Из книги судеб. Родился в Киеве, в семье инженера и учительницы. В 1939-м поступил в ИФЛИ и переехал в Москву. В 1941-м добровольцем ушёл на фронт, в 1942-м был тяжело ранен. После ранения был фронтовым корреспондентом. Первую книгу стихов выпустил в 1944-м…
После 1945-го, когда власти требовали воспевания Победы, тема тяжёлых поражений 1941–1942 годов оказалась под запретом. Стихи Гудзенко были раскритикованы в газете ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь». Полемически отвечая на обвинение в «безродном космополитизме», Гудзенко писал: «И у меня есть тоже неизменная, на карту не внесённая, одна, суровая моя и откровенная далёкая провинция – Война».
…Гудзенко умер от старых ран. Последствия контузии, полученной на фронте, медленно убивали его.
По воспоминаниям Евгения Долматовского, последние месяцы жизни поэта – это «новый подвиг, который по праву можно поставить рядом с подвигом Николая Островского, Александра Бойченко, Алексея Маресьева: прикованный к постели поэт, точно знающий о том, что его недуг смертелен, продолжал оставаться романтиком, солдатом и строителем.
У его постели собирались друзья, чтобы говорить с ним не о недугах и лекарствах, а о борьбе вьетнамского народа за свою независимость, о строительстве на Волге и Днепре, о новых изобретениях и открытиях, и конечно, о стихах.
В последние месяцы своей жизни Семён Гудзенко, уже не могший писать сам, продиктовал три стихотворения, которые, несомненно, войдут в золотой фонд советской поэзии»…
Вдова поэта впоследствии стала женой Константина Симонова.
Из госпиталя – в поэзию
Гудзенко был ранен в живот. Яков Хелемский говорил: «У него пушкинское ранение».
Пушкинское ранение в ваше время умеют лечить.
В госпиталь пришли писатели, Среди них – Илья Эренбург.
Нас всех кто-нибудь «открывал».
Он «открыл» Гудзенко. В госпитале.
Мы ещё не раз и не два благодарно будем говорить об этом.
Так в осаждённом Ленинграде – работал штаб обороны, который возглавлялся великими военными людьми.
Штабом поэзии была квартира Тихонова. Штаб бессонной российской поэзии, вместилище высоких помыслов, рыцарских чувств, несдающегося духа. В этот штаб молодые поэты приходили из окопов: Сергей Наровчатов, Сергей Орлов, Михаил Дудин, Георгий Суворов.
Такой «штаб» – полевой, походный – был у Алексея Суркова, у Константина Симонова, – только по условиям армейского существования их начальников эти «штабы» не имели постоянного места, они передвигались вместе с Армией.
Алексей Сурков на фронте «открыл» Марка Соболя, читал его стихи наизусть, пропагандировал, печатал. Он протянул руку – признанием и помощью – Александру Межирову, Семёну Гудзенко, Платону Воронько и десяткам других солдатских поэтов.
Не зря – после войны уже – Михаил Луконин и Семён Гудзенко вдвоём написали и напечатали стихотворение (отличное!) о Суркове. Ему посвящали стихи, о нём писали; одно из посвящений – «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины» – давно уже стало классикой нашей поэзии. А уж солдатских писем шло к нему не мешками, а, наверное, вагонами.
Вспоминая Гудзенко, я вспоминаю его окружение, и ровесников, и старших. Это, видимо, неизбежно. А стиль, как я понимаю теперь (во время работы), видимо, рождается необходимостью. Задачей темы. Ассоциативный стиль с отступлениями, ответвлениями…
…Из госпиталя – в поэзию. При слове госпиталь – у меня также вспыхивает множество ассоциаций. Вспоминаю, как в Челябинске, вечером, в длинном неосвещённом коридоре бывшей школы, шёл вечер поэзии. После прекрасного выступления Всеволода Аксёнова – он читал Есенина – в зале была тишина. Никаких аплодисментов. В полутьме коридора поднялся раненый в больничном халате и сказал: «Простите, мы хлопать не можем: у нас нет рук».
Михаил Львов
Первоисточник: «День поэзии», 1979
Стих, помогающий выйти из силового поля зла
Война вскрывает короба характеров; танковые гусеницы едут по земле, но рвётся плоть души, и из раны будет кровоточить долго – до самой смерти, которая рядом – рядом всегда. Стих обжигает сгущённой образностью, но одно дело стих – другое в жизни: выковыривать из-под ногтей чужую кровь, и никакая водка, никакая самогонка, сколь злая ни будь, не помогут забыть этих ощущений. Стих рвёт сознанье не участвовавшим, рвёт, но и ставит барьер: не допустить повторения, выйти из силового поля агрессии, никак не служить злу.
И стих, мерцающий жемчужным огнём, помогает в этом.
Александр Балтин
Иллюстрации:
фотографии Семёна Гудзенко разных лет;
обложки некоторых книг Семёна Петровича;
последний приют Поэта, барельеф на доме, в котором он жил…
Творчество
Подборки стихотворений
Мы не от старости умрём № 24 (228) 21 августа 2012 года
Баллада о верности
Написано много о ревности,
о верности, о неверности.
О том, что встречаются двое,
а третий тоскует в походе.
Мы ночью ворвались в Одоев,
пути расчищая пехоте.
И, спирт разбавляя водою,
на пламя глядели устало.
(Нам все это так знакомо!..)
Но вот
на пороге
встала
хозяйка нашего дома.
Конечно,
товарищ мой срочно
был вызван в штаб к военкому.
Конечно,
как будто нарочно
одни мы остались дома.
Тяжелая доля солдаток.
Тоскою сведенное тело.
О, как мне в тот миг захотелось
не вшивым,
не бородатым,—
быть чистым,
с душистою кожей.
Быть нежным хотелось мне.
Боже!..
В ту ночь мы не ведали горя.
Шаблон:
мы одни были в мире…
Но вдруг услыхал я:
Григорий…
И тихо ответил:
Мария…
Мария!
В далеком Ишиме
ты письма читаешь губами.
Любовь —
как Сибирь — нерушима.
Но входит,
скрипя костылями,
солдат никому не знакомый,
как я здесь,
тоской опаленный.
Его
оставляешь ты дома.
И вдруг называешь:
Семеном.
Мария!
Мое это имя.
И большего знать мне не надо.
Ты письмами дышишь моими.
Я знаю.
Я верю.
Ты рядом.
1942