Здравствуйте, уважаемый Леонид!
Посылаю свое давнее, 2011 года, интервью с НИколаем КАраченцовым.
Он дал мне его в перерыве между съемками на киностудии имени Горького. Его начали откровенно торопить:"Пойдёмте, Николай Петрович". Его ответ был:
– Я обещал человеку дать интервью.
В этой мелочи проявился, я считаю, прекрасный человек, каким был Николай Петрович Караченцов.
****************************************************************************
Он очень много играет: едва ли не каждый день в театре Ленком, снимается в суперсериалах, поймать его практически невозможно. Эпиграфом моей встречи с одним из самых популярных российских актеров можно взять строки поэта: "Талант – единственная новость, которая всегда нова".
*
– Николай Петрович, мы беседуем с вами на киностудии имени Горького в перерыве между съемками телесериала "Саломея", где вы играете роль строгого отца двух дочерей. У вас, я знаю, есть взрослый сын. Вы – строгий отец?
– Работа не позволяет мне уделять сыну столько внимания, сколько хотелось бы. Сыну 23 года, в прошлом году он женился, окончил факультет международного права МГИМО, сдал экзамен на право заниматься адвокатской практикой и буквально месяц назад принят в юридическую консультацию. Параллельно учится в аспирантуре. Внешне все хорошо, надеюсь, и в остальном у него порядок, особенно в молодой семье.
– По окончании школы-студии МХАТ вас приняли в Ленком, где вы играете по сей день. Спрошу не в обиду Марку Анатольевичу Захарову: не было мыслей перейти в другой театр, чтобы выявить какие-то другие стороны своего таланта?
– Выявить, конечно, интересно, и если мне какой-нибудь режиссер предложит захватывающую пьесу в своем театре, то я в антрепризе с удовольствием сыграю, и Марк Анатольевич не будет против. Если же говорить о театре как о широком понятии, то это и дом, и лаборатория, и товарищи по цеху. Для меня Ленком – лучший театр, Захаров – лучший режиссер. Зачем мне их менять? У меня даже мысли такой нет.
– А конкретные предложения сыграть в качестве антрепренера поступали?
– Конечно, вот сейчас раздумываю над предложением одной очень интересной актрисы, и есть на стороне интересная пьеса, в которой я хотел бы сыграть. Хотя в антрепризе есть своя опасность: как только режиссер начинает думать о коммерческой стороне, о том, как мы, мол, будем ездить, зарабатывать, искусству может придти конец. Понимаете?
– Недавно я снова – через 20 лет – посмотрел "Юнону и Авось". Меня поразила свежесть, незаигранность гениального спектакля. Как актерам, режиссеру это удается?
– Вопрос некорректный в том смысле, что на него необходимо очень долго отвечать: как заставить актеров играть каждый раз так, как будто это – последний раз в жизни. И в то же время играть этот спектакль так, как будто он – первый в жизни. Чтобы не было проторенных дорог, штампованных интонаций. Этим артист и должен заниматься каждый день. Как это делать – долго рассказывать, тем более, что роль графа Николая Петровича Рязанова из "Юноны" – грандиозная. В ней можно все время что-то искать, открывать новое. За эти 20 лет он у меня изменился, стал другим, поскольку и сам я изменился, и время изменилось – тут очень много всего. И если вы, зритель, не почувствовали некоторой тяжести, – то слава богу, все нормально.
– В "Шуте Балакиреве" вы играете графа Меншикова. А как вы, наш современник, относитесь к Петру?
– На этот вопрос невозможно ответить однозначно, потому что на каждую голову, живущую в нашем Российском государстве, понятие Петр Первый сваливается объемно. Я много читал о нем, видел фильмы, сам играл Петра, Меншикова, поэтому у меня далеко не однозначное отношение к этой личности. Можно благодарить судьбу, что Россию посетил человек такого масштаба, двинувший ее сразу века на три вперед. Но как человек, он был всякий. Конечно, импонируют его мощь, значимость, ум, прозорливость, реформаторское мышление. И в то же время я знаю, что город Питер построен на крови, потому что чухонцев не кормили, они, где работали, там и помирали. Может, тогда были другие этические, нравственные нормы, но те законы, по которым я живу сегодня, не всегда совпадают с той жизнью, которую вел Петр Алексеевич. Поэтому здесь все непросто: я не испытываю к нему ни бешеной любви, ни резкой неприязни, но почтение к нему испытывать можно.
– Вы, мне кажется, трудоголик. Удается ли вам отдыхать?
– Не удается. Сегодня, к примеру, съемка "Саломеи" была назначена на 2 часа дня. Но перед тем было одно важное дело, которое сорвалось. Узнал я об этом в два часа ночи, и все дневные планы полетели, из-за чего опоздал на съемку.
– Вам, как трудящемуся, ежегодный отпуск положен?
– Положен. Но 15 июля заканчивается сезон в театре, а 16-го начинаются съемки в новой картине. И так практически каждый год, много лет подряд – без отпуска. Года три назад дней 10 удалось отдохнуть, а перед этим лет 13-14 – ни одного дня. И случается, что несколько месяцев работаю без выходных. Недавно закончили картину "Фото", где снимались с Сашей Калягиным, параллельно шли съемки "Саломеи". График был такой: днем – "Фото", ночью, в соседнем павильоне, – "Саломея", а днем – снова "Фото". Такова жизнь российского артиста.
– Я вспоминаю строчки Евгения Евтушенко:
Проклятье века – это спешка,
и человек, стирая пот,
по жизни мечется, как пешка,
попав затравленно в цейтнот…
– Очень мудрые слова. Живем, вроде, как по течению: жизнь тащит нас, мы пытаемся барахтаться, но преодолеть течение не удается. Но! Наступает когда-то момент "размышлительный", у меня он не связан ни с какими-то юбилеями, ни с Новым годом. Вдруг само по себе по башке: ба-бах! Мне нужно взвесить: что я сделал? Как я живу? Где у меня пробелы? Несмотря на то, что я всю жизнь на людях, имею в виду свою творческую жизнь, с одной стороны, вроде приятно, что тебя узнают, любят (стучит по дереву стола. – В.Н.), с другой – популярность вызывает дополнительное напряжение: ты должен все время себя контролировать, потому что тебя слушают люди как представителя актерского клана. Я не тусовочный человек – может быть, компанейский, но не тусовочный. Когда рядом со мной мои близкие друзья, мне приятно с ними, а когда какая-нибудь презентация – я все равно немножко работаю, поскольку мой труд как бы зрительский. И здесь встает вопрос культуры артиста, я не о себе говорю, а вообще. Как сделать, чтобы, с одной стороны, не стать всеядным, не хватать все подряд, лишь бы крутиться в этой обойме? С другой стороны, если я в ней не буду крутиться, то, ожидая 5-10 лет какой-то роли, я потеряю квалификацию.
– Как же соединить несоединимое?
– Я пытаюсь следить за тем, чтобы ни одна моя роль не была похожа на предыдущую. Не знаю, насколько успешно у меня это получается, но я изначально, когда смотрю предлагаемый мне материал, фиксирую: ну, этого я наиграл кучу, это мне неинтересно, а вот этого я не делал. Скажем, в "Саломее", съемки которой вы только что смотрели, довольно необычная для меня роль. Отец девочек не только строгий, он расчетливый, циничный – он продает свою дочь. Вторая его жизнь – карточные игры и публичный дом, и это все – при внешнем благообразии его семейства. Для меня все это внове, тем более я играю там с Женей Симоновой – замечательной актрисой, отвергающей все пошлые расхожести о дамах-актрисах: она – умница, начитанный, интеллигентный человек. Каждое ее слово открывает для меня что-то новое, она постоянно подпитывает меня. "Саломею" снимает Леонид Александрович Пчелкин, снявший десятки фильмов, в том числе – "Петербургские тайны", в которых у меня сумасшедшие по длине монологи.
– Тогда технический вопрос, Николай Петрович. Как быстро вы учите стихи, прозу?
– Профессия заставляет делать это быстро, поэтому я себя тренирую схватывать большие куски. Но актер не зазубривает слова, когда работает над ролью! Я запоминаю внутренние ходы своего персонажа, а слова рождаются уже сами. Любой зритель тут же почувствует, что ты говоришь вызубренный текст, а не текст, рождающийся сию секунду! Зубрить нельзя! Найти живую, сиюминутную интонацию в выученном тексте – за это мне, наверное, и платят зарплату.
– Многие актеры пробуют себя в режиссуре…
– Мне кажется, мы и так живем в век дилетантов. Их сонмы! Мне предлагали стать режиссером и в театре, и в кино, даже возглавить один театр. Если взвесить все это прагматичным умом, то для того, чтобы включиться в новое, надо потратить полгода. И все равно это не будет сработано так, как у Захарова, как делал Товстоногов и так далее. А тогда – зачем? Ведь я – актер, я этим сегодня владею, я – тьфу-тьфу-тьфу – в более-менее приличной форме, и за это время сыграю четыре хороших роли. Это-то меня и останавливает. Что касается песен, стихов, прозы… Я могу песни писать, но то, что я могу сказать в рифму несколько слов – ничего не значит. Поэт, пишущий песни, – это вообще особая статья. Мы живем в век компьютеров, плееров, телефонов. А век назад люди разговаривали письмами, эпистолярный жанр был нормой их взаимоотношений. Люди поздравляли друг друга в стихах по любому поводу, интеллигентные люди музицировали, но это не значит, что все из них были Рихтеры или Евтушенко. Получается лишь тогда, когда это боль души. Скажем, Губенко снял "Подранки". Думали, что он эту тему не поднимет, а он взял, все снял сам, и получилось, потому что это была его боль, кровь в каждом кадре.
– Николай Петрович, много хороших людей ушло в последнее время. Чья смерть задела вас более всего?
– Любая смерть потрясает, она никогда не бывает вовремя, всегда как обухом по голове. Несколько лет назад я шел по коридорам "Петербургских тайн", выбежала какая-то девочка и говорит: "Леонов умер". А я знаю, что у него сегодня спектакль. И вот – Гриша Горин. Я с ним в день смерти разговаривал. Каждая смерть не просто ужас – мы все смертны и этого не миновать. Не будет такого актера, как Евгений Павлович Леонов. Будут другие, талантливые, но – другие! А Гриша Горин!.. Я называю известных людей, а вот на днях умер мой одноклассник. Геолог, поехал в командировку – инсульт…
– А ваши родители, Николай Петрович, живы?
– Нет, я похоронил папу и маму, правда, они разошлись, по-моему, еще до моего рождения, мы всю жизнь жили с мамой, но с отцом я поддерживал добрые, дружеские отношения, да и у родителей они были дружеские. Когда отец увидел моего сына, он специально приехал к маме, чтобы поделиться впечатлениями. Отец умер на 91-м году жизни, заснул и умер – счастливый человек.
– Дай бог, чтобы его долгожительские гены передались вам. Он ведь художником был – вам это передалось?
– Может быть, какие-то способности и передались, но я никогда не хотел быть художником. Хотя зуд рисовательства был, и закончился он только тогда, когда я окончил школу-студию МХАТ. Мама сохраняла мои лекции – так там больше рисунков, чем слов.
– Мне показалось, вы человек суеверный. Вы согласны с этим?
– Все приметы родились из совпадений, но когда совпадения сбываются каждый раз, человек начинает задумываться: почему именно черная кошка, а не белая… Кстати, мой отец был антиприметчик: если он вернулся, что-то забыв, все ему говорят: пути не будет, а он возражал: будет удачный день.
– Круг ваших знакомых очень, мне кажется, широк. А круг друзей?
– Во-первых, интернатовцы, во-вторых, несколько близких друзей, приобретенных позже: балетмейстер театра Станиславского и Немировича-Данченко Дмитрий Брянцев. Если я долго не звоню, звонит сам: куда подевался, жизнь проходит, давай встретимся. С Максимом Дунаевским тоже дружим, правда, сейчас он больше живет в Америке. Ну, а знакомых у меня – полмира…
– Хотели бы вы жить в Америке, работать в Голливуде?
– Мне трижды это предлагали, причем серьезно и в те времена, когда это уже не было безумно страшно. Но назовите мне хотя бы одного советского или русского актера, который бы что-то интересное сделал в американском кино? Более того, ежели я туда попадаю, я сразу из актера Караченцова превращаюсь в тип: в их картотеке есть славянский тип с русским акцентом – капитан КГБ в картине среднего режиссера. Материально я жил бы значительно лучше, но…
– Ну, а если бы Спилберг предложил сыграть в его фильме?
– Спилберг не предложит, потому что он меня не знает. А так… Представьте себе, Спилбергу говорят: знаете, в Монголии некто гениально играет Гамлета. Он что – полетит сломя голову в Монголию? Монгольский Гамлет – другая психология, другое миропонимание. Но если бы Спилберг все-таки пригласил меня, сегодняшнего, сняться и я знал бы, что не теряю своего театра, то согласился бы.
– Последний вопрос, Николай Петрович. Вы в политике – кто?
– Очень хочу быть НИКТО. Я благодарен Горбачеву и Ельцину за то, что мой внук не будет каждый день надевать пионерский галстук, что не будет партсобраний, куда хочешь – туда и иди. Сейчас что получается? Давайте, Николай Петрович, к нам, в СПС. Зачем, почему? Я волей-неволей читаю газеты, и вижу, что всякого политического жулья – несть числа. На каждого читателя – по десятку политзазывал. Не стоит в этом вариться и крутиться. Лучше все же основываться на тех заповедях, которые оставили мне папа и мама, а моя профессия позволяет мне нести эти заповеди со сцены и с экрана, выполняя тем самым скромную просветительскую миссию.
