На днях прочел в газете: «Нашлось кольцо Марлен Дитрих.
Она потеряла его в озере 75 лет назад, катаясь на американских горках». Марлен Дитрих — надменная суперзвезда, «голубой ангел» западного кино, подруга Хемингуэя, Ремарка, Жана Габена.
Такая, казалось бы, далекая от нашей бедной, забитой веками и большевиками инфантильной России.
Но вот какая вспомнилась удивительная история…
…Я был советским библиотечным ребенком, любил, как все дети, читать сентиментальные рассказы советского писателя К. Паустовского.
Потом попал в Сибирь, прошел там суровейшую школу выживания. Вернувшись в Москву, стал пробиваться в кино.
Все мы тогда бредили Западом, русской культуры как бы стеснялись.
Шла «оттепель» — первая духовная «перестройка».
Однажды мне в руки попала моя детская книжка Паустовского — отшатнулся с краской стыда.
И тут как раз — звонок Андрона Кончаловского: «Марлен Дитрих приехала!»
Вечером у Дома литераторов — не пробиться.
Но Андрон ведь сын баснописца!
Поэтому мы сидим в партере.
И вот — Она.
Узкое белое платье. Потрясающая фигура. Колье из огромных бриллиантов.
Чуть хрипловато запела — бесстрастно, как бы сверху, и чудовищно эротично. «Лили Марлен»! Мы лопались от священного восторга!
Вот оно! Зал ревел…
Напились мы тогда у Андрона по-страшному.
Орали, визжали — к черту Россию лапотную, только Запад!
Его изощренность, его раскрепощенность, его свобода!
Проснулись днем, опохмелялись, и на второй концерт Марлен Дитрих пойти сил уже не было…
Прошло много лет, пришла настоящая перестройка — перепалка, перестрелка. Дюжина олигархов и десять тысяч обкомовцев-ЦКВЛКСМовцев быстро скупили за гроши всю Россию.
Народ стал вымирать — по миллиону в год.
Слово «мораль» было оплевано, самой популярной стала крутая фраза:
«Я ничего никому не должен!»
Как бы сбывались наши оттепельные мечты:
Россия захлебывалась восторгом свободы, не замечая ее стремительного обращения в своеволие, в свободу от идеалов и принципов христианской цивилизации.
Над словами «долг», «патриотизм», «душевность» издевались сверху донизу, от радио до ТВ.
Страной правили новые русские мошенники, блатные и горсть новых бюрократов. Я от этой вони и грязи сбежал на Запад, с ужасом слушал новости о Жириновском, об авторитетах, правящих целыми областями, о путанах, ставших главными звездами медиа, о Березовских и Потаниных, о батальонах киллеров и прочей пене лжекапитализма.
Так прошло 15 лет!
Но мало-помалу Россия стала опоминаться, оглядываться, хотя бы стонать.
Я вернулся в Москву, съездил в Крым, страну нашего юного диссидентства, с ужасом бежал из шалманистого, грохочущего Коктебеля.
Заехал в Старый Крым, и вот случайно попал в маленький, только что открытый музейчик всеми забытого детского моего кумира Константина Паустовского.
Осмотрел бедную экспозицию с как бы снисходительной полуусмешкой умудренного огромным миром небожителя и, выходя, вдруг увидел на стене в холле странную фотографию: Константин Паустовский, а перед ним на коленях стоит какая-то странная женщина.
Я наклонился, прищурясь…и, не веря своим глазам, обернулся к девушке-экскурсоводу!
И она кивнула мне с улыбкой понимания: «Да, это — Марлен Дитрих!»
Признаюсь, я был в легком шоке.
А когда девушка рассказала мне историю этой фотографии, пришел в шок настоящий…
Потому что оказалось, что на том самом втором вечере Дитрих в ЦДЛ, куда мы с Андроном не пошли, случилось нечто фантастическое для «новой» России!..
Итак, в конце концерта на сцену ЦДЛ вышел с поздравлениями и комплиментами большой новый начальник — из старых, конечно, кагэбэшников, — и любезно спросил у Дитрих:
«Что бы еще вы хотели увидеть в Москве? Все, что угодно! Кремль, Большой театр?»
И недоступная богиня в миллионном колье вдруг тихо так ему сказала: «Я бы хотела увидеть знаменитого русского писателя Константина Паустовского.
И поклониться ему. Это моя мечта и мой долг».
Сказать, что все присутствующие были ошарашены, — значит не сказать ничего!
Мировая звезда — и какой-то Паустовский! Что за бред? Все зашептались. Начальник, тоже обалдевший сначала, опомнился первым, понял — с жиру бесятся!
Ничего, и не такие странности видели и причуды у полоумных звезд!
И всех подняли на ноги, и к вечеру нашли этого самого Паустовского, уже полуживого, умирающего в дешевой больнице. Объяснили.
Врачи запретили.
Попросили.
Отказался сам Паустовский. Потребовали. Не вышло.
Пришлось, неумело с непривычки, умолять.
И вот в тот второй вечер при огромном скоплении народу на сцену ЦДЛ вышел, пошатываясь, высокий худой старик — и сияющая легендарная звезда Запада, гордая киношная валькирия, подруга Ремарка и Хемингуэя вдруг безо всяких слов, молча грохнулась перед ним на колени, а потом, схватив его руку, долго ее целовала и прижимала к своему лицу, залитому абсолютно некиношными слезами.
Зал замер, как в параличе.
И потом медленно, неуверенно, оглядываясь, как бы стыдясь чего-то, начал медленно вставать. И тут чей-то негромкий женский голос выкрикнул что-то потрясенно-невнятное — и зал сразу как прорвало бешеным водопадом рукоплесканий!
А потом потрясенного Паустовского усадили в кресло, и, когда блестящий от слез зал, отбив ладони, затих, Марлен Дитрих тихо объяснила, что прочла она в жизни книг как бы немало, но самым большим литературным потрясением в ее жизни стал рассказ советского писателя Константина Паустовского «Телеграмма», который она случайно прочитала в немецком переводе в каком-то сборнике рекомендованных немецкому юношеству рассказов. И, утерев последнюю, совсем уж бриллиантовую слезу,
Марлен сказала, очень просто:
«С тех пор я чувствовала как бы некий долг — поцеловать руку писателя, который это написал.
Сбылось!
Я счастлива, что успела это сделать»…
Вот, собственно, и вся история.
Ох, как же часто мы обманываемся насчет Запада!
И как трудно иногда разглядеть за безумным блеском недоступной звезды отзывчивое, трепетно бьющееся человеческое сердце.
доброе и отзывчивое.
Которого не разглядела в матери дочь Марлен…
А вообще, как же это чудно — успеть заплатить долг!
