БАБЬИЙ ЯР /Евтушенко Евгений/
Над Бабьим Яром памятника нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно. Мне сегодня столько лет,
Как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас – я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
И до сих пор на мне – следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус – это я.
Мещанство – мой доносчик и судья.
Я за решёткой. Я попал в кольцо.
Затравленный, оплёванный, оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
Визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется – я мальчик в Белостоке.
Кровь льётся, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
И пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот: «Бей жидов, спасай Россию!»
Насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! – Я знаю – ты
По сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
Твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло, что, и жилочкой не дрогнув,
Антисемиты пышно нарекли
Себя «Союзом русского народа»!
Мне кажется – я – это Анна Франк,
Прозрачная, как веточка в апреле.
И я люблю. И мне не надо фраз.
Мне надо, чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть, обонять!
Нельзя нам листьев, и нельзя нам неба.
Но можно очень много – это нежно
Друг друга в тёмной комнате обнять.
Сюда идут? Не бойся – это гулы
Самой весны – она сюда идёт.
Иди ко мне. Дай мне скорее губы.
Ломают дверь? Нет – это ледоход…
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно, по-судейски.
Всё, молча, здесь кричит, и, шапку сняв,
Я чувствую, как медленно седею.
И сам я, как сплошной беззвучный крик,
Над тысячами тысяч погребённых.
Я – каждый здесь расстрелянный старик.
Я – каждый здесь расстрелянный ребёнок.
Ничто во мне про это не забудет!
«Интернационал» пусть прогремит,
Когда навеки похоронен будет
Последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
Я всем антисемитам, как еврей,
И потому – я настоящий русский!
* * * /Илья Эренбург/
Евреи, с вами жить не в силах,
Чуждаясь, ненавидя вас,
В скитаньях долгих и унылых
Я прихожу к вам всякий раз.
Во мне рождает изумленье
И ваша стойкость, и терпенье.
И необычная судьба.
Судьба скитальца и раба.
Отравлен я еврейской кровью,
И где-то в сумрачной глуши
Моей блуждающей души
Я к вам таю любовь сыновью,
И в час уныний, в час скорбей
Я чувствую, что я – еврей!
ПОСЛАНИЕ К ЕВРЕЯМ /Быков Дмитрий/
/Марина Цветаева/ "Вал и ров. Пощады не жди!
В сем христианнейшем из миров Поэты – жиды."
В душном трамвае тряска и жар, как в танке,
В давке, после полудня, вблизи Таганки,
В гвалте таком, что сознание затмевалось,
Ехала пара, которая целовалась.
Были они горбоносы, бледны, костлявы,
Как искони бывают Мотлы и Хавы,
Вечно гонимы, бездомны, нищи, всемирны –
Семя семитское, проклятое семижды.
В разных концах трамвая шипели хором:
"Ишь ведь жиды! Плодятся, иудин корень!
Ишь ты, две спирохеты смотреть противно.
Мао их давят – сосутся демонстративно!"
Что вы хотите в нашем Гиперборее?
Крепче целуйтесь, милые! Мы – евреи!
Сколько нас давят, а всё не достигли цели.
Как ни сживали со света, а мы всё целы.
Как ни топтали, как не тянули жилы,
Что не творили с нами, а мы всё живы.
Свечи горят в семисвечном моём шандале!
Нашему Бродскому Нобелевскую дали!
Радуйся, радуйся, грейся убогой лаской,
О мой народ богоизбранный – вечный лакмус
Празднуй, сметая в ладонь последние крохи.
Мы – индикаторы свинства любой эпохи.
И наши скрипки плачут в тоске предсмертной!
Каждая гадина нас выбирает жертвой
Газа, погрома ли, проволоки колючей –
Ибо мы всех беззащитней и всех живучей!
Участь избранника – травля, как ни печально.
Нам же она предназначена изначально: –
В этой стране, где телами друг друга греем,
Быть человеком – значит уже евреем.
А уж кому не дано – хоть кричи, хоть сдохни,
Тот поступает с досады в чёрные сотни:
Видишь, рычит, рыгает, с ломиком ходит –
Хочется быть евреем, а не выходит.
Знаю, моё обращение против правил,
Ибо известно, что я не апостол Павел,
Но, не дождавшись совета, – право поэта,
Я – таки да! – себе позволяю это,
Ибо во дни сокрушенья и поношенья
Нам не дано ни надежды, ни утешенья.
Вот моя Родина – Медной горы хозяйка.
Банда, баланда, боль*, балалайка, лайка.
То-то до гроба помню твою закалку,
То-то люблю тебя, как собака палку!
Крепче целуйтесь, ребята! Хаванагила!
Наша кругом Отчизна. Наша могила.
Дышишь, пока целуешь уста и руки
Саре своей, Эсфири, Юдифи, Руфи.
Вот он, мой символ веры, двигавшей горы,
Тоненький стебель последней моей опоры,
Мой стебелек прозрачный, черноволосый,
Девушка милая, ангел мой горбоносый.
ЛАГЕРЬ ПЕРЕСЕЛЕНЦЕВ /А. Аронов/
О чём ты там, польская, плачешь еврейка,
В приюте, под пальмой, где стол и скамейка,
Дарёный букварь и очки, и оправа,
И буквы, в тетрадку входящие справа.
Студентик, учитель, пан будущий ребе
Так громко толкует о хляби и хлебе,
О том, как скиталась ты в странах нежарких
Две тысячи трудных и семьдесят жалких.
Прошло две войны. Унесло два семейства.
Каникулы. Кончились оба семестра.
Ты выучишь иврит и столько увидишь,
Забудешь и польский, и нищий свой идиш,
И ешь ты, и пьёшь, и ни гро́шанеплатишь,
Читаешь и пишешь – и что же ты плачешь?
По мебели, на шести метрах в избытке,
По старой соседке, антисемитке.
ГЕТТО. 1943 год. /Александр Аронов/
Когда горело гетто, когда горело гетто,
Варшава изумлялась четыре дня подряд!
И было столько треска, и было столько света,
И люди говорили: – Клопы горят.
А через четверть века два мудрых человека
Сидели за бутылкой хорошего вина,
И говорил мне Януш, мыслитель и коллега: —
У русских перед Польшей есть своя вина.
Зачем вы в 45-м стояли перед Вислой?
Варшава погибает! Кто даст ей жить?
А я ему: – Сначала силёнок было мало,
И выходило, с помощью нельзя спешить. –
Варшавское восстание подавлено и смято,
Варшавское восстание потоплено в крови.
Пусть лучше я погибну, чем дам погибнуть брату,
С отличной дрожью в голосе сказал мой визави.
А я ему на это: – Когда горело гетто,
Когда горело гетто четыре дня подряд,
И было столько треска, и было столько света,
И все вы говорили: "Клопы горят".
БАЛАЛАЙКА /А. Галич/
…Помнишь, как шёл ошалелый паяц
Перед шеренгою на аппельплац,
Тум-балалайка, шпил балалайка,
В газовой камере – мёртвые в пляс…
Ах, как зовёт эта горькая медь
Встать, чтобы драться, встать, чтобы сметь!
Тум-балалайка, шпил балалайка,
Песня, с которою шли мы на смерть!
Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,
Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,
Тум-балалайка, шпил балалайка,
Рвётся и плачет сердце моё!
* * * /Галич Александр/
Ой, не шейте вы, евреи, ливреи,
Не ходить вам в камергерах, евреи!
Не горюйте вы зазря, не стенайте,
Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате.
А сидеть вам в Соловках да в Бутырках,
И ходить вам без шнурков на ботинках,
И не делать по субботам лехаим,
А таскаться на допрос с вертухаем.
Если ж будешь торговать ты елеем,
Если станешь ты полезным евреем,
Называться разрешат Рос… синантом
И украсят лапсердак аксельбантом.
Но и ставши в ремесле этом первым,
Всё равно тебе не быть камергером
И не выйти на елее в Орфеи…
Так не шейте ж вы ливреи, евреи!
БАЛАЛАЙКА /Михаил Богомолов/
Парк, как отдушина после парада.
Тень от деревьев. Безлюдность аллей.
А в закутке, где ракушка-эстрада,
Трень-балалайка жжёт все быстрей.
…Станция. Выгрузка. Злые собаки.
Голос ломается мамин: – …Не смей,
Дочка, не бойся… – Звук балалайки…
Он мне остался в память о ней.
Клетками нары. В стены барака
Нас загоняли, будто зверей…
Режь, балалайка, трень-балалайка,
Огненной ноткой сердце согрей.
Дядям и тётям – взрослые пайки,
Только чтоб капала кровь у детей,
С нами делились французы, поляки —
Зайкой из хлеба, жизнью своей.
Трубы Майданека и Бухенвальда…
Тысячи тысяч убитых людей…
Эх, балалайка… Забудем давай-ка,
Кто там был русский, кто был еврей.
БАЛАЛАЙКА /Даниэль Клугер/
Шёл по стране девятнадцатый год.
Дымом и снегом дышал небосвод.
Власть поднималась и падала власть,
Чтобы подняться – и снова упасть.
Ветер с разбегу ударил в окно.
Стало в местечке от флагов красно.
А в синагоге молился раввин,
Был он тогда в синагоге один.
Только промолвил он: "Шма, Исраэль!" –
Дверь синагоги слетела с петель.
Чёрная куртка, в руке – револьвер:
"Ты – мракобес и реакционер!"
…Лампа, наган, приготовленный лист.
Перед раввином – суровый чекист.
Глянул с усмешкой и громко сказал:
"Вижу, раввин, ты меня не узнал!"
"Ну, почему же? – ответил раввин. –
Ты – Арье-Лейба единственный сын.
Не было долго в семействе детей.
Он поделился бедою своей.
Плакал, просил, чтобы я у Творца
Вымолил сына – утеху отца.
Помню, я долго молился – и вот,
Вижу, что сын Арье-Лейба – живёт".
"Где же хвалёная мудрость твоя?
Птичкой порхнула в чужие края?
Ребе, молитвы свои бормоча,
Вымолил ты для себя палача!"
"Знал я об этом, – ответил старик, –
Делать, что должно я в жизни привык.
Жертвою пасть или стать палачом –
Каждый решает – тут Бог ни причём".
Лампа, наган и перечеркнутый лист.
Долго смотрел на раввина чекист.
Чёрная куртка, звезда на груди.
Дверь отворил и сказал: «Уходи!»
…Что там за точка, средь белых равнин.
Улицей снежной проходит раввин,
А под ногами и над головой
Крутится-вертится шар голубой…
ДЕТСКИЙ ЗАЛ МУЗЕЯ ЯД-ВАШЕМ /Дементьев А./
На чёрном небе тихо гаснут звёзды,
И Вечность называет имена.
И горем здесь пропитан даже воздух,
Как будто продолжается война.
Который год чернеет это небо,
Который год звучат здесь имена,
И кажется, что это смотрит слепо
На всех живущих горькая вина.
Простите нас, ни в чём не виноватых,
Виновных только в том, что мы живём.
Ни в жертвах не бывавших, ни в солдатах,
Простите нас в бессмертии своём.
На чёрном небе вновь звезда погасла…
Я выхожу из памяти своей.
А над землей, покатой, словно каска,
Зовут и плачут имена детей.
* * * /Бердяев Николай/
Темна Россия и забита:
Тираны, войны, недород…
К чему клеймо антисемита
Тебе, страдающий народ?
К чему свирепствовать, Россия,
От хижины и до дворца?
К тому ли звал тебя Мессия?
Поводыря нет у слепца?
Опомнись: нет великих наций,
Евангелью не прекословь.
Отвергни ритуал оваций.
Когда громишь ты иноверцев,
Стократ твоя же льется кровь,
Так коль не разумом, так – сердцем.
«ВОЕННАЯ ПЕСНЯ» /Семён Липкин/
Серое небо. Травы сырые.
В яме икона панны Марии.
Враг отступает. Мы победили.
Думать не надо. Плакать нельзя.
Мёртвый ягненок. Мёртвые хаты.
Между развалин – наши солдаты.
В лагере пусто. Печи остыли.
Думать не надо. Плакать нельзя.
Страшно, ей Богу, там, за фольварком.
Хлопцы, разлейте старку по чаркам,
Скоро в дорогу. Скоро награда.
А до парада плакать нельзя.
Чёрные печи да мыловарни.
Здесь потрудились прусские парни.
Где эти парни? Думать не надо.
Мы победили. Плакать нельзя.
В полураскрытом чреве вагона –
Голое тельце. Круг патефона.
Видимо, ветер вертит пластинку.
Слушать нет силы. Плакать нельзя.
В лагере смерти печи остыли. Крутится песня. Мы победили.
Мама, закутай дочку в простынку.
Пой, балалайка, плакать нельзя.
* * * /Андрей Дементьев/
На Святой земле, как прежде,
В декабре цветут цветы.
Жаль, бываем мы все реже
В этом царстве красоты.
Жаль, что жизнь здесь стала круче
Со взрывчаткой и стрельбой.
И страданием измучен,
Стал Израиль моей судьбой.
И, хотя еврейской крови
Нет ни в предках, ни во мне,
Я горжусь своей любовью
К этой избранной стране!
СНЕГ В ИЕРУСАЛИМЕ /Андрей Дементьев/
В Иерусалиме выпал русский снег.
Наверное, мы поменялись небом.
Снег много лет в Иерусалиме не был
И прежние пейзажи тут же сверг.
Был беспощаден белый гнет его.
Деревья молча мучились в бессилье.
И ветви, как поломанные крылья,
Печальное являли торжество.
И все же снег был радостен притом.
И дети, не видав доселе снега,
Ему смеялись… И такого смеха,
Наверное, не каждый помнил дом.
Но снег растаял. Около Креста
Светило на мгновенье задержалось,
И сердце от любви и боли сжалось,
И обнажился Скорбный путь Христа.
* * * /Дементьев Андрей/
Со времён древнейших и поныне
Иудеи, встретясь, говорят:
''В будущем году – в Иерусалиме…''
И на небо обращают взгляд.
На какой земле они б ни жили,
Всех их породнил Иерусалим.
Близкие друг другу иль чужие,
Не судьбою, так душою с ним.
Увожу с визиткой чьё-то имя,
Сувениры, книги, адреса…
''В будущем году – в Иерусалиме…''
С тем и отбываем в небеса.
…За окном шумит московский ливень.
Освежает краски на гербе.
''В будущем году в Иерусалиме'',
Мысленно желаю я себе.
* * * /Иосиф Бродский/
Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
Юристы, торговцы, музыканты, революционеры.
Для себя пели. Для себя копили. Для других умирали.
Но сначала платили налоги, уважали пристава,
И в этом мире, безвыходно материальном,
Толковали Талмуд, оставаясь идеалистами.
Может, видели больше. А, возможно, верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы и стали упорны.
И не сеяли хлеба. Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились в холодную землю, как зёрна.
И навек засыпали. А потом – их землёй засыпали,
Зажигали свечи, и в день Поминовения
Голодные старики высокими голосами,
Задыхаясь от голода, кричали об успокоении.
И они обретали его. В виде распада материи.
Ничего не помня. Ничего не забывая.
За кривым забором из гнилой фанеры,
В четырёх километрах от кольца трамвая.
НА ЕВРЕЙСКОМ КЛАДБИЩЕ /Нина Паниш/
…За кривым забором лежат рядом юристы,
торговцы, музыканты, революционеры… /И. Бродский/
Еврей – нынче мира всего гражданин.
Пусть кому-нибудь это не нравится,
Синагогу откроют и Главный Раввин
Прочитает молитву и здравицу.
На воскресник придут убирать по весне
Те могилы, что временем брошены.
Почивают евреи в своём вечном сне,
Пусть им доброе снится из прошлого.
Мои родственники обрели тут покой,
Здесь коллеги, соседи, товарищи.
И ограда теперь стала точно такой,
Как на всех ленинградских кладбищах.
И подъехать возможно с любой стороны
На трамвае, маршрутке, автобусе.
Но евреи уехали с нашей страны,
Их потомков ищите на глобусе.
ИСХОД /Всеволод Емелин/
Поцелуи, объятья – боли не побороть.
До свидания, братья. Да хранит вас Господь.
До свиданья, евреи, до свиданья, друзья.
Ах, насколько беднее остаюсь без вас я.
До свиданья, родные, я вас очень любил.
До свиданья, Россия, та, в которой я жил.
Сколько окон потухло, но остались, увы,
Опустевшие кухни одичавшей Москвы.
Вроде Бабьего Яра, вроде Крымского рва,
Душу мне разорвало «Шереметьево-2».
Что нас ждёт, я не знаю. В православной тоске.
Я молюсь за Израиль на своём языке.
Сохрани ты их дело и врагам не предай,
Богородица Дева и святой Николай.
Да не дрогнет ограда, да ни газ, ни чума,
Ни иракские СКАДы их не тронут дома.
Защити эту землю превращённую в сад,Адонайэлохейну, элохейнуэхад.
НАД ПЛОЩАДЬЮ БАЗАРНОЮ /Б. Окуджава/
Над площадью базарною вечерний дым разлит.
Мелодией азартною весь город с толку сбит.
Еврей скрипит на скрипочке о собственной судьбе,
И я тянусь на цыпочки и плачу о себе.
Снует смычок по площади, подкрадываясь к нам,
Все музыканты прочие укрылись по домам.
Все прочие мотивчики не стоят ни гроша,
Покуда здесь счастливчики толпятся, чуть дыша.
Какое милосердие являет каждый звук,
А каково усердие лица, души и рук,
Как плавно, по-хорошему, из тьмы исходит свет,
Да вот беда: от прошлого никак спасенья нет.
МЫ – ЕВРЕИ /Маргарита Алигер/ И в чужом жилище руки грея,
Старца я осмелилась спросить:
«Кто же мы такие?» Мы – евреи!
Как ты смела это позабыть?!
Лорелея – девушка на Рейне,
Светлых струй зелёный полусон.
В чём мы виноваты, Генрих Гейне?
Чем не угодил им Мендельсон?
Я спрошу и Маркса, и Энштейна,
Что великой мудростью сильны,
Может, им открылась эта тайна
Нашей перед вечностью вины?
Светлые полотна Левитана –
Нежное свечение берёз,
Чарли Чаплин с белого экрана –
Вы ответьте мне на мой вопрос!
Разве всё, чем были мы богаты,
Мы не роздали без лишних слов?
Чем же мы пред миром виноваты,
Эренбург, Багрицкий и Светлов?
Жили щедро, не щадя талантов,
Не жалея лучших сил души.
Я спрошу врачей и музыкантов,
Тружеников малых и больших.
И потомков храбрых Маккавеев,
Кровных сыновей своих отцов, –
Тысячи воюющих евреев –
Русских командиров и бойцов:
Отвечайте мне во имя чести
Племени, гонимого в веках:
Сколько нас, евреев, средь безвестных
Воинов, погибнувших в боях?
И как вечный запах униженья,
Причитанья матерей и жён:
В смертных лагерях уничтоженья
Наш народ расстрелян и сожжён!
Танками раздавленные дети,
Этикетка «Jud» и кличка «жид».
Нас уже почти что нет на свете,
Нас уже ничто не оживит…
Мы – евреи. Сколько в этом слове
Горечи и беспокойных лет.
Я не знаю, есть ли голос крови,
Знаю только: есть у крови цвет…
Этим цветом землю обагрила
Сволочь, заклеймённая в веках,
И людская кровь заговорила
В смертный час на разных языках…
ОТВЕТ МАРГАРИТЕ АЛИГЕР /М. Рашкован/
На Ваш вопрос ответить не умея,
Сказал бы я: нам беды суждены.
Мы виноваты в том, что мы – евреи.
Мы виноваты в том, что мы умны.
Мы виноваты в том, что наши дети
Стремятся к знаньям, к мудрости земной.
И в том, что мы рассеяны по свету
И не имеем родины одной.
Нас сотни тысяч, жизни не жалея,
Прошли бои, достойные легенд,
Чтоб после слышать: «Эти кто? – Евреи! –
Они в тылу сражались за Ташкент!»
Чтоб после мук и пыток Освенцима,
Кто смертью был случайно позабыт,
Кто потерял всех близких и любимых,
Услышать вновь: «Вас мало били, жид!»
Не любят нас за то, что мы – евреи,
Что наша ВЕРА – остов многих вер…
Но я горжусь, горжусь, а не жалею,
Что я еврей, товарищ Алигер!
Нам не забыть: средь самых ненавистных
Первейшими с жестокостью тупой
Эсэсовцы «жидов» и «коммунистов»
В Майданек угоняли на убой…
А наши дети гибли вместе с нами
У матерей несчастных на руках,
Протягивая ручки к нам сквозь пламя,
Кричали: «Мама! Мама!» и слезами
Лишь ярость вызывали в палачах…
Нас удушить хотели в грязных гетто,
Замучить в тюрьмах, в реках утопить,
Но не смотря, но не смотря на это,
Товарищ Алигер, – мы будем жить!
Мы будем жить! И мы ещё сумеем,
Талантами сверкая, доказать,
Что наш народ – гонимые евреи –
Имеет право жить и процветать!
Нам кровь и слёзы дали это право,
Благословили жертвы из могил,
Чтоб наш народ для подвигов, для славы,
Для новой жизни сердце возродил!
Народ бессмертен! Новых Макковеев
Он породит грядущему в пример…
Да! Я горжусь! Горжусь, а не жалею, Что я еврей, товарищ Алигер
* * * /Городницкий А./
Беги от кумачёвых их полотен,
От храмов их, стоящих на костях.
Дурацкий спор заведомо бесплотен:
Они здесь дома – это ты в гостях.
Ледок недолгий синеват и тонок,
Над омутами этих чёрных рек.
Перед тобой здесь прав любой подонок,
Лишь потому, что местный человек.
Не ввязывайся в варварские игры,
Не обольщайся, землю их любя.
Татарское немереное иго
Сломало их – сломает и тебя.
Беги, покуда не увязнул в рабстве,
Пусть голову не кружит ерунда
О равенстве всеобщем и о братстве:
Не будешь ты им равен никогда,
Хрипящим, низколобым, бесноватым.
Отнявшие и родину и дом,
Они одни пусть будут виноваты
В холопстве и палачестве своём.
Не проживёшь со стадом этим вровень,
Не для тебя их сумеречный бред, –
Здесь все они родня по общей крови
А на тебе пока что крови нет.
* * * /Городницкий А./
У евреев сегодня праздник.
Мы пришли к синагоге с Колькой.
Нешто мало их били разве,
А гляди-ка – осталось сколько!
Русской водкой жиды согрелись,
И, пихая друг друга боком,
Заплясали евреи фрейлехс
Под косые взгляды из окон.
Ты проверь, старшина, наряды,
Если что, поднимай тревогу.
И чему они, гады, рады?
Всех ведь выведем понемногу.
Видно, мало костям их прелось
По сырым и далёким ямам.
Пусть покуда попляшут фрейлехс –
Им плясать ещё, окаянным!
Выгибая худые выи,
В середине московских сует,
Поразвесив носы кривые,
Молодые жиды танцуют.
Им встречать по баракам зрелость
Да по кладбищам – новоселье,
А евреи танцуют фрейлехс,
Что по-русски значит – веселье.
* * * /Наум Сагаловский/
В том краю, где берёзки и сосны,
где сугробы снега намели,
как живётся вам, братья и сёстры,
рабиновичи русской земли?
Пой, Кобзон! Философствуй, Жванецкий!
Веселите угрюмый народ!
Злобный дух юдофобский, советский,
не ушёл и вовек не уйдёт.
Пусть пока лишь слова, не каменья,
но дойдёт и до них, не дремли!
Где вы, крестники батюшки Меня,
рабиновичи русской земли?
От курильской гряды до Игарки,
от Игарки до химкинских дач –
скрипачи, хохмачи, олигархи,
как жуётся вам русский калач?
Домоглись ли, чего ожидали?
Уважаемы, вхожи в кремли?
Ничего, что зовут вас жидами,
рабиновичи русской земли?
Ничего, что вокруг благочинность
и не зверствует правящий класс,
только, что бы в стране ни случилось,
всё смахнут непременно на вас?
Жаль, что предков печальную участь
вы надолго в себе погребли.
Ничему вас погромы не учат,
рабиновичи русской земли.
Вы пройдёте дорогою терний,
будет злым и жестоким урок,
не помогут ни крестик нательный,
ни фамилии, взятые впрок.
Кнут найдётся – была б ягодица!
Под весёлый припев "ай-люли"
продолжайте цвести и плодиться,
рабиновичи русской земли…
ХОЛОКОСТ / Нина Паниш/
У евреев есть такие даты,
Что они едины, как солдаты.
И когда раввин молитву плачет –
Слёз своих никто тогда не прячет.
…Пусть войну не знаю и не помню,
Память я свою в стихах восполню.
"Анну Франк" читать я буду детям,
Чтобы знали, как им жить на свете
И не забывали Холокоста:
Жили дружно, праведно и просто.
Предки наши шли в огонь и печи,
Память вечная легла на плечи…
У народа есть такие даты,
Люди единятся, как солдаты.
Надо помнить, плакать и молиться,
Холокост – не должен повториться!
* * * /Владимир Лифшиц/
Когда всё чаще слышу: он еврей,
Евреев мало немцы посжигали.
Разделаться бы с ними поскорей,
Они плуты, они не воевали, –
Я сам себе с усмешкой говорю:
За ваши откровенные реченья,
Ограждане, я вас благодарю,
Вы все мои решаете сомненья.
Мне больше знать не надо ничего,
Приходите вы сами на подмогу,
И я спокойно сына своего
Благословляю в дальнюю дорогу.
Все взвешено. Все принято в расчёт.
Я слишком стар. Меня вам не обидеть.
Но пусть мой сын возможность обретёт
Вас никогда не слышать и не видеть.
ПРОИСХОЖДЕНИЕ /Багрицкий Эдуард/
Я не запомнил – на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир. Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся… Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась – краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия́.
И всё навыворот. Всё как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево. И детство шло.
Его опресноками* иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали –
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец –
Всё бормотало мне: – Подлец! Подлец!
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвиё… –
Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие моё?
Меня учили: крыша – это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
…Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие моё?
Любовь? Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селёдкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители? Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь! Качается снаружи
Обглоданная звёздами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиёт, не помнящий родства.
И вся любовь, бегущая навстречу,
И всё кликушество моих отцов,
И все светила, строящие вечер,
И все деревья, рвущие лицо, –
Всё это встало поперёк дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
– Отверженный! Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье! Уходи!
Я покидаю старую кровать: –
Уйти? Уйду! Тем лучше! Наплевать!
СУТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ / Нина Паниш/
Краеугольный камень мирозданья
Хранят века на Храмовой горе.
И Боги всех вероисповеданий
Благословляют в утренней заре.
Спадаю ниц тебе, Земля Святая!
Смиренны чувства, помыслы, душа.
Здесь чистота и красота такая,
Не хватит красок и карандаша!
Но светит солнце, и родятся дети,
В небытиё уходят старики.
Земли родней и ближе нет на свете,
И чернозёмом кажутся пески!
ПОСЛАНИЕ ПАПЕ РИМСКОМУ
Случилось чудо из чудес –
владелецпапского престола
Вдруг снял с евреев вечный грех –
вину распятия Христова.
Прошло всего две тыщи лет
и,наконец-то, стало ясно,
Что на евреях нет вины,
и мы к распятью не причастны!
Ах, как должны мы ликовать
и напонтифика молиться,
Но почему болит душа,
и нет охоты веселиться?
Коль вы признали – нет вины,
то ктоответит за погромы,
За инквизиции костры,
за крестоносцев,за тевтонов?
За то, что вы травили нас,
стремясь возвыситься над нами,
За то, что все грехи свои
вы нашей кровью отмывали?
Да, расплатились мы сполна
за вашувыдумку с Мессией,
Но искру Божьего огня
из наших рук вы получили.
Вы шли к Единому Творцу
по намипройденной дороге,
Но мы ступали по камням,
а вы – по нашему народу.
И память ваша коротка,
ведь, ненавидя иудеев,
Вы постарались позабыть,
что и Христос-то был евреем!
Не знаю, кто его зачал:
отец, сосед, святые духи,
Но точно знаю – мать его
была из нашей же мишпухи!
А ваши ксёндзы и попы,
кляня жидов со всех амвонов,
Не вспоминали, что была
простой еврейкою Мадонна!
И коль Христос и вправду был,
в чём я совсем не сомневаюсь,
То значит, ненавидя нас,
вы нам веками поклонялись!
И в этом схожи вы с орлом,
что жить не мог без Прометея,
Чем больше вы клевали нас,
темстановились мы сильнее!
Вы изощрялись, как могли,
чтоб всех евреев сжить со света,
И непонятно было вам,
в чём нашейстойкости секреты!
А в том, что Божий мы народ,
мы с нимповязаны заветом,
Мы были избраны творцом,
чтоб вас учить Добру и Свету.
И, впрочем, это не секрет,
чтоб с Богом вам соединиться,
Вас должен кто-нибудь крестить,
а нам – достаточно родиться!
* * * /Эльдар Рязанов/
Во мне бурлит смешение кровей…
Признаюсь, по отцу я чисто русский.
По матери, простите, я – еврей.
А быть жидом в стране родимой грустно.
Разорван в клочья бедный организм –
В какой борьбе живёт моя природа!
Во мне слились в объятьях "сионизм"
Навек с "Союзом русского народа".
То хочется мне что-то разгромить,
То я боюсь, как бы не быть мне битым.
Внутри меня семит с антисемитом,
Которых я не в силах помирить.
* * * /Гафт Валентин/
Я – поле, минами обложенное,
Туда нельзя, нельзя сюда.
Мне тратить мины не положено,
Но я взрываюсь иногда.
Мне надоело быть неискренним
И ездить по полю в объезд,
А заниматься только рысканьем
Удобных безопасных мест.
Мне надоело быть безбожником.
Пора найти дорогу в Храм.
Мне надоело быть заложником
У страха с свинством пополам.
Россия, где моё рождение,
Где мои чувства и язык,
Моё спасенье и мышление,
Всё, что люблю, к чему привык.
Россия, где мне аплодируют,
Где мой отец и брат убит.
Здесь мне подонки вслед скандируют
Знакомое до боли: ''жид!!!''
И знаю, как стихотворение,
Где есть смертельная строфа,
Анкету, где, как преступление,
Маячит пятая графа.
Заполню я листочки серые,
На всё, что спросят, дам ответ,
Но, что люблю, во что я верую,
Там нет таких вопросов, нет!
Моя Россия, моя Родина,
Тебе я не побочный сын.
И пусть не всё мной поле пройдено,
Я не боюсь смертельных мин.
* * * /Высоцкий Владимир/
Зачем мне считаться шпаной и бандитом –
Не лучше ль податься мне в антисемиты:
На их стороне хоть и нету законов, –
Поддержка и энтузиазм миллионов.
Решил я – и, значит, кому-то быть битым,
Но надо ж узнать, кто такие семиты,
А вдруг это очень приличные люди,
А вдруг из-за них мне чего-нибудь будет!
Но друг и учитель – алкаш в бакалее –
Сказал, что семиты – простые евреи.
Да это ж такое везение, братцы,
Теперь я спокоен, чего мне бояться!
Я долго крепился, ведь благоговейно
Всегда относился к Альберту Эйнштейну.
Народ мне простит, но спрошу я невольно:
Куда отнести мне Абрама Линкольна?
Средь них пострадавший от Сталина Каплер,
Средь них – уважаемый мной Чарли Чаплин,
Мой друг Рабинович и жертвы фашизма,
И даже основоположник марксизма.
Но тот же алкаш мне сказал после дельца,
Что пьют они кровь христианских младенцев;
И как-то в пивной мне ребята сказали,
Что очень давно они Бога распяли!
Им кровушки надо – они по запарке
Замучили, гады, слона в зоопарке!
Украли, я знаю, они у народа
Весь хлеб урожая минувшего года!
По Курской, Казанской железной дороге
Построили дачи – живут там как Боги…
На всё я готов – на разбой и насилье,
И бью я жидов – и спасаю Россию.
* * * /Искандер Фазиль/
Ветхозаветные пустыни,
Где жизнь и смерть – на волоске.
Ещё кочуют бедуины.
Израиль строит на песке.
Он строит, строит без оглядки.
Но вот прошли невдалеке –
Как хрупки девушки-солдатки!
Израиль строит на песке.
Грозят хамсин или арабы,
Зажав гранату в кулаке.
О чём, поклонники Каабы?
Израиль строит на песке.
Крик муэдзина, глас раввина
Сливаются на ветерке.
Какая пёстрая картина!
Израиль строит на песке.
Где проходили караваны,
Вздымая прах из-под копыт,
Взлетают пальмы, как фонтаны,
И рукотворный лес шумит.
На дело рук людей взгляни-ка,
Интернационал стола:
Услада Севера – клубника,
Япончатаямушмала.
Что могут рассказать века мне
На человечьем языке? –
Что мир не выстроил на камне –
Израиль строит на песке.
…Арабский рынок, шум базарный,
Непредсказуемый Восток.
Но, за доверье благодарный, –
Не рассыпается песок.
МАРК ШАГАЛ /Роберт Рождественский/
Он стар и похож на свое одиночество.
Ему рассуждать о погоде не хочется.
Он сразу с вопроса: «– А Вы не из Витебска?..»
Пиджак старомодный на лацканах вытерся…
«– Нет, я не из Витебска…» – Долгая пауза.
А после – слова монотонно и пасмурно:
«– Тружусь и хвораю… В Венеции выставка…
Так Вы не из Витебска?..» «– Нет, не из Витебска…»
Он в сторону смотрит. Не слышит, не слышит.
Какой-то нездешней далёкостью дышит,
пытаясь до детства дотронуться бережно…
И нету ни Канн, ни Лазурного берега,
ни нынешней славы… Светло и растерянно
он тянется к Витебску, словно растение…
Тот Витебск его – пропылённый и жаркий —
приколот к земле каланчою пожарной.
Там свадьбы и смерти, моленья и ярмарки.
Там зреют особенно крупные яблоки,
и сонный извозчик по площади катит…
«– А Вы не из Витебска?..» Он замолкает.
И вдруг произносит, как самое-самое,
названия улиц: Смоленская, Замковая.
Как Волгою, хвастает Видьбой-рекою
и машет по-детски прозрачной рукою…
«– Так Вы не из Витебска…»
Надо прощаться. Прощаться.
Скорее домой возвращаться…
Деревья стоят вдоль дороги навытяжку.
Темнеет… И жалко, что я не из Витебска.
* * * /Юрий Левитанский/
Собирались наскоро, обнимались ласково,
пели, балагурили, пили и курили.
День прошёл – как не было. Не поговорили.
Виделись, не виделись, ни за что обиделись,
помирились, встретились, шуму натворили.
Год прошёл – как не было. Не поговорили.
Так и жили – наскоро, и дружили наскоро,
не жалея тратили, тратили, не скупясь дарили.
Жизнь прошла – как не было. Не поговорили.
АККОРДЕОНИСТКА /Е. Бильченко/
Анне Щербань
Даже это пройдёт.
Завершатся Гаага и Нюрнберг.
Сёстры серьги наденут.
Берёзкой воспрянет труха.
В местечковом аду –
под забором – мне пела Анюта,
И, как бёдра рожениц,
звеня, расходились меха.
Звук саднил на шипящих.
Иврит вытекал из гортани
Кровью рыбы, плеснувшей
крылом на дощатой стене.
Нас давно уже нет.
Мы – их детские призраки, Аня,
Потому и страшим,
и смешим, и приходим во сне.
Мне никто так не пел:
безнаказанно, больно и громко,
Будто все мотыльки
лепестками коснулись лица.
Смерть красива, как Блок,
потому что она незнакомка:
Не целуй ей руки –
заржавеет слюна от кольца.
Бесхребетны слова.
Безнадёжно фатальны минуты.
Божий царь наверху.
В Небеси не закажешь такси.
В местечковом раю,
над собором мне пела Анюта:
«Даже это пройдёт…
Никогда ничего не проси».
* * * /Булат Окуджава/
Под крики толпы угрожающей,
Хрипящей и стонущей вслед,
Последний еврей уезжающий
Погасит на станции свет.
Потоки проклятий и ругани
Худою рукою стряхнёт.
И медленно профиль испуганный
За тёмным окном проплывёт.
Как будто из недр человечества
Глядит на минувшее он…
И катится мимо отечества
Последний зелёный вагон.
Весь мир, наши судьбы тасующий,
Гудит средь лесов и морей.
Еврей, о России тоскующий
На совести горькой моей.
* * * /Бен Галут/
За окном вечернего автобуса
Темнота и редкие огни.
Затерялись мы на сетке глобуса…
Сохрани нас, Боже, сохрани.
Вьются, пляшут призраки злодейские,
Прячутся от света фар в тени.
Гибнут наши мальчики еврейские…
Сохрани их, Боже, сохрани.
Мчит автобус, тьму ломая фарами.
Кто нас ждёт, друзья или враги?
Из галута мы, корнями старыми…
Помоги нам, Боже, помоги.
Едем мы, вокруг земля библейская.
Только бы не сбиться нам с пути!
Сколько стоит наша жизнь еврейская?
Просвети нас, Боже, просвети.
ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ! /Бейдер Хаим/
"Шолом-Алейхем" – что такое? –
Меня спросили как-то раз.
Сказал я: – Добрый знак рукою,
Слова надежды без прикрас,
И друг, все двери распахнувший,
Чтобы скорей тебя обнять,
Во тьму дворовую шагнувший,
Чтобы печаль твою унять.
– "Шолом-Алейхем" – что такое?
Меня спросили как-то раз.
Сказал я: – Мужество большое,
Скаким встречаем горький час,
Когда мечты коса скосила
И жизнь твоя дала излом,
Но всё же не иссякла сила
И ты на бой идёшь со злом.
– "Шолом-Алейхем" – что такое?
– Меня спросили как-то раз.
Сказал я: – Слово золотое,
Оно давно в чести у нас;
Оно сильнее, чем оружье,
Оно добро несёт с собой,
Его переводить не нужно –
Его поймёт язык любой!
ВОСХОЖДЕНИЕ /Алёна Вайсберг/
Ближний Восток для мира больней, чем Дальний – сердце, вершина, сцена, исповедальня!
В прочие страны едут, сюда восходят,
слушать гортанный говор его мелодий.
Жадно смотреть на лица, пески и камни
древней земли библейской, обетованной.
Впитывать боль и память умом и сердцем,
(Господи, как ты мог допустить Освенцим?)
Здесь по-иному плачется и смеётся,
в каждой песчинке Бог, в каждой капле солнце.
Сабры из Бухары, из Орла олимы,
все вы паломники пеклом его палимы.
В поисках смысла жизни, любви и веры
Ерушалаим – высший виток карьеры.
Каждый из нас в театре судьбы паяцев,
если захочет, сможет сюда подняться.
* * * /Казакова Римма/
Уезжают русские евреи,
Покидают отчий небосвод.
И кому-то, видно, душу греет
Апокалиптический исход.
Расстаются невозвратно с нами,
С той землёй, где их любовь и пот.
Были – узы, а теперь узлами,
Словно склад, забит аэропорт.
Что сказать, что к этому добавить?
Это чья победа, чья беда?
Что от них нам остаётся? Память.
Памятники духа и труда.
Удержать их, не пустить могли ли?
Дождь над Переделкиным дрожит.
А на указателе к могиле
Пастернака выведено: ''жид''.
ГОРОДА И ГОДЫ Дон-Аминадо
/Аминадав Шполянский/
Старый Лондон пахнет ромом,
Жестью, дымом и туманом.
Но и этот запах может
Стать единственно желанным.
Ослепительный Неаполь,
Весь пронизанный закатом,
Пахнет мулями и слизью,
Тухлой рыбой и канатом.
Город Гамбург пахнет снедью,
Лесом, бочками и жиром,
И гнетущим, вездесущим,
Знаменитым добрым сыром.
А Севилья пахнет кожей,
Кипарисом и вервеной,
И прекрасной чайной розой,
Несравнимой, несравненной.
Вечных запахов Парижа
Только два. Они всё те же:
Запах жареных каштанов
И фиалок запах свежий.
Есть чем вспомнить в поздний вечер,
Когда мало жить осталось,
То, чем в жизни этой бренной
Сердце жадно надышалось!. .
Но один есть в мире запах
И одна есть в мире нега:
Это русский зимний полдень,
Это русский запах снега.
Лишь его не может вспомнить
Сердце, помнящее много.
И уже толпятся тени
У последнего порога.
СУМЕРКИ /Андрея Дементьева/
Давай помолчим. Мы так долго не виделись.
Какие прекрасные сумерки выдались!
И всё позабылось, что помнить не хочется:
Обиды твои. И моё одиночество.
Давай помолчи. Мы так долго не виделись.
Душа моя – как холостяцкая комната.
Ни взглядов твоих в ней, ни детского гомона.
Завалена книгами площадь жилищная,
Как сердце – словами… Теперь уже лишними.
Ах, эти слова, будто листья опавшие.
И слёзы – на целую жизнь опоздавшие.
Не плачь. У нас встреча с тобой, а не проводы. Мы снова сегодня наивны и молоды.
Давай помолчим. Мы так долго не виделись.
Какие прекрасные сумерки выдались!
