Две главные вехи в его судьбе остались в нашей памяти навсегда. Повесть «В окопах Сталинграда», в которой мы узнали неприкрытую правду о страшной войне. И его слова на стихийном митинге у Бабьего Яра: «Здесь похоронены не только евреи. Но лишь евреи были убиты за то, что они – евреи…» Именно писатель и диссидент Виктор Некрасов показал Евгению Евтушенко место массового расстрела, и тот чуть ли не на спор написал свою поэму «Бабий Яр», прогремевшую на весь мир.
10 октября 1959 года на второй странице «Литературной газеты» была напечатана небольшая статья в рубрике «Писатель предлагает». «На окраине Киева, на Лукьяновке, за старым еврейским кладбищем есть большой овраг, название которого известно теперь всему миру. Это Бабий Яр. Восемнадцать лет тому назад именно здесь, в этом яру, было совершено одно из самых страшных преступлений за всю историю человечества. 29 сентября 1941 года сюда было согнано гитлеровцами несколько десятков тысяч ни в чем не повинных мирных жителей и безжалостно расстреляно…»
Он пишет в этой статье, что в сентябре 41-го года зверски были уничтожены «тысячи советских людей». Он еще не может написать «евреев». Но стоя над пустынным, залитым водой Бабьим Яром, думает о проектах памятника – всеми тогда забытых. «Сейчас в архитектурном управлении города Киева мне сообщили, что Бабий Яр предполагается “залить” (вот откуда вода!), иными словами, засыпать, сровнять, а на его месте сделать сад, соорудить стадион… Возможно ли это? Кому это могло прийти в голову – засыпать овраг глубиною в 30 метров и на месте величайшей трагедии резвиться и играть в футбол? Нет, этого допустить нельзя!» Автор статьи – известный советский писатель Виктор Некрасов, лауреат Сталинской премии, коммунист, орденоносец.
Через несколько месяцев Виктор, или, как его называли друзья, Вика, Некрасов водил по родному Киеву своего молодого, но уже знаменитого друга Евгения Евтушенко. И 19 сентября 1961 года в уже упоминавшейся «Литературной газете» была опубликована прогремевшая на весь мир поэма «Бабий Яр».
Вы помните, одно из самых знаменитых стихотворений ХХ века заканчивалось так: «Еврейской крови нет в крови моей. Но ненавистен злобой заскорузлой я всем антисемитам, как еврей, и потому – я настоящий русский». На самом деле, так по праву мог сказать о себе русский писатель Виктор Платонович Некрасов.
Окопная правда
Самым близким ему человеком была мама – Зинаида Николаевна. Она была потомком древнего аристократического рода Мотовиловых, внучкой шведского барона и дальней родственницей Анны Ахматовой. В юности училась в Швейцарии и Франции, там вышла замуж за банковского служащего Платона Федосеевича Некрасова. Виктор родился 17 июня 1911 года в Киеве. Раннее детство провел в Лозанне, потом и в Париже (мать работала врачом в военном госпитале). В 1915 году они вернулись в Киев. В октябре 1974 года Виктор Платонович вернется во Францию уже изгнанником и упокоится спустя 13 лет на Сен-Женевьев-де-Буа.
А перед этим была советская биография писателя-фронтовика. И все же не совсем обычной была эта судьба, вместившая учебу в Киевском архитектурном институте, увлечение театром, работу актером и режиссером, художником в провинциальных театрах. С 1941 по 1944 годы он воевал. Бои в Сталинграде, на Украине, в Польше. Потом – журналистская работа в киевской газете, которая стала преддверием литературной судьбы.
Он писал повесть. Задолго до появления лейтенантской прозы Быкова, Бакланова, Астафьева он написал свой «Сталинград» (позже повесть была названа «В окопах Сталинграда») – это была настоящая, правдивая, «окопная» книга. Да, официальная литература о войне была иной. Лишенная всяческого глянца повесть о людях из окопов, об их быте, жизни на грани гибели, переживаниях и открытиях имела оглушительный успех, но и недоброжелателей хватало.
«Сегодня, возвращаясь к тексту “Окопов”, – пишет Зоя Богуславская, – я вижу между строк прозрение человека, прошедшего, быть может, самую бесчеловечную из войн, лишавшую людей, кроме самого права распоряжаться жизнью, – будущего, а страну – потенциала великих открытий и свершений». И не было еще в газетах историй про «убийц в белых халатах» и «космополитов». Поэтому едва ли не самым обаятельным героем книги стал сутулый, нескладный, интеллигентный математик, ушедший на войну лейтенант Фарбер.
Уже во время «оттепели» эта роль в фильме «Солдаты» станет первой и определяющей для молодого фронтовика Смоктуновского. «Смоктуновский еще не был Гамлетом. Но он уже был Фарбером… Правдивым до предела», – говорил Некрасов. «По непонятным мне причинам Фадеев не очень благосклонно отнесся к этой повести, – вспоминал писатель. – Но дальше случилось совершенно неожиданное для меня событие – она получила Сталинскую премию». Писателю рассказали в редакции журнала под большим секретом: «Вчера ночью, на последнем заседании Комитета, Фадеев вашу повесть вычеркнул, а сегодня она появилась. За одну ночь только один человек мог бы вставить повесть в список. Вот этот человек и вставил».
Некрасов получил большие по тем временам деньги. Можно было и машину купить, но капитан Некрасов отдал деньги на покупку колясок для инвалидов войны, поскольку они стали к тому времени платными… И были поездки за границу, и очерки в газетах журналиста и писателя Некрасова, не радовавшие Политбюро. Пока наконец 21 июня 1963 года на Пленуме ЦК КПСС Хрущев не заявил, что чем раньше партия освободится от таких людей, как Некрасов, тем лучше. Его стали прорабатывать в печати, на всевозможных заседаниях и собраниях, возникло персональное дело… Он недостаточно клеймил суровый оскал капитализма.
Над Бабьим Яром
Другом и учеником Некрасова стал Ион Деген – герой, ветеран, врач, поэт, давно ставший в Израиле всеми уважаемым героем ветераном-танкистом и еще – известным хирургом. Он вспоминает, как однажды, вернувшись в Киев из Москвы, Некрасов сказал ему:
«Понимаешь, я обедал в ЦДЛ. Подошел ко мне Женя (Евтушенко) и сказал: “Ваши киевские друзья меня почему-то не любят. А вот я через пару дней отколю такой номер, что вы ахнете”. И, как видишь, отколол». «Некрасов имел в виду появившееся накануне в “Литературной газете” стихотворение “Бабий Яр”, – рассказывает Деген. – Я не собирался обсуждать литературные достоинства этого стихотворения. Но мне не очень понравилось, что человек написал стихотворение, чтобы отколоть номер…»
Так случилось, что увековечивание Бабьего Яра, в котором немцы и их подручные расстреляли несколько десятков тысяч киевских евреев, стало делом жизни русского писателя Виктора Некрасова.
«Траурное осеннее небо нависло над Киевом 29 сентября 1966 года, ровно через четверть века после начала бойни в Бабьем Яре. Бойни? Человечество еще не придумало этому названия, – рассказывает Ион Деген. – Трагедия? Катастрофа? Охватывают ли эти земные слова космическое сатанинство преступления? Способно ли человеческое сознание вместить и осмыслить произошедшее здесь?
Люди, никем не организованные, не приглашенные, опасавшиеся наказания за недозволенную демонстрацию, стекались в Бабий Яр. Даже приблизительно я не могу сказать, сколько сотен или тысяч киевлян пришли на стихийную демонстрацию памяти и протеста. Почему эта демонстрация была противозаконной, если лозунги советской системы, если ее фразеология – не сплошная фальшь и очковтирательство? Никакая власть, кроме фашистской, не могла и не должна была опасаться такой демонстрации.
Огромная молчаливая толпа ожидала чего-то, вытаптывая увядший бурьян. Взоры людей остановились на Викторе Некрасове. И, может быть, поэтому он, один из толпы, стал ее выразителем и голосом. Некрасов говорил негромко. Но такая тишина окутала Бабий Яр, что слышно было шуршание шин троллейбусов на Сырце, а тихое стрекотание кинокамер казалось смертельным треском пулеметов. Некрасов говорил негромко о невообразимости того, что произошло здесь четверть века назад, о немцах, об их пособниках украинцах, о том, что коллективная память человечества должна способствовать предотвращению подобного в будущем, о преступности забвения и умолчания…»
А сам Некрасов вспоминал об этом дне так:
«Когда я, почти двадцать лет спустя, пытался заикнуться о памятнике на месте расстрела <…>, на меня смотрели, как на полоумного: “Какой памятник? Кому? Памятник ставят героям. А здесь – люди добровольно пошли, как кролики в пасть удава…” И тут же был отдан приказ – Бабий Яр замыть. Чтоб следа его не осталось. Какая трагедия? Никакой трагедии. Забудьте! И переименовали яр в Сырецкий Яр. А потом замыли – насосами, пульпой – смесью глины с песком. И превратился овраг в пустырь, заросший бурьяном.
Как известно, логика – не самая сильная черта коммунистической идеологии. Сначала решили забыть и замыть Бабий Яр. Потом уничтожили старое еврейское кладбище, соседствовавшее с Бабьим Яром. Осквернили и разбили памятники. Затем разогнали людей, которые в день 25-й годовщины расстрела собрались на том месте, где погибли их отцы, братья, сестры. Участников этого якобы “сионистского сборища” стали прорабатывать, вызывать на партбюро. В том числе и меня… Через две недели рядом с шоссе, ведущим на Шулявку, появился вдруг камень с надписью, что здесь будет сооружен памятник жертвам временной фашистской оккупации города Киева. Вскоре объявлен был конкурс на этот памятник».
«Я – неугоден?»
17 января 1974 года в квартире Некрасова проходил обыск. Нашли два неопубликованных рассказа. Начались допросы, из библиотек страны книги Некрасова были изъяты. «Я стал неугоден, – пишет Некрасов Брежневу. – Кому – не знаю. Но терпеть больше оскорблений не могу». 12 сентября 1974 года, имея на руках советские загранпаспорта сроком на пять лет, Некрасов с женой вылетели из Киева в Цюрих. Началась совсем другая история – не очень длинная, но яркая. Он жил в Париже, вначале у Марии Розановой и Андрея Синявского, затем на съёмных квартирах. Летом 1975 года был приглашён писателем Владимиром Максимовым на должность заместителя главного редактора журнала «Континент», сотрудничал в парижском бюро радиостанции «Свобода». Через несколько лет Виктор Некрасов был лишён советского гражданства «за деятельность, несовместимую с высоким званием гражданина СССР». Он будет много работать. Пить. Болеть. Скончается от рака лёгких в Париже 3 сентября 1987 года.
А тогда, вскоре после его эмиграции, 29 сентября 1976 года в израильском поселении в Галилее бывшие киевляне отмечали 35-летие трагедии Бабьего Яра. Из Парижа к ним в гости приехал Виктор Некрасов. Он написал потом об этом: «Пели молитву. Тоже чужую, непонятную мне, как и многое в этой стране. И горы окружали меня чужие, невысокие, складчатые, сухие над вечерним озером. Но себя я не чувствовал чужим. За те немногие дни, что я пробыл в этой маленькой, изрезанной границами, окруженной врагами, обуреваемой страстями, верной чуждым мне традициям стране, я понял, что я ей не чужой, как и то, что она близка мне. Чем же? Чем может быть близка мне страна, язык которой я никогда не выучу, религиозный уклад которой мне далек и мирты не похожи на березы? Я стоял у Стены Плача в черной ермолке на макушке и смотрел на старых евреев с длинными пейсами и в белых чулках и на бледных мальчиков с такими же пейсами, на молодого светловолосого парня в солдатской форме, на нем тоже была ермолка, и губы его что-то шептали. И глядя на него, в запыленной форме, и на тех, на автобусных остановках, голосующих на дорогах, чтоб подвезли на субботу домой («Мерзавцы, а кто же в лавке остался?»), я думал о том, что, может быть, это единственные сейчас в мире солдаты, которые, стреляя, знают, во имя чего они стреляют и что защищают. Свою страну, свое право жить в этой стране».
Это было 40 лет тому назад. Две главные вехи в его судьбе остались в нашей памяти навсегда. Его правда о войне. И его слова на митинге у Бабьего Яра, о которых так замечательно написал Сергей Довлатов: «Отмечалась годовщина массовых расстрелов у Бабьего Яра. Шел неофициальный митинг. Среди участников был Виктор Платонович Некрасов. Он вышел к микрофону, начал говорить.
Раздался выкрик из толпы:
– Здесь похоронены не только евреи!
– Да, верно, – ответил Некрасов, – верно. Здесь похоронены не только евреи. Но лишь евреи были убиты за то, что они – евреи…»
1
