Из книги судеб. Родился в Киеве, в семье инженера и учительницы. В 1939-м поступил в ИФЛИ и переехал в Москву. В 1941-м добровольцем ушёл на фронт, в 1942-м был тяжело ранен. После ранения был фронтовым корреспондентом. Первую книгу стихов выпустил в 1944-м…

После 1945-го, когда власти требовали воспевания Победы, тема тяжёлых поражений 1941–1942 годов оказалась под запретом. Стихи Гудзенко были раскритикованы в газете ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь». Полемически отвечая на обвинение в «безродном космополитизме», Гудзенко писал: «И у меня есть тоже неизменная, на карту не внесённая, одна, суровая моя и откровенная далёкая провинция – Война».

…Гудзенко умер от старых ран. Последствия контузии, полученной на фронте, медленно убивали его.

По воспоминаниям Евгения Долматовского, последние месяцы жизни поэта – это «новый подвиг, который по праву можно поставить рядом с подвигом Николая Островского, Александра Бойченко, Алексея Маресьева: прикованный к постели поэт, точно знающий о том, что его недуг смертелен, продолжал оставаться романтиком, солдатом и строителем.

У его постели собирались друзья, чтобы говорить с ним не о недугах и лекарствах, а о борьбе вьетнамского народа за свою независимость, о строительстве на Волге и Днепре, о новых изобретениях и открытиях, и конечно, о стихах.

В последние месяцы своей жизни Семён Гудзенко, уже не могший писать сам, продиктовал три стихотворения, которые, несомненно, войдут в золотой фонд советской поэзии»…

Вдова поэта впоследствии стала женой Константина Симонова.

Из госпиталя – в поэзию

Гудзенко был ранен в живот. Яков Хелемский говорил: «У него пушкинское ранение».

Пушкинское ранение в ваше время умеют лечить.

В госпиталь пришли писатели, Среди них – Илья Эренбург.

Нас всех кто-нибудь «открывал».

Он «открыл» Гудзенко. В госпитале.
 

Мы ещё не раз и не два благодарно будем говорить об этом.

Так в осаждённом Ленинграде – работал штаб обороны, который возглавлялся великими военными людьми.

Штабом поэзии была квартира Тихонова. Штаб бессонной российской поэзии, вместилище высоких помыслов, рыцарских чувств, несдающегося духа. В этот штаб молодые поэты приходили из окопов: Сергей Наровчатов, Сергей Орлов, Михаил Дудин, Георгий Суворов.

Такой «штаб» – полевой, походный – был у Алексея Суркова, у Константина Симонова, – только по условиям армейского существования их начальников эти «штабы» не имели постоянного места, они передвигались вместе с Армией.

Алексей Сурков на фронте «открыл» Марка Соболя, читал его стихи наизусть, пропагандировал, печатал. Он протянул руку – признанием и помощью – Александру Межирову, Семёну Гудзенко, Платону Воронько и десяткам других солдатских поэтов.

Не зря – после войны уже – Михаил Луконин и Семён Гудзенко вдвоём написали и напечатали стихотворение (отличное!) о Суркове. Ему посвящали стихи, о нём писали; одно из посвящений – «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины» – давно уже стало классикой нашей поэзии. А уж солдатских писем шло к нему не мешками, а, наверное, вагонами.

Вспоминая Гудзенко, я вспоминаю его окружение, и ровесников, и старших. Это, видимо, неизбежно. А стиль, как я понимаю теперь (во время работы), видимо, рождается необходимостью. Задачей темы. Ассоциативный стиль с отступлениями, ответвлениями…

…Из госпиталя – в поэзию. При слове госпиталь – у меня также вспыхивает множество ассоциаций. Вспоминаю, как в Челябинске, вечером, в длинном неосвещённом коридоре бывшей школы, шёл вечер поэзии. После прекрасного выступления Всеволода Аксёнова – он читал Есенина – в зале была тишина. Никаких аплодисментов. В полутьме коридора поднялся раненый в больничном халате и сказал: «Простите, мы хлопать не можем: у нас нет рук».

Михаил Львов

Первоисточник: «День поэзии», 1979

Стих, помогающий выйти из силового поля зла

Война вскрывает короба характеров; танковые гусеницы едут по земле, но рвётся плоть души, и из раны будет кровоточить долго – до самой смерти, которая рядом – рядом всегда. Стих обжигает сгущённой образностью, но одно дело стих – другое в жизни: выковыривать из-под ногтей чужую кровь, и никакая водка, никакая самогонка, сколь злая ни будь, не помогут забыть этих ощущений. Стих рвёт сознанье не участвовавшим, рвёт, но и ставит барьер: не допустить повторения, выйти из силового поля агрессии, никак не служить злу.

И стих, мерцающий жемчужным огнём, помогает в этом.

Александр Балтин

Иллюстрации:

фотографии Семёна Гудзенко разных лет;

обложки некоторых книг Семёна Петровича;

последний приют Поэта, барельеф на доме, в котором он жил… 

Творчество

Подборки стихотворений

• Мы не от старости умрём № 24 (228) 21 августа 2012 года

Баллада о верности

Написано много о ревности,

о верности, о неверности.

О том, что встречаются двое,

а третий тоскует в походе.

Мы ночью ворвались в Одоев,

пути расчищая пехоте.

И, спирт разбавляя водою,

на пламя глядели устало.

(Нам все это так знакомо!..)

Но вот

     на пороге

            встала

хозяйка нашего дома.

Конечно,

     товарищ мой срочно

был вызван в штаб к военкому.

Конечно,

     как будто нарочно

одни мы остались дома.

Тяжелая доля солдаток.

Тоскою сведенное тело.

О, как мне в тот миг захотелось

не вшивым,

       не бородатым,—

быть чистым,

          с душистою кожей.

Быть нежным хотелось мне.

                      Боже!..

В ту ночь мы не ведали горя.

Шаблон:

     мы одни были в мире...

Но вдруг услыхал я:

               Григорий...

И тихо ответил:

          Мария...

Мария!

   В далеком Ишиме

ты письма читаешь губами.

Любовь —

     как Сибирь — нерушима.

Но входит,

     скрипя костылями,

солдат никому не знакомый,

как я здесь,

       тоской опаленный.

Его

оставляешь ты дома.

И вдруг называешь:

             Семеном.

Мария!

    Мое это имя.

И большего знать мне не надо.

Ты письмами дышишь моими.

Я знаю.

Я верю.

Ты рядом.

1942