вдруг расплакалась. Это был трогательный момент, который я до сих пор помню во всех деталях. И не только потому, что за всю жизнь мать плакала из-за меня всего дважды (в первый раз это случилось, когда в шесть лет меня поймали на воровстве и сочли законченной клептоманкой). Куда важнее было то, что для меня случившееся значило гораздо меньше, чем для нее. Ее малышка, ее старшая дочка, наконец стала женщиной — и она не смогла сдержать слез. Ну, а я сама думала, что, может, в научном смысле, в том, о котором говорится в учебниках, я и стала женщиной, и теперь, по крайней мере, могу прекратить притворяться и не кормить зря монетами автомат с прокладками. Но в другом, видимом смысле я по-прежнему оставалась бесполым существом, а значит, могла в любой момент превратиться в мальчишку.
Мой первый лифчик был размера 28АА. Сомневаюсь, что в то время можно было найти что-нибудь меньше. Хотя сейчас, я слышала, продаются лифчики для пятилеток — вообще без чашек: кажется, они называются «спортивными».
Я купила свой первый бюстгальтер в универмаге Робертсона в Беверли-Хиллз. Я шла туда одна, дрожа, в уверенности, что, посмотрев на меня, там лишь усмехнутся и велят приходить на следующий год. В магазине примерщица отвела меня в кабинку и, стоя рядом, ждала, пока я стащу с себя блузку и натяну предложенный лифчик. Маленькие чашки сиротливо торчали на плоской грудной клетке. «Наклонись», — сказала примерщица (я до сих пор не знаю, есть ли у примерщиц в отделах бюстгальтеров другие обязанности, кроме как велеть тебе наклониться). Я наклонилась — в отчаянной надежде, что грудь чудом выскочит наружу откуда-то из глубины моего тела прямо в чашки лифчика. Но увы.
— Не переживай, — сказала моя подруга Либби через несколько месяцев, за которые ситуация ничуть не изменилась. — Вот выйдешь замуж, и они вырастут.
— В каком смысле? — не поняла я.
— Ну, когда ты выйдешь замуж, твой муж будет их трогать, гладить, целовать, и они вырастут.
Это был удар под дых. Объятия и поцелуи — это я понимала. Сам половой акт тоже не представлялся чем-то непреодолимым. Но мне ни разу не приходило в голову, что мужчина когда-нибудь дотронется до моей груди, что она вообще имеет отношение ко всему этому. Петтинг, о боже мой, да в моем убогом сексуальном словарике, описывающем процесс оплодотворения яйцеклетки, даже слова такого не было! У меня закружилась голова. И хоть минуту назад я еще была безнадежно наивна, я тут же осознала: откровение Либби про «трогать, гладить и целовать» — это правда. А то, что от этого вырастет грудь — нет. Я поняла, что никто и никогда не возьмет меня замуж. Потому что у меня нет груди. И никогда не будет.
Моей лучшей школьной подругой была Диана Раскоб. Она жила в квартале от меня, в доме, полном чудес. Там, например, были английские маффины. Раскобы были первым семейством в Беверли-Хиллз, где на завтрак ели английские маффины. Еще у них на заднем дворе росло абрикосовое дерево, у них был корт для бадминтона и подписка на журнал Seventeen, и миллион игр — и «Парчиси», и «Охотники за сокровищами», и «Анаграммы». Три-четыре раза в неделю мы с Дианой укрывались днем в ее сокровищнице, читали, играли и разговаривали. На кухне у матери Дианы было полно вредной еды на любой вкус — больше я, кажется, нигде не встречала. У меня дома всегда в изобилии имелись яблоки, персики, молоко и домашнее шоколадное печенье — все вкусное и полезное, только боже упаси съесть что-нибудь перед обедом, ведь так можно испортить аппетит. В доме Дианы не держали ничего полезного, и к тому же можно было лопать что угодно, прямо перед обедом, никто тебе и слова не говорил. Чипсы со вкусом барбекю (они тоже впервые появились именно у Раскобов), огромные бутыли с имбирным ситро, свежий попкорн с топленым маслом, кофейное мороженое «Баскин Роббинс» с горячим ирисковым соусом, покрытые сахарной пудрой пончики из кондитерской Ван де Кампа.
Мы с Дианой были лучшими подругами с семи лет. Мы были равно популярны в школе (точнее сказать, не особенно популярны) и пользовались одинаковым (не слишком впечатляющим) успехом у мальчиков. Даже внешне мы были похожи — темненькие, высокие, угловатые.
Читать далее
https://nashdom.us/home/vseznayka/n/esse-esquire-rezhisser-i-stsenarist-nora-efron-rasskazyvaet-koe-chto-pro-grud–bolshuju-i-malenkuju
63 элементов 3,498 сек.