О свободе и «исторических граблях», ощущении еврейства и антисемитизме, компромиссах с совестью и бескомпромиссности в работе — режиссер Гарри Бардин обо всем говорит с одинаковой степенью прямоты, не оглядываясь на чужое мнение. Автор знаменитого «Летучего корабля» и «Выкрутасов» признается, что в творчестве у него есть три кумира, которых, по его словам, он себе не создавал — «они сами создались, это небожители при жизни: Чарли Чаплин, Уолт Дисней и Федерико Феллини». А жизненные и нравственные ориентиры задавались, конечно, в семье.
— Все формировалось там. У бабушки было очень хорошее слово, если что-то я делал не так, она говорила «не подобает» на идиш. Тебе, воспитанному в нашей семье, это не подобает.
— Как вас воспитывали — строго или баловали?
— Воспитывали в любви.
— А за провинности наказывали?
— Бывало. В подростковом возрасте я врал. Врал безжалостно по отношению к себе, потому что разоблачить меня можно было через две секунды после закрытия рта. Но я тем не менее рисковал и врал без остановки.
— Может, это была творческая фантазия будущего мультипликатора?
— Потом оказалось, что это была фантазия. Ведь что такое сценарии? Это вранье. Только художественное и оплачиваемое.
— Ваше детство выпало на тяжелые военные и послевоенные годы. Что из тех лет у вас в памяти отпечаталось?
— День Победы. Это было в городе Энгельсе. Мы там застали конец войны. И я помню это ликование взрослых, которое нам передалось. И материальное ощущение предстоящего счастья: вот начнется та жизнь, о которой взрослые мечтали, а нам, детям, предстоит в ней жить.
Еще одно яркое впечатление: какое-то время мы снимали комнату, хозяйская коза ночью родила козлят, мама меня разбудила, и я помню потрясающее ощущение, что вот эти новорожденные козлята уже вставали на ножки и прыгали. Это был восторг. А еще хозяйка давала мне лакомство — жмых. Это было необычайно вкусно.
«ДАВАЙТЕ МЫ ВАМ “ИНВАЛИДНОСТЬ” ПОДПРАВИМ»
— Для большинства людей даже самая простая еда из детства — самая вкусная. У вас тоже так?
— В каком бы ресторане, у кого бы в гостях я ни был, если я пробую форшмак, то понимаю, что это не как у бабушки, к которой мы ездили в Киев каждый год. Здесь не хватает яблочка, здесь еще чего-то… И когда моя сестра пытается модернизировать мамины рецепты и делать по-своему, я понимаю: да, хорошо, но это не мамино. Органолептическая память детства отпечатывается на всю жизнь. И все сравниваешь с мамиными котлетами, борщом, фаршированной рыбой. Это такое своеобразное еврейство, которое органолептически сидит в нас.
— Еврейская тема еще как-то звучала в семье?
— Когда взрослые не хотели, чтобы я и сестра понимали, о чем они говорят, они переходили на идиш. Но какие-то фразы остались в памяти. Помню, был на фестивале в Ашдоде и мэр меня спросил, знаю ли я что-то на иврите. Я ответил, что нет. «Идиш?» — «Очень и очень мало». И я произнес фразу, которая в переводе на русский звучит так: «столько прыщей на твое лицо, сколько дырочек в маце во всем мире». Мэр посмотрел на меня внимательно и сказал: «Неплохо». Но, конечно, в полной мере я чувствую, что я еврей, когда мне говорят, что я жид. Но это Россия..
.
— И часто говорят? Или дают понять?
— В детстве бывало часто, да. В школе у меня была учительница, бывшая партизанка, которая вызывала меня к доске словами: «Ты, недорезанный», — а директор говорил маме: «Ну что мы можем сделать, у нее орден Ленина». В итоге я ушел в другую школу. Во взрослом состоянии я всегда понимал, что пятая графа всегда со мной. Как-то раз, когда мы возвращались с фестиваля из Торонто, Федор Хитрук мне сказал: «Давайте мы вам “инвалидность” подправим. Пятую графу. Я вам дам рекомендацию в партию». Я ответил: «И что, одну инвалидность сменить на другую?» Он обиделся. Разговор был окончен.
Бытовой антисемитизм был всегда. Это что-то генетическое. Я помню, как плакал Шукшин и просил прощения у Михаила Ромма, учеником которого он был. Он рос на Алтае, евреев в глаза не видел, но знал, что они плохие, и потом каялся. Но это Шукшин. Который мог вырасти из этого и дорасти до чего-то другого. Это не всякому дано.
Я, когда бывал в Израиле, испытывал чувство гордости за этот народ, который сумел доказать всему миру и себе в том числе, что евреи не только жертвы, что они могут быть героями. Они могут существовать в этом постоянном противодействии с окружающим миром и выстоять, а не быть баранами на заклание, как в Холокост.
«НЕВЕЖДАМИ ПРОЩЕ РУКОВОДИТЬ»
— Сейчас в России очередные очень непростые времена, и я не столько об экономике или политике, сколько о страшном расколе в обществе.
— Общество, конечно, расколото благодаря умелым действиям нашей пропаганды. Она поощряет неизбывное наше невежество, а невеждами проще руководить. Во-первых, они ленивы и нелюбознательны, во-вторых, они невежды исторические: они не пытаются идентифицироваться и понять, кто мы, откуда идем, на какие грабли нам наступать не следует. Исторические грабли нужно знать, а при нашем желании написать историю как ровную дорогу к процветанию, к русскому миру, к которому мы сейчас идем, это ложная дорога, потому что она не включает исторический опыт наших ошибок, черных страниц.
Мы сейчас историю пишем так, как я в пубертатном периоде выдирал из дневника страницы с двойками. Мы тоже выдираем сейчас эти страницы из наших исторических дневников и хотим представить вырастающему поколению нашу историю как светлую, лишенную всех темных пятен, начиная от Ивана Грозного, Петра Великого, от дикости нравов, от бескультурья.
Когда расширяют русский мир за счет территорий, я хочу понять, для чего. Если в сибирских селах до сих пор не знают, что такое горячая вода, газ и туалет не во дворе, то для чего эта территория? Да пусть она будет размером с Лихтенштейн, но удобна для жизни. Я не понимаю этого. Когда люди радуются: «Крым наш», — я этому дивлюсь.
— А я дивлюсь бесконечной злобе с обеих сторон. Смотрите, как сейчас напали на Доктора Лизу…
— Помните, как в свое время все ополчились на Чулпан Хаматову, когда она поддержала Путина в его новом выдвижении на пост президента? Я не спешил в эту гопоту, которая поносила ее. Мне одна цыганка в свое время сказала: вот вы делаете фильм, в течение этого времени вы, наверное, грешите, а на вас сверху смотрят и взвешивают на весах, сколько вы хорошего сделали, а сколько плохого. И если хорошего больше, то вам дают шанс на следующий фильм. То же самое и с Чулпан. Она столько сделала для этих детей. И она понимала, что это участие в предвыборной гонке даст ей возможность получить деньги не для себя, а для детей. И тут похожая история. Когда Доктор Лиза была неизвестна, отмывала и лечила бомжей, она никому не была интересна. Все взвешивается на весах истории.
Или мой друг Владимир Спиваков. Я знаю, что он подписал письмо в поддержку политики Путина в Крыму. Разве я могу его осуждать? Это тоже к вопросу о весах, когда на одной их чаше тот Спиваков, который дает деньги на излечение детей, который вытаскивает их из провинции, покупает им инструменты, сажает в первый-второй ряд в своем оркестре и делает им биографию… И что, у кого-то поднимется рука его осуждать?
— Судя по тому, что мы видим, поднимается.
— А у меня нет. Я был максималистом в юные лета. Я осуждал тех, кто вступал в партию. С годами пришел более взвешенный подход. Я понимал, что, если человеку талантливому, например, инженеру, чтобы стать завлабом и реализовать свои талантливые идеи, необходимо пойти на компромисс с совестью и вступить в эту поганую партию, надо осуждать его за это? Если бы он после этого ничего не придумал, да. Но если он реализовался, как можно?
ЕВРЕЙСКАЯ ПРОФЕССИЯ
— Но вы, например, реализовались и без партии. А кем в детстве хотели стать?
— Хирургом, дирижером, скульптором и актером. Вот из всего этого и получился режиссер. С миру по нитке.
— Перед тем как прийти в мультипликацию, вы шли другими творческими дорогами: играли в театре, снимались в кино. А больше никуда свернуть не тянуло?
— Нет. Я понял: здесь — мое. Я расположился основательно. В мультипликации сошлись все мои разрозненные возможности. Кто-то сказал, что режиссер — еврейская профессия. Потому что каждый еврей немножко поет, немножко танцует, немножко сочиняет, а все вместе это называется «режиссура». Я актер по первому образованию, и мне все, что касается актерских действий, близко. Я художнику-мультипликатору все могу показать, любую сцену, я могу спеть, станцевать — все в моих силах. Я леплю. Леплю хорошо. Рисую — стесняюсь, но говорят, что неплохо. Для себя раскадровку сделать могу, не проблема.
— Как у вас рождаются идеи для фильмов?
— Идеи меня порой накрывают, догоняют, жизнь подсказывает, и, как правило, я делаю то, что меня волнует в данный момент. Мне всегда важно, про что кино. И на пути не должно быть никаких компромиссов. Никаких. Это принцип, по которому я работаю. В быту я компромиссный человек: мне все равно, чай или кофе, с маслом или без масла. Но в работе — нет. Потому что я себе не прощу, если не пересниму что-то, в чем сомневаюсь. Я же потом, когда это буду видеть на экране, буду кусать локти, что не довел до ума, не переделал.
— Что волнует вас сейчас? Про что кино, над которым сегодня работаете?
— Я делаю фильм о свободе. Это то, что больше всего меня сейчас заботит в нашей жизни. Делаю вопреки времени. Собираю сейчас деньги на этот проект. И мне очень помог Спиваков. Музыка занимает большое место в моей работе, я всегда использую музыку, которую сам люблю. По принципу «вкусное не надо есть одному, им надо делиться». И я делюсь со зрителем. Какое-то время, когда я работал совсем над другим фильмом, вдруг у меня стала звучать в голове Седьмая симфония Бетховена, которая есть в фильме «Король говорит». Чего ради? Два месяца я просыпался с этим и не понимал, о чем мне говорит такое послание. И однажды утром понял, что буду с ней делать. Я буду делать фильм о свободе. И понял, на каком материале, — все сложилось.
А значит, мне нужен Спиваков со своим оркестром, который писал музыку для моего фильма «Гадкий утенок», и записал замечательно. Он сначала отнекивался, потому что это была аранжировка Чайковского, а он Петра Ильича любит и опасался покорежить. Но потом посмотрел партитуру, сказал, что это талантливо, и взялся. И вот когда я пришел к Спивакову с новой идеей, он спросил: «Что на этот раз?» — «Бетховен.» — «Надеюсь, не аранжировка?» — «Аранжировка.» — «Ты с ума сошел!» Потом мы встретились, я рассказал о фильме, в итоге назначили дату записи, и он мне сказал: «Одно условие: мы будем писать эту музыку бесплатно». 3 февраля была запись. Получилось замечательно. И вот я теперь с этим работаю.
— К вопросу о платном и бесплатном. Вам пришлось стать еще и предпринимателем — в том смысле, что пришлось предпринимать усилия, чтобы найти средства на собственные проекты. Как уживаются в вас эти двое: художник и предприниматель?
— Плохо. Это убыточный бизнес, если мультипликацию можно назвать бизнесом. Мне в 1992 году президент студии Уолта Диснея, в гостях у которого я был, предлагал остаться в США. Я не остался, он предложил мне одному, а у меня уже была студия, за мной были люди. Я не жалею, но понимаю, что был бы богатым человеком там, но не здесь. Видите ободранные стены? У меня не то что руки не доходят — деньги не доходят.
— Есть ли среди работ ваших коллег-современников кто-то, кем вы восхищаетесь, кому, может быть, даже завидуете белой завистью: почему не я это снял?
— Нет. Есть многие, кого я почитаю, но не завидовал никому и никогда. Мне это вообще несвойственно. Наверное, я всегда знал, что во мне есть что-то непохожее, особое, что оно в свое время выстрелит. Надеюсь, что еще не отстрелялся до конца. Еще хочется пострелять.
— Так у вас и студия называется «Стайер».
— Да, двадцать три года уже бегу.
— И когда добежите до новой премьеры?
— К июню, если найду деньги.
— А название у фильма о свободе уже есть?
— Есть. Он будет называться «Слушая Бетховена». У меня вообще особые отношения с музыкой, для меня это высшее достижение человечества. Это то, что работает напрямую на подсознание.
Беседовала Анна Кудрявская
