«Я пришел за советом к мулле. Мулла сказал: иди к раввину!»
В центральный зал Синагоги эту картину внесли закатанной в рулон. Стали разворачивать – места на полу не хватило, мешали скамьи. Шутка ли: размер холста 10 на 7 метров.
– Эта картина называется «Реквием Холокосту», – рассказывает Вагиз Адизянович Адельшин, 76-летний петербургский художник, татарин по национальности. – Слева оркестр заключенных. Их заставляли играть в то время, когда пытали и мучили других евреев. Потом всех музыкантов расстреляли. В центре картины – восстание в Варшавском гетто. На заднем плане – поезда, доставлявшие евреев в концлагеря.
Вагиз Адельшин готовил эту картину около 4 лет. А как закончил – начался кошмар.
– Души убитых евреев приходят ко мне во сне, протягивают руки, о чем-то просят, – содрогаясь, рассказывает художник. – Что они хотят? Может быть, какую-то молитву просят? Может, я должен что-то для них сделать? Я человек верующий, пошел к мулле. А он – посоветовал обратиться к раввину!
Так Вагиз Адизянович оказался в кабинете у раввина Цви Пинского. А потом и принес свою картину, чтобы показать ее в Синагоге.
Как вышло, что татарин, мусульманин, так проникся трагедией еврейского народа?
Все началось с рассказа польской дамы.
После перестройки Вагиз Адизянович – любитель путешествий и лингвистический самородок – колесил по всей Европе, подрабатывал портретами и копиями, быстро осваивал разговорные языки. История картины о Холокосте началась в Варшаве. Художник пришел к одной очень немолодой даме – писать ее портрет. На стене у той висела маленькая плакетка, на ней выемка, а внутри – рисованный углем колос пшеницы и надпись по-польски: «Дай нам, Б-же, хлеб насущный».
Художнику стало интересно, что за картинка такая. И услышал страшную историю.
История плакетки. Рассказ польской дамы
«Это было в войну. Кто-то постучал в дверь. Открываю – на пороге высокий, худой мужчина. Одежда на нем висела, как на вешалке.
– Пани! Дайте кипятку! У меня в гетто семья умирает.
Гетто находилось совсем рядом, на соседней улице.
Я предложила ему поесть. Он отказывался. Но я его усадила, накормила – он каждую крошку подбирал. Звали его Йозек, он был художник, ювелир. Я дала ему хлеба для семьи. И сказала, чтобы постарался выбраться ко мне и на следующей неделе – я шила мундиры для немцев, и мне должны были выдать продуктовую карточку. Он пришел и подарил мне плакетку – новенькую, блестящую. Я была изумлена, велела снова приходить. Но он не пришел. Вскоре я увидела его из окна трамвая, выскочила…
– Йозек, почему не пришел?
– Пани, мне неудобно брать у тебя хлеб. Мне больше нечего дать тебе взамен.
Я с трудом выспросила у него, где находится его барак. Через несколько дней раздобыла бутылку вина, сунула охране – пропустили. Я принесла Йозеку еды – но там уже не было ни его самого, ни его семьи. Мне рассказали, что все его родные умерли, а сам Йозек развел в ведре мел и на стене написал: «Leben und leben lassen» («Живи сам и давай жить другим – ред.»). За это его расстреляли. В память о Йозеке я берегу эту плакетку. Видать, уголь потом у него кончился, он больше не мог для меня ничего нарисовать, и ему было неловко брать у меня хлеб…»
Польские художники сказали: «Гениуш»
– Благородство Йозека меня потрясло, – рассказывает Вагиз Адизянович. – У него семья умирает, а ему неловко, видишь ты… Сначала я думал написать портрет этого Йозека. Потом побывал в еврейском музее. Видел фотографии. Мертвые дети на земле, столько трупов… Самое страшное – я смотрел на этих детей и ужасался: ведь это мои одногодки! Думал, с ума сойду. Потом я поехал по лагерям: Освенцим, Майданек. Общался с выжившими. Материалов накопил – одних набросков полмашины. Сделал сначала экскиз метр на метр. Но что передашь на таком маленьком холсте? Решил увеличить в 10 раз. Большую картину писать недешево: нужно арендовать мастерскую, покупать холсты, краски. До обеда я занимался халтурой – брался за любые заказы. А после обеда писал картину. Девять с половиной месяцев работал. Как закончил – пригласил польских художников. Они посмотрели и сказали: «Гениуш!».
А вот собственная родня, как признается Вагиз Адизянович, его порыв не оценила.
– Они меня упрекают: лучше бы ты себе на квартиру заработал! И вообще, где ты и где евреи? Я отвечаю им: мы все рождаемся одинаковыми! Истребление нации – разве можно относиться к этому равнодушно?
И то сказать: пример неравнодушия и героической помощи евреям Вагиз Адизянович видел в собственной семье.
Он не иуда, он татарин!
В годы войны дядя Вагиза Адизяновича с товарищами попал под Севастополем в плен. Среди них был горбоносый лейтенант-еврей. Немцы привели пленников в церковь. Переводчик сказал еврею: «А тебя, иуда, мы расстреляем!». И тут дядя неожиданно для себя выкрикнул: «Это не иуда, это татарин!». «А чем докажешь?» – поинтересовались немцы.
И тут дядя сделал то единственное, что в этой ситуации оставалось: снял штаны. И татарин, и «иуда» были обрезаны. Немцы поверили, лейтенант остался жив. Он дружил с дядей и приезжал к нему до самой смерти.
Да, так что же сказал раввин?
Вагиз Адельшин с фотокопией своей картины в Большой Хоральной Синагоге
Мы начали наш рассказ с того, что Вагиз Адизянович оказался в Синагоге, в кабинете у раввина. Что же сказал ему рав Цви Пинский?
– В еврейской традиции есть несколько дат, когда читается молитва за умерших. Тогда же мы молимся и за души погибших в Холокост. Эти люди попали сразу в рай. Б-г принял их с распростертыми объятиями. Их души не страдают.
После этих слов Вагизу Адизяновичу стало легче. В любом случае, он ни о чем не жалеет:
– Я выполнил свой долг. Оставил память.
В целом, трагические сюжеты для художника совсем не свойственны. Все остальные его картины позитивные и жизнеутверждающие.
Анна Бродоцкая
63 элементов 1,473 сек.