Известный историк, востоковед-арабист и политолог Георгий Мирский прожил вовсе не простую жизнь. Все годы войны, в начале которой ему едва исполнилось пятнадцать, он трудился. Был санитаром, слесарем, шоферил. Школу окончил уже только после войны. Будучи гостем передачи «Цена победы» радиостанции «Эхо Москвы», Георгий Ильич поделился своими воспоминаниями о тех нелегких и тревожных годах. Эфир провели Виталий Дымарский и Владимир Рыжков. Полностью прочесть и послушать оригинальное интервью можно по ссылке.
Когда началась война, мне было пятнадцать лет. Знал ли я, что она грядет? Естественно, нет. Никаких разговоров об этом не было. За две недели до ее начала было сообщение ТАСС, в котором категорически отвергались все провокационные слухи о том, что у нас с Германией возможен конфликт.
22 июня я лежал с высокой температурой. Был прекрасный день, воскресенье, лето. И как только Молотов сообщил о том, что началась война, жар с меня как рукой сняло, в одну секунду. Тут же ко мне прибежал мой школьный товарищ, и мы сразу же отправились с ним в картографический магазин на Кузнецкий мост покупать карты. Мы приобрели карты Европы, а я еще взял карту Советского Союза. Помню, как мой друг посмотрел на меня и спросил: «Зачем она тебе? Ты же знаешь, что воевать мы будем на чужой территории». «На всякий случай», — ответил я. И оказалось, что был прав. Два года потом он ходил ко мне и смотрел, как я переставляю флажки на карте Советского Союза.
«Сталин говорил, а мы слышали, как у него о стакан стучали зубы»
Помню, как 3 июля по радио выступил Сталин, мы как раз с матерью слушали. Вот это был шок! Он говорил, а мы слышали, как у него о стакан стучали зубы: «Друзья мои!» Мы обалдели — «друзья»! Чтобы Сталин такое говорил… Кроме слова «товарищ»… И тут уже стало ясно, что дело плохо: Минск был взят, фронт разгромлен.
Ровно через месяц, 22 июля, начались первые бомбежки. Я, как и другие подростки, тушил зажигалки. Конечно, нам, детям, было интересно смотреть, как появляются над Москвой самолеты, как летят трассирующие снаряды зениток. Зрелище разноцветное. При этом никакого страха, одно увлечение.
«16 октября — единственный день, когда вообще не было никакой власти»
Осенью я поступил в военно-морскую спецшколу. В октябре нас эвакуировали, поскольку немцы прорвали фронт.
Я никогда не забуду день 16 октября. Поскольку я учился в военно-морской спецшколе, нас послали рыть окопы. На дворе еще стояла теплая погода. Рядом со мной в окопе сидел командир. Увидев, что у него в руках бинокль, я спросил, можно ли мне посмотреть? Интересно ведь. И вот тогда я впервые издали увидел немцев…
Возвращаясь к 16 октября. Рано утром я вышел на улицу Горького и увидел что-то совершенно непонятное: мчались вереницы машин, одна за другой, и у всех на крышах были привязаны какие-то чемоданы, узлы, мешки. Что такое, думаю? Мой дядя был полковником авиации, жил на углу Васильевского переулка и Тверской. Я решил разузнать все у него. Подошел к его дому в тот момент, когда он с шофером загружал какие-то вещи:
— Как думаешь, на Горький прорвемся?
— Попробуем, товарищ полковник, попробуем.
И вот тут он мне все рассказал. Оказалось, что рано утром в штаб Московского военного округа пришла закрытая сводка: немцы взяли Можайск, осталось 100 километров, фронт прорван. Поэтому-то все и драпанули.
Когда я вернулся домой, соседи попросили меня помочь донести чемоданы на площадь трех вокзалов. Они тоже уезжали. Никакого транспорта не было. Метро было закрыто. Радио не работало. Ни одного милиционера не было на улице. На Комсомольской площади творилось что-то невозможное: массовая паника, психоз. Кое-как я посадил своих друзей и отправился обратно, стараясь успеть вернуться домой до очередного налета. Проходя мимо Ленинской библиотеки, я заметил, что во дворе все мусорные ящики доверху забиты красными книжечками собрания сочинений Ленина. Кто их выбросил? Рабочие? Вряд ли. В центре в основном жили служащие, интеллигенция. Видимо, боялись, что немцы все это найдут.
«Всю войну я думал о том, как съем целую буханку черного хлеба»
16 октября — единственный день в моей жизни, когда вообще не было никакой власти. Только в шесть часов вечера «откашлялось» радио, выступил Пронин, председатель Моссовета, который объявил, что вводится чрезвычайное положение: «Сим объявляется, что в Москве вводится осадное положение…». Командующим войсками обороны Москвы был назначен генерал армии Жуков. В сводке также было указано, что за истекшие сутки положение на фронте ухудшилось, но где и что — не говорилось.
Через два дня полил дождь. Все развезло. Видимо, действительно, Бог был против Гитлера, раз начались такие ливни. Так продолжалось до первых чисел ноября. Потом подморозило. 16 ноября немцы начали второе наступление, довольно близко подошли к Москве. А тут ударили морозы, да такие, что у нас в доме сразу полопались все трубы. Все вышло из строя: водопровод, канализация, отопление. Ничего не осталось. И немцы сели. Ведь у них не было ни зимней смазки, ни бензина. Самолеты, танки — все встало. А самое главное — замерзли люди.
Что касается продовольствия, то голодать мы не голодали. Я, например, как иждивенец, получал 400 грамм хлеба в день, моя мать, служащая, — 500 грамм, рабочий — 600. Потом, когда я начал работать слесарем-обходчиком тепловых сетей, имел высшую категорию, я стал получать килограмм хлеба в день и килограмм мяса в месяц. Это было уже много.
«Я всегда верил, что мы выиграем эту войну»
До этого я еще успел поработать санитаром в госпитале. Тогда мы ходили обедать в столовую на Никольской. На первое нам давали щи черного цвета (что-то невероятное!), на второе — кашу. То есть я не то чтобы никогда не наедался, я боялся смотреть на себя в зеркало, был желто-зеленого цвета, еле ноги таскал. Затем постепенно благодаря американскому провианту стало лучше. Еще раз повторю, что голодной смерти не было, но было постоянное недоедание. Всю войну я только и думал о том, что когда все это закончится, я куплю целую буханку черного хлеба, принесу ее домой и съем без воды, без масла, без всего, целиком. И килограмм картошки съем…
Работая в госпитале, я очень много беседовал с ранеными. Многие из них были всего на несколько лет старше меня. В одном из разговоров молодой парень (он был из-под Ржева) рассказал мне, что самое большое, сколько его товарищам удалось продержаться на фронте — это пять дней.
— Голое поле, гонят нас, а немец в шахматном порядке кладет мины. Кого ранило, тому все, потому что до ночи он должен ждать, пока санитар подползет.
— А что вы кричали, идя в атаку? За Родину! За Сталина!
— Неужели ты веришь в это? Первое, что слышалось, когда нас из окопа выгоняли: «Пошел, пошел! Давай, в атаку!» Второе — сплошной мат. А третье: «Мама, мама!».
Летом 1942 года, когда немцы подошли к Воронежу, руководство Мосэнерго решило демонтировать Воронежскую ТЭС. Отправили туда сварщика, а меня приставили к нему в качестве помощника. Пока мы доехали до Воронежа, немцы уже взяли город, вся станция была разрушена. Перед этим противник как раз форсировал реку Ворону. Мы с моим начальником прятались в подвале. После очередной бомбежки я выполз на улицу (интересно же), чтобы посмотреть, что вообще творится на белом свете. На берегу было полно трупов. Все черные. Конечно, я не подсчитывал потери, ушел в ужасе, но примерно могу сказать, что на одного немца приходилось пять наших солдат. Атаку мы отбили.
Как ни странно, но я всегда верил, что мы выиграем эту войну. Почему? Гитлер не мог победить. Это была авантюра. Он начал войну как авантюрист, и как авантюрист ее закончил.
