Поёт морзянка за стеной весёлым дискантом,
Кругом снега, хоть сотни вёрст исколеси.
М. Пляцковский «Морзянка»
У меня на зимовке осенью появился горностайчик. Стремительный, проворный, шустрый как веник.
Сначала, завидев меня, он возбуждённо стрекотал и скрывался в поленнице, но потом осмелел и стал присматриваться. Высунет голову с круглыми ушками и смотрит, что же у человека в руках. А я уже несу ему рыбу. Положу у поленницы, отойду и смотрю.
Вот он выскочит и пытается рыбью тушу в щель между поленьями затащить. А рыбина больше самой «норки». Тогда попрыгает, покрутится, почирикает недовольно и приступает к трапезе там, где найти довелось.
Выедает в основном мясо вокруг плавников и тёшу, так рыбаки называют жирную часть на брюшке рыбы. На второй день выгрызает рыбью печень, остальное не трогает: мышей хватает. Они горячие, вкусные, чего зубы морозить?
Этот жизнерадостный, бодрый, шныристый зверёк обладал недюжинными «музыкальными» способностями: скрипел, стрекотал, ворчал, чирикал, шипел и тявкал.
Ну, ни дать, ни взять скворец Дразнилкин на ветке! Мне сразу вспомнилась шутливая детская песенка «Савка и Гришка сделали дуду». Гость получил кличку Савка, на которую вскоре стал реагировать. Я тяжело переживал нелепую гибель своего верного пса Таймыра, а тут опять появилась животинка, с которой можно словом перемолвиться.
Горностаи живут в тайге и лесотундре, но в Арктике (зимовка находилась на 75-ой параллели) встречаются крайне редко.
Из задушевных бесед выяснилось, что Савка не только классный музыкант, но и в географии сведущ: знает что такое параллели. В подтверждение своих «слов», он как-то выложил на доску у порога аж десять задушенных мышей, вытянув их по пять штук в две ровные линии. Отдарился.
Я испугался, что он под горячую лапу задавит и моего ручного лемминга и сделал Чуньке защитный ошейник: отрезал от красной тряпочки узенькую полоску, и когда Чунька после вечерней порции хлебных крошек с крупинками сахара заснул в своём гнёздышке в старой калоше, я осторожно надел ему на шею эту полоску и закрепил её капелькой клея.
«Красный ошейник спасает собак от нападения волка, а горнак — тот же волк, только ростом не вышел! Значит, и он красного цвета боится.»
Освоившись на новом месте, Савка прогнал и передушил леммингов в подполье, чуть расширил мышинную дырку в углу зимовья и перешёл жить в старый валенок у лежанки. Утром вскочит на стул и свистит у самого уха:
– Пиф-пиф-пиф- чик-чир-р-р! (Вставай, соня, Савка кушать хочет!)
Этот маленький юркий хищник частенько следовал за мной, как собачка, с величайшим тщанием обследуя каменные осыпи, приливную полосу и кучи плавника на берегу.
Если я уезжал на лодке проверять сети, он оставался ждать на берегу и в награду получал рыбёшку. Когда я однажды, шутки ради, бросил ему колючего бычка, Савка возмутился и в длинной тираде скрипов и чиков сообщил всё, что думает о подобных мне жадинах-говядинах. Пришлось дать ему жирного сига, которого он с ворчанием утащил под старую корягу.
Но стоило мне отойти от зимовья примерно с километр, как Савка, свистнув на прощанье, возвращался домой. Очевидно, он считал, что площади километр на километр вполне достаточно для охоты и расширять ареал не считал нужным.
Когда началась перекочёвка куропаток из тундры в лесотундру, и в окрестностях избы повсюду забегали небольшие, величиной с голубя, белые птицы, Савка вдруг надолго пропал. Смотрю: тащит добытую курочку, зажав одно её крыло в зубах, как носил мышей. Потом уронил её себе под ноги и поволок: добыча весила раза в три больше охотника.
– Что же ты её "против шерсти" тянешь? Советую тебе ухватить птицу так, чтобы пёрышки по снегу скользили, гораздо легче будет!
– Чик-чик-чир-р-р! (Я бы советовал мне не советовать!), – зверушка опять ухватил добычу за крыло и положил ее к порогу избы.
– Ц-ц-ц-цр-р-р!(Уф-ф! Едва доволок!), – и Савка тяжело вздохнул, как охотник принёсший на горбу оленя.
Чуток отдохнув, он разгрыз зоб птицы и стал лакомиться почками ивы.
– Во как! Решил стать вегетарианцем?
– Чик-чик-цвр-р-р! (Нет, я мясо люблю. Но вот на салатик потянуло. Скоро зима, витаминами запасаюсь!)
– А мне оставишь немного?
– Чир-р-р-чир-р-р-тяв! (Чур-р на одного! Чур! Ты большой, сам добывай!)
Я не стал мешать горнаку есть зелень. Меня умилила сама ситуация: он ведь мог бы пообедать "салатом" сразу, как добыл куропатку. Но ведь приволок её к избе! Значит, знает свой дом, а меня признаёт равным себе напарником!
У меня была лицензия на отстрел трёх оленей для пропитания. Первого рогача я добыл в сумерках, километрах в полутора от зимовья. Пока обрабатывал тушу, стемнело. Уложил в рюкзак «потроха», грудинку и ноги, остальное прикрыл шкурой и оставил до утра: пусть замёрзнет – не пачкает рюкзак и нести удобней.
Дома накормил Савку свежиной, а утром не услышал бодрого чириканья.
«Налопался от пуза и дрыхнет», – решил я и пошёл за мясом.
Каково ж было моё удивление, когда в грудной клетке туши обнаружился измазанный жиром и кровью, растолстевший горнак!
Хищник недовольно застрекотал-заскрипел, как железом по стеклу, стал бегать туда-сюда по туше, коротко взлаивать и даже имитировать атаки: мол всё тут моё, а ты, дружище, проваливай!
– Ну и наглец же ты, Савватей Савельич! Я добытчик или кто?
– Чик-чик-чиррр! Тр-р-р-скр-р-ш-ш-ш-тяв! (Чур-р-р на одного! Кто не успел – опоздал!)
Этот патологический жадина был возбуждён до крайности: бусинки глаз так и полыхали алчным огнём.
Пришлось обойти тушу и ударить по ней сзади обухом топора.
Савватей-Разбойник выскочил и, недовольно цвиркая, отбежал в сторону.
Я разделал добычу и уложил в рюкзак.
Занятый своими мыслями, оглянулся лишь у порога избы. Горностай, как верный пёс, скакал по моим следам с крупным куском мяса в зубах. На его симпатичной мордашке было написано совершенное довольство самим собой.
– Ах, ты умничка моя, труженик у моря, подобрал, что осталось!
Савка оставил добычу, встал на задние лапки, разгладил фельдфебельским жестом усы, свистнул, крякнул, отрррапортовал:
– Чик-чик-тр-р-р-скр-р-р-цр-р-р! (Порррядок в танковых частях!)
По вечерам я включал радиоприёмник «Спидолу» и мы слушали музыку или новости этого не всегда белого света. В начале ночи на коротких волнах хорошая проходимость, мне часто удавалось поймать морзянку, передаваемую не очень опытным радистом, возможно, молодым солдатиком. Такой радист обычно передаёт группы цифр, передаёт не очень быстро, примерно со скоростью 60-70 знаков в минуту, а цифры на такой скорости имеют совершенно особенный, чарующий напев.
Я замирал у приёмника, вспоминая золотое времечко, проведённое на метеостанции, и одну знакомую радистку, обладающую совершенно особенным, чарующим голосом.
Эх! Что имеем – не храним, потерявши – плачем…
Однажды, крепко задумавшись, я сидел за столом и легонько крутил колёсико настройки – частота «плавала» и надо было добирать – как вдруг заметил сидящего рядом с моей рукой Савку.
Он сидел тихо, чего с ним никогда не бывало, и был весь внимание: слушал морзянку, поток цифр.
Я тихонько дотронулся до его лапки, до живота, до спинки, погладил по голове, почесал за ушком – ноль внимания, а ведь раньше он никогда не разрешал к себе притронуться, хоть и брал еду из рук!
Что за чудо? Никак вредная тётка Арктика подменила мне горнака?
Вдруг Савка напрягся, рванулся, обежал ящичек приёмника кругом, нашёл место, где изнутри были прикреплены звуковые динамики, поскрёб его лапкой и уселся рядом, изображая величайшее внимание.
Слушал недолго, подпрыгнул и упал всем своим «немалым» весом в 200 граммов на столешницу. Так горностаи мышей ловят. Затем засвистел-заскрежетал, заворчал, зашипел, неожиданно залез ко мне на ладонь и уселся подобрав хвост, как сидят кошки.
– Что, паря, и тебе довелось на полярной станции радистов послушать? Родился что ли там?
Зверёк повернул ко мне смышлённую мордочку и глянул в глаза:
– Чик-чик- тр-р-р! Скр-р-р! Чик! (Человек! Пойдём туда! Там было хорошо! Там нас любили!)
– А может, и любят ещё, Савватей Савельич, женское сердце отходчиво.
С тех пор мы часто слушали морзянку. Я — сидя за столом, Савка — на моей ладони.
И понравилось Савке гулять по столу. Совать нос в коробку с сахаром, шуршать там, собирать крошки и таскать по кусочку в бывшую мышиную норку в углу.
– Савка! Ты чего как кот шкодливый? Не смей лезть на стол!
– Чик-чик-цр-р-р-тр-р-р! (Сам же сидишь. И даже локти положил!)
– Так я ж не шмыгаю, не ползаю по мышиным лабиринтам! А ты, проныра этакий, все норки пронырял, везде совал усищи, пыль собирал хвостищем , а потом грязным сапожищем да на стол с пищей?
Так не пойдёт! Вот отодвину стул, чтоб ты не мог запрыгнуть на стол, и кончится твоя вечерняя морзянка! – Я грозно постучал пальцем о край столешницы и сдвинул брови.
Горнак мигом спрятался в норке, но сразу же высунул круглую шкодливую мордашку, издал серию ухораздирающих скрипов и скрылся.
Обругал! Я с опозданием запустил в него рукавицей и рассмеялся. Ну, как сердиться на этого проказника?
До вечера Савка не показывался, а потом положил к моим ногам рукавицу и что-то тихо просвистел.
– Мир, Савка, мир! Вот тебе кусочек сахару!
Стали мы с горнаком жить-поживать, добра наживать. Я приносил рыбу и оленину, Напарник — мышей и куропаток. Промысловики на равных.
Много талантов открылось у Савки. Я не переставал удивляться тонкой нервной организации этого зверька, граничащей иногда с чудом.
Однажды он разволновался-разбегался всё от моей ноги к двери, да от ноги к двери.
Ну, открыл ему. Он по ящикам вскочил на подоконник в пристройке и давай окошко царапать. Обернётся ко мне и скрипит-посвистывает. Глянул и я в окошко.
А ночь полярная.
Черным-чернёхонька.
Хоть смотри не смотри, не видать ни зги.
Зажёг я фонарь, взял ружьё, открыл двери.
В трёх шагах – сугроб незнакомый. Метели давно не было и я насторожился. Поднял „сугроб“ голову, глаза отразили свет – умка!
После оглушительного дуплета у него над головой „босой» бежал.
А я потом лучшими кусочками рыбы Савку ублажал.
У белого медведя на лапах шерсть. Ходит неслышно. Даже Савка не мог его услышать через три стены.
Вот как он узнал, что у дверей „босой» затаился?
Не иначе, из параллельного мира информацию выудил.
Вот так и прожили мы с горностайчиком зиму.
В начале мая начался полярный день, солнце уже не уходило с неба.
Всё наполнилось светом и радостью, надеждой на новую жизнь.
В начале июня появились проталины в тундре.
Вернулись пуночки, утки, гагары, а за ними гуси пошли надо льдом.
И от гогота гусиного, от радостного крика весеннего затосковали мы с Савкой, перестали слушать морзянку и стали писать письма.
Писал, собственно, рыбак, а Савка опять сидел рядом на столе (на этот раз на старом полотенце) и подсказывал самые лучшие, самые изысканные слова и выражения из любовной лирики горностаев. И были они куда как выразительней и краше, чем самые яркие, самые цветитстые обороты речи из «Тысячи одной ночи»!
Дабы избежать обвинений в плагиате, рыбак помещал каждый такой речевой самоцвет в скобки с указанием: «перевод с горн.»
Целую пачку писем написали мы радистке с самым лучшим, самым чудесным голосом на свете, и перевязали сей пакет суровой рыбацкой ниткой, и положили на самое солнечное место в избушке, чтобы пропитался светом.
Скоро прилетит вертолёт, мы отдадим пилотам письма и будем ждать ответа. И ответ будет именно такой, какой нам надо. Весенним, радостным и весёлым будет ответ, правда же, Савватей Савельич?
Но прошёл-пролетел волшебный месяц июнь, мы все жданки прождали, а вертолёта не дождались. Пакет с письмами высох и пожелтел, уголки самого верхнего конверта поднялись вверх, взывая к небу.
И вдруг пропал горностай.
Наверное, побежал подругу искать.
Тяжело без подруги на белом свете.
Чуть погодя стал я прибирать в зимовье и вытащил из-под лежанки оба старых валенка. Один был лёгким, в нём оказалось уютное тёплое гнёздышко с резким запахом зверя.
Второй был тяжёлым. И запах от него был тяжёлым.
Я вытряхнул содержимое на снег: штук сорок дохлых мышей, засохшая колючая рыбка бычок, несколько кусочков сахара и две слипшиеся карамельки.
Савка!
Дружок Савка!
Вернись, Савка, я всё прощу!
