Хотелось спать, есть и в туалет одновременно. Так бывает и, обычно, – в самый неподходящий момент. Но отлучиться было сложно: очередь в коридоре была здоровенная.
– Господи, ну приходили бы они, эти сумасшедшие, днем – так нет, дружными рядами прутся в полночь.- Но сердиться некогда. То и дело в дверной проем просовывается чья-нибудь недовольная морда: или кошачья, или собачья. Физиономия же хозяина при входе в кабинет обычно имеет просительное выражение.
ХозяевА, как их называет Рашида, войдя в кабинет и присев на краешек стула, обнимают свое мохнатое сокровище, успокаивающе шепчут ему что-то в макушку и искательно заглядывают в глаза врачу.
Татьяна Шереметева
Рашида работает в государственной ветеринарной лечебнице, или, как ее называют, Станции по борьбе с болезнями животных – СББЖ. С этими болезнями Рашида борется здесь уже двенадцать лет. Переманивали ее сто раз в частные клиники, однажды она даже согласилась. Поработала там недолго, потом опять вернулась сюда, в эту дыру, где и поесть негде, и прилечь нельзя, и туалет такой, что лучше уж до дома дотерпеть, благо, он рядом.
Здесь Рашида чувствует себя на своем, очень своем месте. Здесь ей не надо унижаться перед богатыми клиентами и работодателями. Здесь она самая главная, здесь ее все слушаются – и звери, и люди. Даже главврач ее побаивается. А когда идет сложная операция, просит ему ассистировать.
Рашида людей не очень любит. Знает она им цену. Она любит вот этих: лохматых и ушастых, которые, поджав хвосты, приходят к ней по самым разным причинам.
Кому прививка нужна, кому рану залечить, кому справка на выезд, кому – сделать самую грустную на свете операцию.
– И создал Бог каждой твари по паре, да еще и сказал им, плодитесь, мол, и размножайтесь… Так что ли… Они же действительно, дай им волю, будут так «плодиться и размножаться», что мало не покажется.
Помнит Рашида операцию у «британки». Европейский призер, голубая красавица. А родить первый раз не смогла. Пришлось «кесарево» ей делать. Когда Рашида увидела, сколько у нее, бедной, их в животе, глазам не поверила – девять. Розовые, голые мышата.
«Британка» была обречена, она умирала.
После операции Рашида всю ночь не отходила от нее, следила за сердцем, проверяла капельницу, колола ей лекарства из своего собственного НЗ. Государство о людях и то не думает, какие уж там кошки-собачки.
Сидела она тогда рядом с кошачьей капельницей, смотрела на истерзанное болью маленькое тельце, на полузакрытые умные кошачьи глаза и думала о себе. О своей жизни, о том, как несправедливо устроен мир.
Вот кошка: она измучена, и она умирает. Если умрет, то умрут и котята. Все девять, Рашида знает это точно. Для того, чтобы эти котята у нее появились, кошке просто понадобилось съездить к гости к котику. Пококетничать для порядка, потом подпустить к себе, потом – на десерт – треснуть ему лапой по большой, простодушной морде.
А тот, мордатый, наверняка до сих пор не понимает, почему в самом конце вместо благодарности получает он каждый раз от своих дам по физиономии.
– Это, – считает Рашида, – месть им, мужикам, за всех нас, женщин, и кошачьих, и человечьих.
И вот их целых девять. Если "британка" выживет, что вряд ли, – будет она счастливой многодетной мамашей. Вот если бы Рашиде Бог послал одного, только лишь одного ребеночка. Это было бы счастье. Но ребеночка нет. И счастья тоже нет. И уже не будет. Дома пусто и холодно. Есть работа, чужие кошки и собаки, а больше, в сущности, ничего. У "британки" девять, а у нее – ни одного.
И все же кошка выжила. Хозяйка плакала от радости и целовала Рашиду в плечо. Через три месяца подарила ей алиментного котенка – самого лучшего. Котенок был лобастый, с толстыми лапами и очень серьезный. Рашида решила для приличия неделю подержать его у себя и вернуть по причине занятости и наличия соседей по коммунальной квартире.
Прошло полгода. Теперь Рашиде есть куда спешить, кого кормить, кого воспитывать. И спит она теперь тоже не одна: котенка сколько угодно можно укладывать на его лежаночку, через пять минут он все равно неслышно запрыгивает к ней на постель.
Громко сопя от переполняющих его чувств, он наступает ей на грудь и начинает вылизывать ей лицо, потом шею. Язык у котенка, как наждак, Рашиде больно, она пытается увернуться и закрывается руками. Тогда котенок начинает лизать ее руки и от усердия всхлипывает. Рашида тихо смеется, сотрясаясь всем своим большим, крепким телом. Так происходит каждый раз.
Рашида знает лучше, чем кто-либо, что это – баловство, что животное должно знать свое место, и она добросовестно пытается применить свои профессиональные знания в домашней обстановке, чего по-настоящему не удавалось сделать еще ни одному врачу или педагогу.
Если котенок не приходит к ней сразу, Рашида не засыпает и ждет, когда же он запрыгнет. И когда он, наконец, приходит, чувствует такую радость, что тихо посылает все свои профессиональные знания куда подальше и начинает шептать котенку самые нежные, непривычные для себя слова.
Все, что накопилось за тридцать восемь лет ее, несмотря на двух мужей, всегда одинокой жизни, что оказалось никому не нужным во взрослом человечьем мире, дарит она теперь котенку. Ей стыдно в этом признаваться, она понимает, что так быть не должно, и поэтому никому об этом не рассказывает.
– Но, ведь, кто знает по-настоящему, что должно быть и как? А если она может сделать счастливым хотя бы это существо, а если она сама от этого счастлива?
Рашиде неудобно чувствовать себя в роли хозяев своих хвостатых пациентов, которых она всегда немного презирала за их глупую мнительность и уязвимость. Теперь она понимает, что это любовь делает человека уязвимым. И, если что, – мнительным.
Жизнь изменилась. Как это существо могло дарить ей столько тепла, Рашида не понимала. Но домой она теперь шла, торопясь и заранее радуясь.
Впереди еще целая ночь на работе, и потом она вернется к своему Бриташке-Чебурашке. Но это будет утром, а сейчас – разгар ночной смены.
– И сколько же в коридоре народу, черти их задери!
Это Рашида не со зла, она просто устала. Теперь граждане взяли моду своих козявок по всему миру с собой возить. А документы ведь не только за границу нужны, даже из города в город просто так не съездишь. Надо отдельный звериный билет брать, паспорт специальный иметь. Вот и приходится, кому шину на лапу накладывать, а для кого справку оформлять.
Дверь тихо зашевелилась и послышался робкий полушепот:
– Можно войти?
– Можно. Ну, заходите же, чего стоите?
В ответ еще тише:
– Спасибо…
На край исцарапанного многими когтями стула присело «существо». Аккуратно сложило курточку, одернуло юбочку и положило на колени детскую котомочку с желтенькими цветочками по синенькому полю.
Все, что касалось этой девушки, могло именоваться только с употреблением уменьшительно-ласкательных суффиксов. У нее был не рост, а росточек, не нос, а носик, не каблуки, а каблучки и т.д.
– Интересно, и как такие девушки на белом свете живут? Как они вот такими прозрачными ручками с детскими розовыми ноготками полы моют или картошку чистят? Как грядки на даче копают, как своего мужика, в конце концов, за толстую, бурую шею обнимают? Бывают ведь такие бугаи, у которых шея, аккурат, как у нее талия. Впрочем, такие не моют и не копают. И, скорее всего, никого не обнимают. Такие вот ничего лучшего придумать не могут, как припереться глубокой ночью в кабинет к занятому человеку и разговоры ни о чем разговаривать.
У Рашиды пальцы короткие и сильные, ногти подстрижены в линеечку. И ноги ее стройными тоже назвать нельзя. «Средние», в общем, ноги, как говорила всеми любимая Людмила Прокофьевна Калугина.
Но, зато, сколько зверья Рашида этими неказистыми руками вылечила, выходила и к жизни вернула. Никакой маникюр в ее работе невозможен, модельная обувь – тоже. Попробуй у операционного стола постоять на этих каблуках, попробуй с маникюром швы на кровавую рану наложить. Рашида давно уже с этим смирилась и любит себя такой, как есть.
Встала, сама закрыла за вошедшей девицей дверь.
– Слава тебе, Господи, вроде никого уже нет, коридор пустой. Никто больше не тявкает, не мявкает, не мычит, не блеет.
– О чем говорить будем, а? Девушка? О странностях любви, или как? Девушка, ау! С кем пришли, говорю? Я зверей лечу, а не людей, понятно говорю?
– Вот. – «Существо» осторожно погладило лежащую на коленях сумочку.
«Уйди, ну, уйди поскорее! Поезжай домой, или куда там еще, только не сиди здесь!», – Рашида колдовать не умела, но сейчас, про себя, старалась изо всех сил.
Хотелось поскорее выпроводить эту «ромашку» из кабинета и вернуть ее куда-нибудь на ближайшее облако, по месту постоянной прописки.
Желтые цветочки по синему полю неожиданно зашевелились, из котомочки показался вздрагивающий нос и длинные уши.
Анечка была действительно «существо». Такое вот не очень счастливое существо тридцати восьми лет от роду. Рашида была не права: с тяжелой, в том числе и не женской работой, справлялась Анечка самостоятельно, поскольку помогать было уже некому.
Когда-то у нее были мама с папой и дедушка с бабушкой.
Когда-то отец работал в конструкторском бюро, мама преподавала русский язык для иностранных студентов, дедушка ходил в магазин за продуктами и, по выражению бабушки, «ругался с телевизором», а бабушка потихоньку вела их нехитрое хозяйство. Квартира была трехкомнатная, но малогабаритная, с шестиметровой кухней, и в ней всегда было тесно.
Уже два года жила Аня вдвоем с бабушкой, и ровная тишина накрывала собой ставшие вдруг просторными комнаты.Кровать, где спали родители, и дедушкин диванчик стояли, аккуратно застеленные раз и навсегда, и рвали сердце своей безупречной нетронутостью.
Жить было невозможно, но и умирать было нельзя, поэтому бабушка из всех сил старалась если не жить, то хотя бы – не умирать.
«Господи, как это тяжело…», – шепчет она по утрам, когда надо опять вставать и опять плести бесконечное кружево домашней работы.
Бабушка помнила войну, хоронила многократно и по-разному. Но не думала она, что жизнь ее так напоследок придавит. Пережить дочку, мужа – за что это ей?
Болело сердце за Анечку. Она ведь так и осталась в своем, как называла это бабушка, «Детском мире». Книжки, книжки. Одни книжки кругом, ну теперь еще эта чертова машинка – компьютер.
И работу нашла по себе: редактор в издательстве. Еще корректором по совместительству подрабатывает. Вот так: всю жизнь про чужую жизнь читает и чужие ошибки исправляет. А на собственную жизнь и на собственные ошибки уже ни сил, ни времени не остается.
-Ань, ну что ты все дома сидишь, как репа на грядке? Ну, пошла б хоть в театр, что ли… в галерею, или куда там вы сейчас ходите. На танцы… а? Ну … в этот… ночной клуб?
Бабушке странно думать, что ее внучка давно уже переросла и танцы, и даже ночные клубы.
– Ба, ну какая я репа, я – морковка!
Анечка через силу улыбается. Настроение неважное, и больше всего хочется поскорее лечь спать и не думать о том, что было и что будет дальше – через два, четыре или десять лет.
Почему у нее не получилось то, что легко и просто случается у любой хорошенькой восьмиклассницы? Почему ее вежливо обходят стороной, почему она невидимкой идет по улицам, мимо людей, которые, как те утки из старой песни на бабушкиной пластинке, "все парами"? И куда податься, как изменить свою жизнь?
На работе сплошь замужние женщины и пожилые отцы семейств, а молодые девчонки, которые не успели окольцеваться, проводят время со своими "бой-фрэндами", которые Ане от силы в племянники годятся.
Эти мысли мучают не только ее. Бабушка специально уже и "Секс в большом городе" посмотрела, и наш фильм – про то же самое. Бабушка понимает, что наш бессовестно содран с американского, но ей гораздо интересней смотреть про наших мужиков, которые все "сво…". И все вроде похоже, те же проблемы. Но у тех, из кино, худо-бедно, хоть что-то получается, а у Ани жизнь между книжкой и компьютером завязла. Идти ей некуда и не с кем.
Бабушка вспоминает, как хорошо было в ее молодости. По вечерам – обязательно музыка, танцы. После войны люди так радовались миру, так хотели заставить себя забыть все. Как будто сговорились тогда: «У нас все хорошо, а будет еще лучше…»
До сих пор она не может спокойно слушать духовой оркестр. Как-то по-молодому начинает вспархивать сердце с насиженного за долгие годы жизни места, и перехватывает дыхание.
…Она не умела танцевать. Не умела, но хорошо чувствовала музыку, и ее всегда замечали. Никогда она не стояла у стенки, делая вид, что ей совершенно все равно. Всегда танцевала, и, если не приглашали мужчины, шла на круг, как все девчонки, с подружкой.
С подружкой в паре она всегда вела, характер такой был. Но, когда танцевала с мужчиной, становилась послушной и гибкой, мягко следовала за ним и подчинялась ему с удовольствием. И мужчины это чувствовали, ведь каждый из них хотел найти для себя именно такую: чтобы внимательно слушала их общую мелодию, чтобы с готовностью шла за ним, чтобы верила, что он все делает правильно. И с Анечкиным дедом они так познакомились. А через три недели сыграли свадьбу и уехали с ее Вологодчины по месту его службы на Север.
Те пять лет были самыми счастливыми в их жизни. Никто сейчас понять этого не может. Не верят. А как рассказать про то, как они вместе топчан себе сколотили, а потом он под ними рухнул, про то, как муж за яблоками для нее, беременной, за триста километров ездил, как ночью от голодных крыс кочергой отбивался, собой ее прикрывал.
Как она его, городского, учила коротким северным летом грядки копать, да сорняки полоть.
Как годовалая дочка однажды заболела, и ничего уже не помогало, и как муж – молодой, сильный, с капитанскими погонами на плечах, – закрыв лицо руками, плакал тогда на крыльце.
Как потом сорвался в темноту, привез на попутке с какого-то корабля военврача, старого и сердитого дядьку, как тот велел прекратить давать лекарства и немедленно сварить простой кисель из клюквы.
На всю жизнь муж сохранил благодарность к тому врачу и бесконечную веру в силу клюквенного киселя.
– Да, а врачу-то тогда было лет пятьдесят, не больше. А мы про него всю жизнь вспоминали, что – старый…
И вот теперь ей самой уже за восемьдесят, и лежит она в пустой, ставшей вдруг такой большой комнате, уговаривая себя встать. Болят ноги, руки, каждый суставчик. Болит все внутри. Но главное – душа болит неизбывной болью. Нет уже ни дочки, которую спас когда-то тот врач, ни мужа.
– Любимые мои, любимые, любимые…
Слеза медленно ползет по глубокой морщине и прячется в складках шеи.
Вот и Анечкин отец после смерти жены подался в дальние края дальше свою жизнь проживать. Уехал на свою родину в Таллин, теперь это настоящая заграница. Дочь взрослая, ему бы внуков воспитывать, а он там женился, на старости лет ребеночка родил. Бабушка не в обиде: зять – человек хороший, что уж грешить против правды. Хотя, конечно, с Анечкиным дедушкой не сравнится – тот-то орел был!
Хороший человек зять, порядочный и деликатный, даже слишком. Все скрывал свои планы насчет переезда, пугать их не хотел. Тянул до последнего.
И жену когда-то любил, а в Анечке просто души не чаял. Только назвал ее зачем-то чужим, нерусским именем – Анжела. В честь какой-то негритянки из Америки.
Вот так: вместо того, чтобы свою жизнь обустраивать, мы вечно всей страной за американских негров переживаем. Сначала «Хижину дяди Тома» до дыр зачитывали, – бабушка это по себе помнит. Потом вот, пожалуйста, у нее, вологодской, внучка – Анжела. С ударением на первой букве. Бабушка так и не приняла это имя и звала внучку Анечкой. Так это имя в семье и осталось. А Анжелой внучка была для посторонних людей.
Аня в ночные клубы не ходила и танцами интересовалась мало. Она-то хорошо понимала, что возраст у нее давно уже был для этих дел неподходящим. Это только выглядела она так – маленькая, худенькая, с русым хвостиком на голове.
– А как хорошо было раньше, – бабушка вспоминает свои локоны вдоль лица, подхваченные над ушами, и накрашенные темной помадой губки сердечком, – и носили тогда не драные джинсы, а красивые платья с плечиками и пальто с летящей спинкой, «волнующий зад» такой фасон назывался, и ботики, ботики на меху …
…Она что-то все писала, звонко цокая тоненькими пальчиками по клавиатуре. Когда бабушка подходила к двери в ее комнату, цоканье прекращалось. Бабушка подсматривать не любила, она и без того потихоньку узнала, что пишет Анечка стихи.
– Какие-какие… хорошие стихи!
Бабушка никому бы не позволила сомневаться в том, что их девочка – талант, Божий промысел. Может, это имел в виду ее отец, когда называл ребенка таким странным именем? По-русски будет Ангелина, а по-английски, оказывается, Анжела. Ангел, стало быть.
Да, умирать было нельзя, надо было сначала дождаться, когда Анечка найдет себе мужа.
И не спросишь ведь, сразу слезы на глазах, потом быстро к себе в комнату. И сидит, чужие тексты правит, деньги зарабатывает. Потому они пока и не нуждаются.
Аня и кружева вместе с бабушкой пробует плести. Бабушка это с молодости делать умеет, и не раз это умение их выручало, лишние деньги в семью приносило.
Вологодские кружева пока еще никто не отменял. Аня плетение освоила, но только самое простое, базовое. На узоры всегда не хватает времени.
«Потом», – говорит Анечка. Бабушка только кивает головой, не спорит. У Анечки это любимое словечко. Не знает она еще, как быстро это «потом» откатывается далеко-далеко в прошлое.
…Жизнь сначала шла медленно, как бы раскачиваясь. Зима тянулась долго, весной не могли дождаться лета. От Нового года до Восьмого марта был огромный промежуток.
А потом время стало наверстывать упущенное, бежать все быстрее. После пятидесяти – вообще стало обваливаться глыбами, как подтаявшие ледники на Севере.
Умный Анечкин папа называл это «эффект туалетной бумаги». Прав был зять: пока рулон большой, он расходуется не так, как в конце. А там – чем меньше остается, тем все быстрее и быстрее сматывается… И скоро уже только остов на металлической палочке болтается. Анечка возмущалась: обидное, некрасивое сравнение. Она еще не знала, как прав был ее отец.
Сидит Аня дома, иногда к подруге на дачу ездит. Ничего хорошего, только расстраиваться лишний раз. У подруги дети уже взрослые, второй муж. А у Ани – чужая жизнь в книжках и запятые, расставленные авторами, где попало.
Возвращаясь из гостей, она подолгу смотрит в темное окно у себя в комнате. Или рисует каких-то крылоподобных существ.
С детства она верила, что у нее есть тайный доброжелатель. И не случайно у нее самой такое удивительное имя. Ее собственный Ангел думает только о ней, он неслышно ей помогает и охраняет от бед.
Была ранняя весна: как всегда, первое солнце и одновременно заморозки. Аня шла по Арбату и удивлялась тому, как еще там сохранился старый, известный на всю Москву, зоомагазин. Здесь давно должен бы быть японский ресторан или офис банка.
Но магазин пока стоит и даже работает. По этой причине вдоль его витрин до сих пор собираются бабушки с котятами в носочках и здоровые мужики, торгующие рыбками и водорослями в литровых банках.
Около стены сидел на корточках, как это сейчас принято, парень, на коленях у него лежала большая картонная коробка. В самом углу там сидел маленький зайчик. Беленький…
– Не зайчик, а кролик, – оборвал Аню парень, – Ангорский.
– Как это, ангорский? – Аня знала, что ангорскими бывают кофты, у мамы ее раньше такая была. Теперь бабушка донашивает.
– Порода такая, – с ненавистью глядя на Аню, объяснил парень.
Больше спрашивать ей уже ни о чем не хотелось. На прощание посмотрела еще раз на «зайчика», сжавшегося в самом углу коробки. Он был совсем еще маленьким. Уши были прижаты, нос смешно дергался. Было видно, что ему очень холодно.
– А если не продадите зайчика, что делать с ним будете? – Аня натянуто улыбнулась парню.
– Кролик это, кролик! Суп из него сварю! Идите, женщина, отсюда.
Договорились довольно быстро, поскольку парню смертельно надоело торчать на морозе. Он сунул в руки Ане коробку, зажал деньги в кулак и быстро скрылся в переулках.
Коробку она выбросила, кролика засунула себе под куртку, прикрыв его шарфом.
Когда приехала домой, с порога объявила бабушке: «Я не одна, а с мужчиной!» Бабушка, чуть помедлив, вышла в коридор.
– Вот он, какой у нас, смотри!
– Ну что ж ты так шутишь? Мужчина…
– А-а, испугалась? То-то же…
Кролик был пушистый и очень тощий. Весь вечер он сидел на подушке у батареи, не прыгал и не ел. Даже не пил, только мелко дрожал и никак не мог согреться. То же самое было и на следующий день. Вечером у него началась рвота.
Читать далее:
https://www.proza.ru/avtor/longislandcity
