Режиссёр Роман Виктюк – кто бы спорил, творец. Хотя опций для споров много, потому что Виктюк разнообразен и широк в хорошем смысле слова. Настолько, что порою назревает вопрос: «Вы кто, товарищ Виктюк? Поднимите забрало, покажите личико».
Ему говорят – вы эпатажный. Он сердится: недомыслие это! Если в человеке есть тайна и она с ходу не расшифровывается, то и придумывают всякие глупости. Ему намекают на возраст, он в ответ: режиссёру всегда девятнадцать. Потому что режиссёр обязан ничего не знать, ничего не помнить и всякий раз начинать с нуля.
Ему говорят – вы жёсткий, у вас, мол, актёры на площадке истерикуют. Он объясняет – а это обмен энергией, общий вихрь, куда актёры неминуемо втягиваются. Они этого сами хотят, даже ждут. Его спрашивают – вы одиноки? Он – так ведь это питательная среда творца. Ты затем и существуешь, чтобы ауру одиночества заполнять.
Его критикуют – форма, мол, ваша избыточная, слишком пышная и манерная, а вот как насчёт содержания? Он упрекает – эх, сути не видите, господа. Я с долларом борюсь, с фетишем современным. Против фальшценностей выступаю, за живое и настоящее! За сердечность, тепло и любовь.
Но единственное, с чем он не спорит, – это про ребёнка. Это он точно в себе сберёг. Он играет и сам – в деспота, одиночку, смельчака – и других затягивает в свою игру, полную страстей, бурь, ослепительных по пластике танцев и невероятной музыки. Тексты выбирает «погорячей», поэротичней. Красоту тела культивирует. Покушается на каноны и консервативную мораль. Эстетика – да, порой барочная, избыточная, но ведь не только Жан Жене имеет место быть.
Розов, Вампилов и Петрушевская – это тоже его авторы. Он многосторонен, ярок, парадоксален, с ним никогда не скучно. А жизнь его – так просто сказка. Точнее, плутовской роман. Он как герой романов XVIII века, непотопляемый найдёныш Том Джонс, как Колобок, что от дедушки-бабушки ушёл. Без денег и билетов в Москву приехал, актёром стал, Петрушевскую нелитованную поставил, в квартире Василия Сталина поселился, свой театр создал и поселил аж в доме архитектора Мельникова.
А сколько подводных камней обошёл, скольких сильных мира одурачил! Жив оказался тип плутовского героя среди наших творцов – такой громкий, нарядный, смелый. За словом в карман не лезет, огонь, воду и медные трубы осилит. И неважно, в каком времени живёт, в люди всё равно выбьется. Всё-таки есть у творцов их золотой ресурс выживания путём насаждения иллюзий.
Как у Марины Цветаевой: «Любую быль сметут, как сон». А как иначе? Иначе останешься ночевать безбилетником на вокзале со своим талантом.
– Я сам хочу задать вопрос. Ты веришь людям?
Да. А вы?
– Я тебе завидую… А я давно разуверился. Но я не одинок, даже Ленин никому не верил, сразу стрелял, причём миллионами. Страна воспитана на доносах, и вам об этом каждый день говорит президент. А вы не слышите!
Скажем так, лично мне президент ничего не говорит. А вот вы диссидент.
– Я даже слова такого не знаю. Никогда в жизни мне не было интересно противостояние с властью. Зачем оно нужно?
Давно известно, что всякий уважающий себя интеллигент должен быть в оппозиции к любому правительству.
– Какая херня! Это вам мои коллеги сказали?
Откуда у режиссёров коллеги? Один очень известный режиссёр сказал, что это самая эгоистичная профессия.
– Я не согласен категорически. Эгоист уничтожает индивидуальность, поглощает всё живое. У человека не остаётся свободы, и он от безвыходности подчиняется чужой воле. Как работать в такой ситуации?
А вы даёте своим актёрам возможность дискутировать?
– Спорить со мной нет причины. Когда люди любят, они растворяются друг в друге.
Это не исключает конфликтов и скандалов. Возьмите любую семью и…
– А при чём здесь семья?
Потому что театр – это семья. Разве нет?
– Какая ты настырная. Ладно, уговорила. Давай разговаривать, а не пикироваться! Конечно, если актёр сосредоточен на своей душе и её мелодия совпадает с музыкой души режиссёра, то вы становитесь больше чем семьёй.
Каково быть живым классиком?
– Только идиоты могут строить себе прижизненные памятники, даже в фигуральном смысле. Гордыня – это первое нарушение Божьей заповеди. Не может быть творца, обременённого гордыней.
А каким качеством вы можете похвастаться?
– Бог дал мне доброту… Знаешь, в ещё не рождённого ребёнка небеса вкладывают всё, что когда-либо имелось в пространстве и времени. Но в последнюю секунду к мамочке прилетает ангел, прикладывает к губам младенца палец, и всё исчезает. Человек сам должен найти утраченное богатство. Это называется путь. Мой путь – хулиганство.
В родном Львове я ходил на все спектакли, да не по одному разу. Все гадали, чей это ребёнок сидит у режиссёрского пульта? Были разные версии, некоторые мне нравилось примерять на себя… Так вот, в тринадцать лет в огромном коридоре своей квартиры я ставил «Сильву», «Марицу», «Пиковую даму». Ребята слушались меня беспрекословно. И что? Люди стояли в очереди в надежде попасть на наш маленький спектакль…
А ещё я безумно хотел летать. Как это сделать? У нас во дворе росло огромное дерево. Я привязал к рукам веники, собрал внизу человек сорок и заставил их считать. Они уже досчитали до трёх, а я никак не мог сделать шаг вниз. Ноги дрожат, мама без конца выглядывает из окна. Она была уверена, что я не осмелюсь сигануть с трёхметровой высоты. Но я прыгнул. Полёта не получилось. Я повторил. И только с третьего раза решил: «Всё зря!» Выкинул никчёмные веники, снял с ног китайские тапочки и видавшую виды клетчатую рубашку и начал делать пассы руками. Я видел небо, видел пейзажи, расстилавшиеся у меня под ногами… Я летел под аккомпанемент абсолютной тишины. Тогда я и понял самое важное: мой полёт возможен только там, где есть дерево, где есть доски.
То есть на сцене?
– Именно там мне нет равных.
Мама-то кем вас видела?
– Никто и никогда не чинил мне никаких преград: приходи, когда хочешь, делай, что хочешь, только учись. Знала бы мама, что я палец о палец не ударил ради гранита науки. Во-первых, у меня была фотографическая память. А во-вторых, я был хитрецом. Учителя думали, если ты тянешь руку, значит, всё выучил, и тебя не вызывали. Я поступал по-другому. Подготовлюсь к уроку и тихонько сижу, прячась за спинами и судорожно шелестя тетрадями. «Виктюк, к доске!» – раздавался зычный голос учителя алгебры. «Кто?» – дрогнувшим голосом переспрашивал якобы несчастный я.
Выходил и… начинал так лихо и красиво решать задачи, что мне сразу, не дожидаясь окончания моего блистательного выступления, ставили «пять». Я наслаждался своим триумфом.
Вы были находчивым пареньком… Но вернёмся к пути, на котором вы встречали разных людей.
– Мне попадались исключительно порядочные. И великие. И всех их я ставил на сцене. Даже тех, кого ставить было категорически нельзя.
Не грозили пальцем?
– Даже если и так, я ничего не видел, потому что ребёнок смотрит на мир чистыми глазами и единственный вопрос, который приходит ему в голову, – почему? Я тебе открою тайну – в жизни ты ничего не можешь планировать сам. Всё случается по воле энергии, управляющей Солнцем и планетами. Часть этой энергии составляет Бог.
А есть инстанции выше него?
– Конечно. Разве он когда-либо заявлял, что является конечной точкой? Посмотри, сейчас все заняты тем, что меняют форму, внешнюю сторону жизни. А на самом деле нужно просто уметь существовать с энергией. Это непросто, йоги тому подтверждение. Между прочим, именно эта структура меняет поведение артиста во время спектакля. На сцене происходит произнесение не слов, а эмоциональных проявлений. Я сумасшедший, это чистейшая правда.
Как она вам открылась?
– С первым криком во время появления на свет. Мой крик был первой нотой оперы Верди «Травиата». Моя мамочка трижды ходила на неё в театр, но я так вертелся на увертюре, что она всякий раз вынуждена была уходить. Кстати, потом я рассказывал об этом Верди на его могиле, и он меня услышал.
Знак подал?
– Тогда нет. Но во сне сказал, что «Травиата» должна стать моим последним спектаклем, после которого я смогу спокойно сказать: «Занавес».
Чтобы жизненный круг замкнулся?
– Только не круг. Я уверен, что мы дальше продолжаем свой путь… Кстати, Верди сопровождает меня всю жизнь. В детстве я слушал пластинки с его музыкой, позже познакомился с Марией Каллас, которая бесподобно исполняла «Аиду» и «Норму»… Она была фантастической женщиной, а пела как богиня. В её вокале не было ни нот, ни мастерства, ни усилий. Знаешь, почему? В раю никто не разговаривал – там только пели. Это знал Моцарт и все великие певцы. Моя подруга Елена Образцова – из них. Плохо одно – эта тайна обрекает человека на сознательное одиночество.
Вы одиноки?
– Конечно. А как можно ставить Вампилова, Зорина, Петрушевскую, когда вся страна смотрит одни агитки? Я ведь ни разу не прогнулся.
Как вам в современном мире?
– Однажды Малевич пришёл к обэриутам, снял ботинки и встал на колени: «Умоляю вас, уничтожьте цивилизацию! Своим просветительством она убьёт всё живое. В будущем будут железобетонные здания, а дома должны быть из дерева. Природа должна оставаться с человеком».
Согласны?
– Категорически да. Сейчас все принялись говорить о том, как было хорошо раньше. Что несут эти люди? Или они забыли про тюрьмы?
Они всегда были.
– Нет. Когда ты их привык видеть с детства – это многое значит. Во Львове я учился в школе, напротив которой простроили тюрьму. Нарочно. Каждый день оттуда вывозили людей. Мы слышали проклятия, плач, ор заключённых. А их тут же расстреливали. Я ничего не выдумываю.
Не спорю. Только я не обольщаюсь по поводу их невиновности.
– Какая разница? Это люди, и они не заслужили такой участи.
Их жертвы тоже не слишком стремились умирать. Об увиденном вы вопросы задавали?
– Зачем? В нашей немоте был ответ и отношение ко всему происходящему. Как мы должны были относиться к смерти Сталина, если мамин брат семнадцать лет отсидел в Сибири? Его обвинили в том, что он носил еду бандеровцам. Но он никого из них не знал! Мы верили, что дядя вернётся, так и случилось. Самое потрясающее, что дядя не ругал власть, он был верующим. Ежедневная молитва стала его спасением.
Он уверовал в лагере?
– Вера даётся только при рождении… Кстати, Даниэль говорил, что западноукраинские верующие – святые. В заключении он общался исключительно с ними, да и после освобождения не забывал – регулярно с ними переписывался. Так вот, про смерть Сталина. Знала бы ты, как во Львове радовались! Его ухода ждали все: евреи, украинцы, поляки. По поводу русских ничего не скажу – не знаю.
Надеялись, что после его смерти жизнь станет лучше и веселее?
– Они не идиоты. Все были готовы к продолжению – окружение было под стать тирану.
А как же оттепель?
– Это всё придумали газеты и писатели. О какой свободе они говорили – непонятно… Расскажу тебе, как я поставил «Уроки музыки» Петрушевской. Однажды Эфрос сказал мне, что при нашей жизни поставить эту пьесу будет невозможно. Это меня задело. Недолго думая, пришёл в Университетский театр. Собрал студентов, профессоров и прочитал им пьесу.
«Лита нет. Будем ставить?» «Да», – ответили они. И мы без всякого разрешения прямо под стенами Кремля сделали этот немыслимый спектакль. На премьеру было не попасть. Конная милиция, толпы народа, мест категорически нет. Володин, Арбузов, Зорин, Ширвиндт, Миронов сидели на полу. Когда всё закончилось, люди плакали… Вспоминаю, аж страшно становится.
Это был успех?
– Это нравственный поступок, к которому аплодисменты не имели никакого отношения! Когда спектакль закрыли, все, начиная с Ефремова, выступили в мою защиту. Все! Пресса, актёры, критики, режиссёры… Меня вызвали в горком на ковёр к одной даме. Люся Петрушевская не пошла, ну а я увильнуть не смог. Пришёл в кабинет. У неё на столе гора газет, журналов, под столом – ноги в мерзких, тяжёлых сапогах. Боже, она выглядела если не как палач, то как надзирательница в тюрьме для особо опасных преступников.
«Как можно было ставить эту мерзость! Вы же молодой человек, разумный», – начала орать она. Слюна брызгала у неё изо рта так, словно включили душ. Но я не растерялся: «У меня только один вопрос. Здесь пишут, что я открыл новый язык театра, что там такая правда и глубина, которой мы никогда не знали, что я встал на защиту самого понятия человека. Скажите, наша пресса подкупна?» Она низко-низко наклонилась ко мне и, яростно вытолкнув из себя воздух, прошипела: «Да!» И я ушёл.
После этого позвонила Галя Волчек с вопросом, что ей ставить. «Неужели «Декабристов»? Подумай месяцок, может, что в голову придёт», – попросила она. – «Зачем ждать? Тебе нужна Петрушевская!» Так я поставил её в «Современнике».
Поддержка – это хорошо. А про доносчиков вы в курсе?
– Нет. Когда стало возможным в архивах КГБ узнать, кто и что про тебя писал, я не пошёл. Стоял на противоположной стороне и ждал своих друзей. Они выходили с опрокинутыми лицами. «Все писали. Все! Но тебя там не было!» – облегчённо кричали они. А меня там просто не могло быть. Я не мог тратить время на всякую х…ю. Мне нужно было изыскивать возможность обойти все препоны и козни начальства.
Помню, приехал главным режиссёром в Тверской театр Ленинского комсомола. А тут сто лет со дня рождения Ленина. Мои друзья – Синявский и Даниэль – уже руки потирали. «Попался! – говорят. – Ты просто обязан поставить пьесу о Ленине! Мы приедем на премьеру»! Смеются, подлецы! Настало время идти в обком отчитываться о творческих планах. Выхожу на трибуну весь красивый – лохматый, в красном польском пиджаке в клетку – и говорю: «Я провел серьёзные изыскания в музее Ленина. В комнате такой-то папке такой-то обнаружил документ за номером таким-то. Это письмо Клары Цеткин Надежде Крупской, в котором говорится, что, по мнению Ленина, после победы революции молодёжь должна воспитываться на пьесе Шиллера «Kabale und Liebe». Никто из членов партии не понял, о чём я вещаю. «Коварство и любовь», – добавляю после изрядной паузы.
Слышу, первый секретарь кому-то шепчет: «Он без бумажки говорит, да как!» И мне разрешили! Всё было чудно, пока не приехал Марчелло Мастроянни сниматься в «Подсолнухах». Кто его привёл на спектакль – не знаю. Но после спектакля он пришёл за кулисы и начал кричать: «Дайте мне режиссёра! Он genio!» «Я не Дженио, я – Роман», – поправил я. «Нет, genio!» – не унимался итальянец. Ему очень хотелось оставить отзыв о спектакле. Где-то разыскали тетрадку за две копейки, в которой он настрочил огромное восторженное послание. Как ты понимаешь, наутро его эпистола была уже в инстанциях.
«Если капиталистам нравится то, что они увидели в Театре Ленинского комсомола, значит, в спектакле есть неконтролируемая ассоциация. Вы не доросли до коммунистической морали». И меня ушли.
Но вам удавалось возвращаться! И сегодня вы неплохо живёте. Или есть ещё с кем бороться?
– Конечно! С животным началом, культивируемым как ценность. Цинизм, ирония и расчёт – три кита нашей действительности. А зелёная бумажка – её главная икона.
Не любите деньги?
– Я люблю две вещи – книги и одежду. Книг у меня несколько тысяч, они стоят и дома, и в кабинете. Актёры могут запросто прийти и взять почитать. Иногда, конечно, забывают вернуть, но я не обижаюсь. Пусть останется на память обо мне…
Кстати, я им и одежду дарю. Вот, к примеру, до нашей встречи заехал в Питере в одну «точку» (не всё же мне в культурных заведениях бывать, надо и в магазинах отдыхать) и прямо с порога увидел пиджак. «Б…! Это то, что нужно!» – мгновенно вспыхнуло в голове. Я должен был его купить, наплевав на то, что он на мне совершенно не сходится. Эта вещь просто обязана находиться в моём поле – я подарил её актёру. Хороший ход? Но есть экземпляры, с которыми я не расстанусь даже под пулей.
Например, перстень, который мне в знак дружбы подарил Джанни Версаче. Знала бы ты, какие деньги мне за него предлагают, у тебя бы инфаркт приключился! Но я никогда с ним не расстанусь, равно как и с двумя роскошными халатами, которые когда-то принадлежали моему любимому модельеру.
А сервиз и шторы от Мориса Бежара? Это ж песня! Шторы я, конечно, повесил. Пусть радуют глаз. Но сервиз берегу – никому не позволяю им пользоваться. Так что деньги для меня не самоцель. Я ходил в лохмотьях, у меня ничего не было: ни угла, ни халата. Но я никогда ни у кого не просил. Видимо, за терпение меня и поселили в первом доме на Тверской, в квартире Василия Сталина.
С ней произошла почти мистическая история. В семнадцать лет я твёрдо знал – мне нужно попасть в Москву. Прямо перед выходом из дома на вокзал приносят телеграмму от моих подружек, тоже пытавших счастья в театральных институтах столицы: «Не приезжай! Таких, как ты, здесь много». Я никому её не показал, потому что знал – таких, как я, не бывает. Я один! В общем, уехал в город моей мечты вместе с пятью чемоданами, набитыми сковородками, кастрюлями, подушками и прочими необходимыми в хозяйстве вещами. На Киевском вокзале обнаружил, что мой драгоценный багаж исчез. Смотрю на проходящих людей и гадаю: «У кого из них добрые глаза?» А сам страшный такой – в тапках, в гадких брюках, но с горящим взором!
Набрался храбрости, подошёл к прохожему и попросил набрать 09 – узнать номер директора театрального института. Сердобольный мужчина сделал больше, чем я ожидал. Он сам позвонил директору: «Тут сидит мальчик. Совершенно прелестный, но, кажется, слепой». Тогда я отметил про себя, как точно он меня охарактеризовал: одинокое украинское дитё без родных сковородок походит на только родившегося котёнка… Но схватил трубку и судорожно начал объяснять, что у меня нет даже злосчастного аттестата: «Он остался в третьем чемодане на дне кастрюли, завёрнутой в одеяло».
Видимо, я настолько покорил собеседника на том конце провода подробностями местонахождения посуды, что он молвил: «Приезжай немедленно». И вот еду я на троллейбусе мимо Кремля, а сердце обрывается от восторга. Какая красота! Закат, виды, дивный воздух… Вижу дом. «Это для небожителей. Не смотри туда!» – приказал я себе. Но, как нормальный украинский ребёнок, один глаз закрыл, а вторым всё-таки подсмотрел. Теперь я там живу.
Беспокойная квартирка?
– На всякий случай я вызвал туда священника. А однажды раздался телефонный звонок. Это была Светлана Аллилуева, она искала внука Александра и не знала, что он там уже не живёт. Помню её голос – низкий, практически мужской… Сначала подумал, что меня разыгрывают: Гена Хазанов и Фима Шифрин на это вполне способны. Но меня смутил английский акцент – они не смогли бы настолько точно передать его музыку.
А вы английский освоили?
– Шутить изволишь? Конечно, я много работал за границей. Меня приглашали компартии Германии, Италии, Франции. Им всё время отвечали, что я сильно занят. Но однажды из Америки пришёл запрос на постановку «Месяца в деревне» Тургенева, и мне дали билет в один конец. Но ведь это невозможно! Я прибежал к Михаилу Ульянову: «Миша, забери мой билет! Узнают, что обратного нет – меня просто не выпустят».
Но всё оказалось не так страшно: «Зачем Виктюка испытывать? Мы и так знаем, что он вернётся», – сказали Ульянову. Перед отъездом мне позвонил Николай Коляда, оказалось, он прислал почитать мне свою пьесу «Рогатка». Я «проглотил» её буквально за пару часов и взялся за трубку телефона: «Не знаю как, но я её поставлю». Он помолчал и ответил: «Вы или святой, или самоубийца». «Остановимся на святом», – подытожил я.
Прилетел в Нью-Йорк, собрал труппу на читку. Девчонкам-переводчицам строго-настрого наказал переводить так, как будто они умирают. «Плачьте, рвите на себе волосы, но все должны понять, что, если мы это не поставим, я сойду с ума». Они фантастически справились с задачей. Мои американцы решили подумать и взять тайм-аут на несколько часов. Они вернулись через десять минут: «Ставь!» – подытожили они. На премьеру должна была явиться комиссия из Москвы.
Разоблачения мы допустить не могли! «Девочки, одевайтесь в шляпы и длинные белые платья. Будете танцевать вальс», – обратился я к обожавшим меня американкам. Директору поставил условие – «ушатать» комиссию в ресторане, после чего привезти в театр. Но зайти в зал они должны были ровно в девять часов! Ни минутой раньше и ни секундой позже! И что они увидели? Двенадцать красивых барышень, грациозно облокотившись на кавалеров, кружатся в туре вальса. Затем кланяются, целуются.
«Наконец Тургенев обрёл в Америке родину. Какой светлый драматург!» – члены комиссии не смогли сдержать слёз при виде такой пасторали.
И как вам американские актёры?
– Очень прагматичные и совершенно не сакральные. Они не имеют отношения к небу, а это беда. Как, к примеру, ставить с ними Джона Форда – драматурга эпохи Шекспира? Кстати, говорят, что в Англии его ценят гораздо больше несравненного Уильяма, но я в это не верю… С моими родными ребятами мы репетируем его пьесу «Как жаль, что она шлюха» как сумасшедшие – в полном упоении, не думая о еде, деньгах и прочих мелочах бытия. Ещё бы, этот человек четыреста лет назад предвидел всю мировую культуру!
О чём новая постановка?
– О любви брата и сестры. И не делай такое лицо – только смертельные проблемы имеют значение. Остальное – чепуха.
Автор: Надя Шенн
фото: PERSONA STARS; Алексей Никишин
