Весёлый случай в Одесской филармонии

 "Зеленый лук и одно красное яблоко".

 Не знаю, что так пугает многих артистов и музыкантов, которые говорят,
 что всегда с особым волнением едут выступать в Одессу, но вот почему
 начиная с далекого тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года ни разу
 не приезжал в наш город знаменитый скрипач Гутников со своей
пианисткой Мещерской, я знаю точно. Они боялись меня.

 Впрочем, все по порядку. Я учился тогда в Одесской государственной
консерватории. Красиво? А вы как думали?.. Это уже потом я стал
советским драматургом, а вначале родители все же пытались сделать из
 меня культурного человека. Желательно скрипача. Правда, мой педагог –
 профессор Лео Давыдович Лембергский – сразу распознал безнадежность
 этих попыток, поэтому во время занятий старался научить меня хоть
 чему-нибудь полезному для жизни.

 – Смотри сюда, мальчик, и запоминай, – говорил, бывало, мой
 шестидесятилетний наставник мне, восемнадцатилетнему пацану, доставая
 из своего скрипичного футляра луковицу и яблоко. – Мой дед съедал во
 время обеда одну зеленую луковицу и одно красное яблоко – и дожил до
 ста лет. Мой отец съедал во время обеда одну зеленую луковицу и одно
 красное яблоко – и дожил до ста одного года. Я тоже съедаю во время
обеда одну зеленую луковицу и одно красное яблоко, и вот ты увидишь…
 Хотя ты, конечно же, не увидишь…

 Я незаметно посмеивался, и, между прочим, совершенно напрасно. Прошло
 тридцать лет, а мой профессор по-прежнему съедает где-то в далеком
 Израиле во время обеда свою зеленую луковицу и свое красное яблоко и
 уже готовится побить семейный рекорд долголетия, установленный его
 отцом и дедом, а что касается меня… Боюсь, мне теперь уже
 действительно нужно сильно постараться, чтобы это увидеть…

 Вообще, я любил учиться в Одесской государственной консерватории.
 Потому что государственной она была в последнюю очередь. В первую
 очередь она была одесской.

 <<Декан Рувимчик – редкий козел!>> – было написано на стене нашего
 консерваторского туалета. <<Сам ты козел! Декан Рувимчик>> – было
 написано ниже. В классе контрабасов висел транспарант, который
 приводил в ужас всю нашу кафедру марксизма-ленинизма: <<Ничего не знаю
 лучше контрабаса. Готов слушать его день и ночь. Удивительный,
 нечеловеческий инструмент!>> – и подпись: <<Лейбин>>. А какие,
 собственно, основания были его снимать, если Лейбин была фамилия
 преподавателя контрабаса?..

 Мы, студенты, жили с нашими педагогами одной семьей, постоянно
 пытались шутить и все как один мечтали о славе. Слава имела конкретные
 очертания. И называлась она – сцена Одесской филармонии. Выступать там
 было пределом наших мечтаний. Поэтому все, что произошло в тот день
 одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, я помню очень хорошо.
 Или почти все…

 – Ну что ж, мальчик, поздравляю тебя! – сказал мой профессор. –
Сегодня ты впервые выходишь на филармоническую сцену!
– Как?.. – задохнулся я. – А что же я буду там играть?

 – Ничего, – ответил профессор. – Ты будешь там ноты переворачивать.
 Играть будет Гутников. Нужно помочь его пианистке.

 Для тех, кто не в курсе, рассказываю: скрипач обычно во время концерта
 играет все наизусть. Его аккомпаниатор – по нотам. Переворачивать их
 приглашают кого-нибудь из местных. Ну не возить же с собой на гастроли
 такую малозначительную фигуру…

 Конечно, это было не совсем то, о чем я мечтал. Но я живо представил
 себе, как вечером я выхожу на сцену Одесской филармонии, и одна
 знакомая девушка, сидящая в зале, увидит… Ну, в общем, за полчаса до
 концерта я уже переминался с ноги на ногу за кулисами филармонии, с
 тревогой прислушиваясь к шуму, доносящемуся из переполненного
 зрительного зала. Потом появились ослепительные Гутников и Мещерская.
 Она – в роскошном концертном платье, он – в строгом фраке, но с
 настоящим Страдивари в руках.

 – Здра-а-авствуйте, – поздоровался я, заикаясь от волнения. – Я тут
 пе-ереворачивать…

 – Знаем, знаем, – сказала пианистка. – Зачем же вы так волнуетесь,
 молодой человек? Ноты читать умеете? Значит, когда увидите, что я
 доигрываю страницу, перевернете. И еще: у меня длинное платье,
 поэтому, когда я буду вставать со стула, чтобы поклониться,
 отодвигайте, пожалуйста, стул. Вот, собственно, и все. Ваш профессор
сказал, что вы человек способный. Думаю, справитесь… Да, и еще: я вас
 очень прошу, когда мы будем уходить со сцены, уходите, пожалуйста,
 первым. Потом ухожу я, и только потом уже солист. Понимаете? Чтобы все
 аплодисменты достались солисту. И вообще, ваша главная задача – нам не
 мешать.

 – О чем ты, Мила? – улыбнулся маэстро. – Ну как он может нам помешать?..

 Ох, не нужно ему было это говорить! Уже через несколько минут жизнь
 показала, что в этом смысле он явно недооценивал мои возможности.

 Под бурные аплодисменты мы вышли на сцену, я, как и положено
 переворачивающему ноты, уселся слева от пианистки, взглянул на ноты,
 которые мне предстояло переворачивать, и понял, что сейчас произойдет
 катастрофа.

 – Бетховен, – произнесла ведущая. – <<Крейцерова соната>>.

 Пианистка взяла аккорд.

 – Ничего не получится… – просипел я ей прямо в ухо. – Я очки дома забыл!..

 – Что? – вздрогнула пианистка.

 – Очки, говорю, забыл!.. Не вижу я ничего!..

 – Спокойно! – прошептала пианистка, не переставая играть. – Следите за
 мной. Когда нужно будет перевернуть страницу, я вам кивну…

 – Головой?.. – просипел я, уже мало что соображая от волнения.

 – Да, – кивнула она.

 Она кивнула – я и перевернул.

 – Рано! – вскрикнула она и, продолжая играть, свободной рукой
 перевернула страницу назад.

 – Но вы же кивнули! – напомнил я ей и перевернул страницу вперед.

 – Да я не потому кивнула! Не потому! – нервно зашептала пианистка,
 играя какой-то сложный пассаж. – Вот теперь переворачивайте!

 – Вперед?!

 – Да!

 Я перевернул.

– Назад!!

 – Но почему? Вы же сами сказали перевернуть страницу вперед!

 – Но вы же перевернули две!..

 – Как это две?! – я приподнялся и, загородив ей нотную тетрадь, стал
 разбираться со страницами. – Вот одна… вот… ах да, действительно!..

 – Да что же вы делаете?! – взмолилась она и, изловчившись, шлепнула
 меня по рукам. Я автоматически шлепнул ее по рукам, как бы давая
 сдачи. Она вскрикнула. Скрипач вздрогнул и взял фальшивую ноту.

 Так, толкаясь и переругиваясь, мы каким-то чудом доиграли наконец
 <<Крейцерову сонату>>. Раздались аплодисменты.

 – Стул отодвиньте! – ненавидяще глядя на меня, сказала пианистка. – Я
 же вам говорила. У меня длинное платье. Отодвиньте мой стул! Мне нужно
 встать и поклониться!

 Я галантно отодвинул ей стул. Она встала и поклонилась. Потом начала садиться.

 – Стул! – напомнила она, не оборачиваясь.

 Поскольку слово <<стул>> теперь ассоциировалось в моей уже не работающей
 от страха голове исключительно со словом <<отодвиньте>>, я его опять
 отодвинул. Она начала садиться на пол. Я автоматически подставил руки…
 Почувствовав их у себя на бедрах, пианистка взвизгнула и отскочила.

 В зале прошел шумок. Там уже, наверное, давно обратили внимание, что,
 пока скрипач предается своему возвышенному искусству, какой-то молодой
 нахал у него за спиной сначала подрался с его аккомпаниаторшей, а
 теперь прямо на глазах у публики начал к ней грубо приставать. Я готов
 был провалиться сквозь сцену.

 Дальнейшее плохо отпечаталось в моем сознании. Помню только, что,
 кажется, и дальше я все делал наоборот: переворачивал страницы, когда
 не нужно было переворачивать, и не переворачивал, когда было нужно.
 Двигал стул вперед, когда пианистка пыталась встать, таким образом
 припечатывая ее к роялю, и двигал его назад, когда она пыталась сесть,
 каждый раз ловя ее уже у самого пола.

 Естественно, что после окончания каждого произведения музыканты,
 несмотря на аплодисменты, сразу же убегали за кулисы, чтобы хоть
 как-то перевести дух от этого кошмара. Но я оставался на сцене! Таким
 образом, получалось, что все аплодисменты доставались мне, и я каждый
 раз долго и церемонно раскланивался…

 Но все это были, как говорится, цветочки по сравнению с финалом нашего
 выступления.

 – Паганини! – объявила ведущая. – <<Вечное движение>>.

 – Умоляю!.. – наклонилась ко мне пианистка. – Вы только ничего не
 делайте! Мы сами все сыграем. Просто сидите тихо. А еще лучше вообще
 отодвиньтесь!..

 Музыканты начали играть, а я начал отодвигаться, естественно, вместе
 со стулом, издавая при этом страшный скрип. Пианистка гневно глянула
 на меня. Я отодвинулся еще дальше. Она опять посмотрела. Я опять
 отодвинулся. Потом еще и еще… Таким образом, пока они играли, я
 проделал довольно неблизкий путь от центра сцены в ее конец и очутился
 на самом краю.

 В зале недоуменно перешептывались. Потом-то я понял причину. <<Ну
 правильно, – размышляли там. – Великий Паганини, наверное, что-то имел
 в виду, назвав свою пьесу <<Вечное движение>>, но зачем нужно
 иллюстрировать это гениальное произведение бесконечной ездой по сцене,
да еще верхом на скрипучем стуле?!>>

 – Да когда же это наконец закончится?! – не выдержал скрипач и,
 прервав исполнение, сделал шаг в мою сторону, собираясь, по-видимому,
 оторвать мне голову.

 Я в ужасе отпрянул назад… И вместе со стулом полетел со сцены в зрительный зал.

 Тут началось что-то невообразимое. И продолжалось довольно долго. А
 поскольку ни музыканты, ни ведущая из-за кулис больше не появлялись,
 то я, чтобы хоть как-то прекратить весь этот смех, свист и улюлюканье,
 опять вскарабкался на сцену и очень торжественно произнес: <<Концерт
 окончен!>>
 Потом, много лет спустя, я часто пытался смешить народ своими
 рассказами, выступая на разных сценах, в том числе и на сцене Одесской
 филармонии, но такого гомерического хохота я уже не слышал никогда.
 Вот уж был поистине оглушительный провал!

 Наверное, в ту ночь я не умер от позора только потому, что одна
 знакомая девушка до самого утра утешала меня, сидя рядом на скамейке
 пустынного Приморского бульвара, и к утру наконец утешила…

 И тогда же, к утру, с первыми лучами солнца, встающего над обожаемым
 мною городом, я начал смутно догадываться, что стремление к славе
 вообще глупейшая вещь. И единственное, чего можно добиться на этом
 пути, так это падения с большой высоты, да еще и вместе со стулом.

 А единственное, чего можно желать для себя в этой жизни, так это
 собственно жизни. Причем как можно более долгой. И нужно для этого
 очень немного: каждое утро – такой вот рассвет, каждую ночь – такая
 вот девушка, ну и каждый день, конечно, одна зеленая луковица и одно
 красное яблоко.

1