Актер Юрий Богатырев всегда был великолепен. Если говорить о нем как о человеке, то между молодым Богатыревым и им же в конце жизни – пропасть. Как случилось, что он, поначалу радостно открытый миру, с годами впал в отчаяние?
Иногда на него накатывала тяжелая, грозовая тоска, и тогда он мог часами по телефону изливать друзьям душу, или, позвонив среди ночи: «Можно я к тебе приду? Мне очень плохо…», появлялся вскоре, доставал принесенную бутылку, выпивал и плакал… Его выслушивали, жалели, но, по большому счету, там нечем было помочь. Он и сам в глубине души это понимал и, наверное, не прожил бы и своих сорока двух лет, если бы не актерство и не талант художника: это отвлекало его от повседневной жизни.
Противостояние
«Впервые я увидела Юру вскоре после того, как в театральном училище им. Щукина были вывешены списки принятых, – рассказывает актриса Наталья Варлей. – Он стоял среди толпы студентов, красивый, вальяжный, невероятно притягательный парень». Выяснилось, что Богатырев еще и одарен сверх меры: он мощно играл в студенческих этюдах и спектаклях, легко, несмотря на полноту, танцевал, а в перерывах между занятиями садился за рояль и начинал играть Высоцкого, Галича, «Конфетки-бараночки», распевая сильным голосом и закручивая вокруг себя веселье.
Однокурсники, влюбленные в этого светловолосого богатыря, звали его, мягкого и аппетитного, «зефирчиком», а иные «пельменем» – за полные губы, которых он не только не стеснялся, но считал, как иные какой-нибудь крючковатый нос или длинную фигуру, визитной карточкой своей внешности. Этими губами, которые так ярко выражали все его чувства – от обиды до восторга, причем с разницей в пару секунд, – Богатырев наделял потом многих героев своих рисунков: и известных актеров, и собак у их ног.
«Во время учебы вокруг Юры образовалась небольшая компания, в которой была и я, – вспоминает Варлей. – Мы собирались то у меня дома, то у Кости Райкина… А другим центром нашего курса стала Наташа Гундарева. И ее, напористую, дерзкую и самоуверенную, Юра душевно сторонился, потому что считал, что для человека, особенно интеллигентного, естественны сомнения».
Лидер, сомневающийся и не уверенный в себе? Но откуда в Богатыреве, рослом, огромном, с руками, которые, как рассказывал Никита Михалков, называли «верхними ногами», ширококостном и выносливом крестьянском сыне (его родители приехали в город из деревни) взялась такая рефлексивность? Такая деликатность? Потому что он даже драться не умел, и кулак величиной с детскую голову складывал как-то по-бабьи, чем страшно удивил Михалкова перед съемками фильма «Свой среди чужих, чужой среди своих», где герою Богатырева предстояли драки. Богатырев драться научился, но исключительно для съемок.
Тонкость и шарм любил он и искал всего, в чем они были, предпочитая польское кино и Беату Тышкевич, актрису Эфроса Ольгу Яковлеву, певицу Елену Камбурову. Все свободное время рисовал – портреты друзей, иллюстрации к прочитанным книгам, а то и просто черкал что-то в блокноте, прямо на занятиях в училище, и линия его всегда была аристократической, как у Бердслея или «мирискусников».
Автопортрет "Терраса"
На рисунках посерьезнее Богатырев часто ставил подпись «БОГА», наверное, юморил так, очень умело. И в то же время смеялся над рафинированностью, умудрился даже нарисовать однокурсницу – девочку именно рафинированную, – обнимающей дерево, которое напоминало, пардон, мужской член. Подобные рисунки шокировали, и друзья смущались: «Юра, ну зачем так?..»
Юра, как все тонкие люди наделенный удивительным чувством юмора, мог еще и не так, чего стоит одна его выходка, ставшая легендой театрального мира, та самая, когда в гостях у Константина Райкина он разыграл самого Аркадия Исааковича, да как разыграл! Рассказывая что-то возвышенное, какие-то «впечатления» о Париже и Лувре, где, естественно, к тому времени не бывал, нарочито чихнул и, пока вытирал нос, незаметно приклеил к ноздре искусственную соплю. И с этой соплей, висящей на его роскошных светло-пшеничных усах, продолжал разглагольствовать, а Райкин-старший, ничего не поняв, растерянно пытался обратить его внимание на такую оплошность. Так шутить можно только в полной уверенности, что все, что ни делаешь, чудесно, а те годы в жизни Богатырева и были временем гармонии, когда не только все его любили – поток дружеской приязни не иссякал никогда, – но сам он себя не сторонился.
«В молодости это был сильный и крепкий человек, – вспоминает Варлей, – который твердо стоял на ногах, живя в то же время озаренно, от радости летая. Он начал сниматься у Никиты Михалкова, для него ставил Валерий Фокин, а после окончания «Щуки» Юру пригласили в «Современник», один из лучших театров страны». Но то негласное противостояние двух лидеров, тот разлад между могучей природой Богатырева и его нежнейшей душой пунктиром наметили линию, по которой потом пройдет разлом. Уже в молодые годы этого «баловня судьбы» можно было заметить, что счастлив он не будет.
«Надеюсь, что это взаимно»
Творчество не иссякало в жизни Богатырева никогда, оно только перетекало из музицирования и пения в рисование, в увлечение кукольным театром, потом театром человеческим и кино. Рисование когда-то едва не побороло в нем тягу к актерству, он даже окончил три курса художественного училища, но сбежал в училище театральное, хотя это был выбор между вещами одного порядка. Главное место в его жизни занимало искусство, а сама жизнь оставалась чем-то вроде заднего двора, куда иногда забредают, но быстро возвращаются в теплый, сияющий огнями дом.
И дом его ждал, сначала он назывался «Современником», потом МХАТом, некоторое время носил оба эти имени, и преданный ему домочадец едва не затерялся среди хозяев, но вскоре те посадили его на видное место. И счастливо-возбужденные гости вечно толпились у порога, весело рассаживались в комнатах, и женщины смотрели блестящими глазами на него, поднимающего заздравный кубок. А еще камера постоянно стрекотала: режиссеры любили Богатырева за «звериный» талант.
«Посмотрев картину «Мой папа – идеалист», где мы снимались вместе с Юрой, мой друг-медик удивился, что в Юрином герое, молодом враче, есть именно та степень цинизма, которая только у молодых врачей и бывает»
Наталья Варлей
В каждом персонаже Богатырев ухватывал самую суть. Помните, как его городской голова в приливе радости идиотски зажмуривается, распустив губы, а солидный деятель культуры ругается неожиданно визгливым, базарным голосом, и как дико, размахивая руками и ногами, бросается танцевать в «Родне» рохля Стасик? Режиссеры, поработав один раз с Богатыревым, понимали, что нашли клад, а молодой Михалков, явившись к нему за кулисы, сразу объявил: «Старик, нам надо работать вместе» и потом приглашал его в свои фильмы шесть раз.
Автопортрет "В роли Шаманова". Воспоминание о пьесе Вампилова "Прошлым летом в Чулимске". 1988 год
И во МХАТе Олег Ефремов, если кто-то из актеров покидал спектакль, сразу обращал свой взор на Богатырева и спешно вводил на роль именно его. Так и в тот, последний день он уговаривал его, больного, прийти на репетицию, потому что, мол, устал читать за него, а роль никому больше отдать не может. Но об этом после.
В реальности, конечно, все было немного иначе, немного тяжелее: после спектаклей рубашка, несколько раз смененная, взмокала от пота, а любимец публики лежал на диване в гримерной, где пахло сердечными каплями. И сама публика не узнавала его вне сцены или экрана, скорее из-за немного стертой внешности: сам гигант, места занимает много, а русопятый, каких полно. Богатырев обижался, однажды пожаловался Никите Михалкову, что три часа простоял в очереди и ни одна «сволочь» не пропустила.
Но ему вряд ли хотелось, чтобы знали прозу его жизни, он и сам, при всем своем пытливом уме, побаивался этой прозы, праздник гораздо больше шел его широкой натуре. Избыточен он был всем: откликом, жестом и телом, а как только начинал есть что-то посерьезнее творога с зеленью или капустных котлет, которыми, например, довел себя до стройности и даже поджарости своего, наверное, самого известного героя, Егора Шилова, на глазах наливался полнотой. Играл и рисовал он тоже ярче, чем принято, и «правденка» ни на сцене, ни на альбомном листе его не занимала.
И потому дальние комнаты его блестящего дома были не слишком уютны. Быт не устроен, хотя обитает он по окончании «Щуки» в актерском общежитии, где соседи – лучше не пожелаешь: все свой брат, актер с режиссером. Но это коммунальное житье, рисовать приходится на общей кухне, а иногда ночами, выскакивая в коридор, взывать к совести расшумевшихся соседей, хотя, когда появится собственная квартира, он, наверное, не раз об этом пожалеет.
Н.Гундарева в спектакле "Леди Макбет Мценского уезда"
Семья не складывается; впрочем, Богатырев, человек умный, в эти «комнаты» мало кого пускает: свою частную жизнь он оберегает. «Помню, на съемках, когда кто-то из женщин «делал стойку» на Юру, тот заявлял, что у него есть жена Зинаида, архитектор, – вспоминает актриса Татьяна Догилева, – но поскольку он все время балагурил и шутил, все над его ответом смеялись. Я однажды спросила Юру серьезно, а он ответил: «Да, у меня есть жена, Зинаида-архитектор». Ну и все, нас это, честно говоря, мало интересовало».
Жена и вправду была, только не архитектор, а актриса Надежда Серая, но Богатырев предпочитал жить с ней отдельно и встречаться, что знакомые объясняли просто: творческому человеку необходимо уединение. А о ролях он думал постоянно, даже ночью, и работу любил настолько, что как-то удивился жалобам своего верного друга, актрисы Ии Саввиной, которой в тот день не хотелось репетировать: он-то всегда настроен на искусство.
И в искусстве оказываются все его ответы. В виде вопросов.
…Не важно, когда он нарисовал тот автопортрет, потому что таких автопортретов не бывает: это голова младенца месяцев двух от роду.
Детство у Юры Богатырева, позднего ребенка, было все укутано, как свивальником, в любовь и тепло, если бы не одно событие: родители отдали его в Нахимовское училище. Естественный вроде бы шаг: отец – офицер, капитан корабля, и разве море – не мечта многих ребят? Но мальчику десять лет, но, уехав из подмосковного Красногорска в Ленинград, он впервые оказался так далеко от папы с мамой, но – он раним и нежен, он впечатлителен и еще недавно играл с девочками в куклы. Как его такого бросить в казарменную жизнь?..
Обычную жестокость детского стайного существования Юра вскоре испытал на собственной шкуре: побоявшись сказать воспитателям, что у него украли теплую одежду – за ябедничество, известно, бьют или объявляют бойкот,– остался со своей бедой один на один и от переживания даже заболел. Родители его с «каторги» забрали, но травма вряд ли была изжита: он навсегда «застрял» на тех детских впечатлениях, на ощущении собственной беззащитности.
«Большим ребенком» называли Богатырева за открытость, доверчивость и легкость на слезы, но все-таки за этими словами – ребячество, дуракаваляние, ничего страшного, заживет, как сбитая коленка. А на том автопортрете – голая душа, и оттого немного не по себе. Может, и правда – душа? Которую на русских иконах изображают именно в виде спеленатого младенца.
Ребенком человек воспринимает себя в минуты, когда чувствует, как он хрупок, как его может не быть. Тогда он для себя – младенец, который ближе к Богу, чем к людям. Богатырев с детства страдал болезнью сердца, в последние годы еще и давление скакало, а гипертония – это следствие того, что все нервы наружу. Поэтому ему было отчего остро себя жалеть, но не эгоистически, а как частичку жизни, которую любил еще больше.
И вот она, жизнь, на его рисунках, невозможная красавица, рассыпающаяся цветами и звездами, взвивающаяся синим парусом неба, смотрящая на нас огромными человеческими глазами, глазами его друзей. «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно», как пел Марк Бернес.
Нет, такая острота чувства может быть только там, где взаимности нет.
Еще «Автопортрет»
Автопортрет "Лето". 1983 год
На ромашковом лугу лежит девица: глаза дерзкие, губки пухлые, платье шелковое, бусы яркие, кудри белые развеваются. В волосах венок, венок синенький, а другой венок по реке плывет, кто его возьмет, тому сердце отдаст.
Никто не возьмет. Под рисунком подпись: «Автопортрет». Предельно откровенно, думайте, мол, что хотите, все будет мимо, потому что всю меру его страдания никто не знал. Он обожал женщин, дружил с ними, понимал их, как мало кто из мужчин, и духовно стремился к общению с ними, но физически… Потому что у него у самого, как сказала Наталья Варлей, была женская душа. Многие считали, что и женился Богатырев лишь для того, чтобы его не тревожили расспросами, но, скорее, это была попытка стать «нормальным», потому что для него, человека с абсолютным художественным вкусом и жаждой гармонии во всем, такая, как бы получше выразиться, особенность, что ли, была мукой непредставимой.
У художников такая особенность, за которой видна вся нервная и тонкая изнанка их существа, придает, как известно, остроту и совершенство всему, что они делают. Но разве мог Богатырев сознательно извлекать «самый сладкий сок» из того, что он ощущал болезнью и бедой, извлекать даже ради искусства? Нет, нечестная игра тогда бы получилась, а он этого не терпел. И при этом не мог не понимать, что жизнь сделала его заложником искусства, обрезая при этом прочие, связывавшие с ней же нити. Было от чего взвыть и запить.
"Воспоминание о фильме Феллини "Амаркорд"
Но и сказав это, мы еще ничего не сказали. Потому что это – частности, ну, может, испытание, а причина бед, думается, была в ином. Есть трагическая закономерность в том, что люди, в юные годы звонкоголосо открытые миру, с годами часто, нет, не разочаровываются в нем, для этого они слишком благодарны и сострадательны, но начинают чувствовать себя в мире неуютно, начинают болеть им. Потому что там, где самоуверенный человек выстраивает хоть какие-то защиты, распахнутый и сомневающийся всегда проигрывает: ему нечем закрыться и не на что опереться. А Богатырев, актер редкого дарования, всю жизнь сомневался даже в своем профессионализме и всегда после спектакля спрашивал: «Ну как?», в напряжении ожидая ответа. Ия Саввина вспоминает, что однажды ответила ему «Ужасно!» – и увидела такой ужас в его глазах и подступившие слезы, что тут же бросилась утешать.
Людей мечущихся, неврастеников, чудаков он переиграл изрядно, да еще давал их немного более выпукло, чем надо, поэтому кажется закономерной одна случившаяся с его жизнью на первый взгляд странная вещь. Неизвестно, была ли в том злая причуда судьбы, но Богатырев, видно, вжился в этот образ лишнего человека. Точнее, образ русского интеллигента, доведенный до абсурда, когда уже во всем сомневаются, даже в своем праве на существование, когда готовность пострадать возникает прежде всякой угрозы. Не от того ли шло подспудное желание Богатыревым «кнута», того «унижения», о котором говорил Никита Михалков – мол, оно помогало актеру в работе? Но тот и в жизни часто искал возможности страдания, доходившего до слез, страдания по никому не понятным причинам: например, однажды, закрывая за племянником дверь, подумал, что тому живется тяжело, и разрыдался… «Не обращайте внимания, это с ним бывает», – говорили порой о расчувствовавшемся Богатыреве.
«Когда на меня накатывает…»
В свою осеннюю пору он жил в собственной однокомнатной квартире, которую, никогда о чем не просивший, выбил-таки у московской власти. Но друзья называют эту квартиру его погибелью. Татьяна Догилева вспоминает, что раз, зайдя к Юрию в гости, увидела разношерстную компанию непонятных людей, от которой «устала через десять минут, да и он, кажется, устал». Выпивать Богатырев начал уже в зрелые годы – до того был, что называется, правильным мальчиком, – и в пьяном виде мог расплакаться или, наоборот, начать вытворять не пойми что.
Ия Саввина рассказывала, что однажды возвращался их театр поездом с гастролей, и Богатырев, выпив, нахамил ей, но наутро ужаснулся содеянному, бросился просить прощения, а увидев, что та непреклонна (всегда душевно расположенного к нему человеку еще надо было довести до такого), рухнул на колени и разразился рыданиями. «Я дерьмо, – говорил, – но когда на меня накатывает, я ничего не могу с собой поделать». «Ты всегда кидаешься на тех, кто тебя любит и простит», – отвечала Саввина… И вот пошли случайные собутыльники, которых он то ли не всегда мог выгнать, то ли, как дрожащий пес в подворотне, любил за крохотку тепла и общения, и пьянки вечера напролет, и все это стало похоже на желание пустить себя, как поезд, под откос.
Часто Богатырев в подпитии звонил друзьям, и те выслушивали его душеизлияния, но в трезвом виде он оставался тем же деликатным человеком, стеснявшимся потревожить чужой покой. «Помню, когда у меня родился младший сын, – рассказывает Наталья Варлей, – Юра звонил мне, и я, понимая, как нехорошо у него на душе, говорила, чтобы он приезжал. Но он отвечал: «Нет, Натулечка, вот подрастет твой Сашка, и я приеду». Она уговаривала явиться сейчас же, понимая, что с ним творится, но он отказывался: у всех своя жизнь, нечего туда вторгаться. И на это обыкновенное человеческое существование он смотрел из своего «далека», как инопланетянин, понимая, что ему такого не дано.
"Воспоминание о концерте Андрея Миронова". 1978 год
Нет, обыденная жизнь с ее сотни раз описанной Чеховым смертной скукой (ах, зачем Богатырев так любил Антона Павловича и одну из своих самых известных ролей сыграл в фильме, поставленном Михалковым по его рассказам, «Неоконченная пьеса для механического пианино»?) была не для него. Боялся ли он «бытовухи» или смотрел на нее немного пренебрежительно, но, согласитесь, эта «жизнь дней» не для человека, рисующего черно-бурой лисе, свисающей с плеча дамы, выразительнейшие глаза, устремленные в тоску (а глаз дамы мы не видим), или являющего нам Андрея Миронова трагическим Пьеро, словно не было в том никогда веселости и игривости.
А губы у нарисованного Миронова – такого красавца, каким он бывал только в лучшие моменты жизни! – дрожат, сейчас он уйдет со сцены и будет плакать. Художник, его нарисовавший, и сам плачет – от нестерпимой любви ко всему, которая вечно смешивается с болью. По тому, едва намеченному в молодости пунктиру, теперь прошел разлом. «Но знаете, – вдруг сказала Наталья Варлей, – с той Наташей Гундаревой, которая уже в зрелом возрасте нарисовала «Богородицу», Юра подружился бы…».
"Кресло. Герман у графини". А.С. Пушкин "Пиковая дама". 1987 год
О таких, как он, говорят: слишком хорош, чтобы жить, и Богатырев не мог не слышать, как кто-то – сама жизнь? – словно добрая няня-сиделка, шепчет: «Ступай, милый, ступай, голубок, здесь холод и серость, здесь люди не любят и мучают друг друга, здесь нет того рая, что цветет на твоих рисунках. Посреди которого лежит та девочка с твоего «Автопортрета», потому что ты ведь душу имел в виду, Психею, которая, как известно, живет в раю. В тот рай и иди, он для тебя. А про жизнь все ты выдумал, нарисовал ее, а она только ниточки обрывает…». А я, ответил бы он, всегда знал эту правду, даже когда все танцевали под мою веселую игру на рояле – знал, и когда почти из всякой «серьезной» роли вытаскивал смешное – знал, и когда рисовал друзей, тайно прижимая их к сердцу, – знал.
Но «кому повем печаль мою?».
Может, и подпись «БОГА» была его криком в вышину? Потому что больше некому.
Борьба окончена
В тот вечер в его квартире опять гуляли и выпивали. И среди гуляния раздался звонок от Ефремова: тот умолял прийти на репетицию спектакля «Варвары», где Богатырев должен был играть главную роль. Богатырев отказывался – он только что из больницы, да еще простудился, но Ефремов настаивал: «Хрипи, но приходи!» Так достигла кульминации борьба за его душу: что победит – жизнь или искусство? Горькая правда или блестящий вымысел?
Богатырев, как всегда, согласился, а через несколько часов он умер. Друзьям, которые видели его в те последние месяцы, он признавался, что страшно устал.
Автор: Ирина Кравченко
