Место нападения группировки ХАМАС 7 октября в Реиме. Фото: AP / TASS
18+. НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ВИКТОРОМ СЕМЕНОВИЧЕМ ВАХШТАЙНОМ ИЛИ КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ВИКТОРА СЕМЕНОВИЧА ВАХШТАЙНА
7 октября 2023 года террористы ХАМАС совершили нападение на музыкальный фестиваль Nova на юге Израиля. Количество жертв того дня посчитать невозможно, это тысячи людей. Потому что кроме погибших в резне, угнанных и убитых заложников, расстрелянных военных, из жизни ушли свидетели этого кошмара, спасатели, врачи, члены семей. Зона поражения с новыми этапами травматизации расширялась как вирус, захватывая новые территории и поглощая людей. Прошел год, и в нем множество событий, заявлений, погибших с обеих сторон, действий и молчания. Как сейчас живет Израиль?
Каким образом боль и ужас трансформируются в политические решения? Обо всем этом Ирина Воробьева поговорила с социологом Виктором Вахштайном.
— Мы записываем это интервью прямо накануне 7 октября. Год прошел с момента событий, которые шокировали весь мир, мне кажется. И вот хочется поговорить про этот год. Но прежде чем задавать вопросы про израильское общество, хотелось бы понять, а какое оно вообще израильское общество. Стабильное, солидарное, монолитное, состоит из двух частей, из трех или больше. Какие внутри израильского общества существуют большие противоречия? Как можно это описать?
— Давайте начнем традиционно — с прояснения понятий. Общество — не совокупность индивидов, обитающих на какой-то территории. (Такая совокупность называется «населением», и изучают ее демографы.) Общество — это система социальных связей между людьми. Если связи эти сильные, доверительные, основанные на идентичности, солидарности и взаимопомощи, мы говорим о «семьях», «кланах», «племенах» или «сообществах». Если связи эти слабые, формальные, опирающиеся на договорные отношения, политическое принуждение и минимальное взаимное признание, мы говорим о других агрегатах — «корпорациях», «классах», «регионах», «национальных государствах» или «глобальных империях».
Израиль — пример национального государства. Такие социальные агрегаты собираются вокруг идеи гражданской нации: есть множество внутренне спаянных сообществ, которые различаются по языку, вероисповеданию, повседневным практикам, стране рождения и срокам проживания, и есть то, что связывает все эти группы друг с другом, заставляет как-то договариваться, находить общие знаменатели. Социолог Бенедикт Андерсон называл нации «воображаемыми сообществами» — невозможно представить себе подобный агрегат как реальный монолит, так чтоб «общие даже слезы из глаз».
Единство нации — это воображаемое единство. Лишь в редкие моменты оно перестает быть метафорой.
Отцы-основатели государства, правда, верили, что когда-нибудь такая внутренняя гетерогенность исчезнет. Возникнет новая историческая общность — израильский народ. Эта иллюзия получила название «плавильного котла» благодаря пьесе английского драматурга Исраэля Зангвилла, который был сначала пламенным сионистом, потом таким же пламенным антисионистом, но образ «плавильного котла» вообще-то использовал применительно к США. В его пьесе русская революционерка, дочь царского офицера, стоявшего за кишиневским погромом, влюбляется в Нью-Йорке в еврейского музыканта, который в этом погроме потерял свою семью и бежал в Штаты. Когда они обнаруживают, кто из них к какому «племени» принадлежит, все начинает сыпаться, но потом, как водится, любовь побеждает, они решают оставить мрачное российское прошлое во имя общего американского будущего.
В Израиле эта идея потерпела крах. Составляющие его сообщества ни во что не переплавились. Никакой однородной массы не возникло. Наоборот, гетерогенность с годами усилилась. Президент Реувен Ривлин в своей речи с характерным названием «Четыре колена Израиля» признал это в 2015 году — бессмысленно изобретать миксер, который бы перемешал все социальные ингредиенты в однородную массу, нужно строить мосты и укреплять связи между сообществами. Гетерогенность и разношерстность — это «не баг, а фича». Не стоит делать винегрет из греческого салата.
Фото: AP / TASS
— Если мы говорим не об однородности, а скорее о сообществах, то какое отношение к чужакам? Кто они такие в случае, если столько людей приехало разных и вообще столько всего разного?
— У Георга Зиммеля, одного из создателей социологии, есть такая формула: чужак — тот, кто пришел вчера, чтобы остаться назавтра. В этой формуле чувствуется еще отпечаток XIX века — мышление в категориях устойчивых и относительно однородных социальных единств. Вот есть маленький городок или большая деревня, где все всех знают, и есть непонятный персонаж, который зачем-то сюда приехал, а потом еще и семью перевез. Но начинается урбанизация, люди перебираются в большие города. Теперь им приходится стать стихийными этнографами, каждый день сталкиваясь с иными формами жизни, искать новые механизмы совместного существования. Так что чужак из маргинального персонажа превращается в центральную фигуру социологии ХХ века.
Вот эта ситуация, характерная для Нью-Йорка или Чикаго начала ХХ столетия, в Израиле никуда не исчезла. Каждая следующая волна репатриации что-то привозит с собой, как-то трансформируется, разбивается на «племена» и меняет систему отношений между сообществами внутри страны.
Есть старый сатирический скетч Арика Айнштайна и Ури Зоара, он называется «Алия»: на берег поочередно выбираются бежавшие из своих стран люди — сначала из России, потом из Польши, потом из Йемена, потом из Германии, потом из Марокко, потом из Советского Союза (все, разумеется, изображены очень стереотипно), и каждую следующую волну предыдущая встречает с выраженной «неприязнью к чужому». Йемениты слишком религиозны для поляков, немцы слишком высокомерны для йеменитов… Этот скетч — что-то вроде культурного кода. Он не устаревает и все еще вызывает смех у израильтян разных поколений.
Если бы существовала монополия какого-то одного сообщества на право отделять «правильных граждан» от «неправильных», ситуация была бы иной. Куда более пугающей. Но в таком разношерстном агрегате подобная монополия невозможна. Каждое сообщество регулярно производит своих собственных чужаков: для светских это могут быть религиозные, для национал-религиозных — ультрарелигиозные, для арабов-мусульман — арабы-христиане, для советских репатриантов 1970-х — репатрианты 1990-х, для репатриантов 90-х — мы.
Как вообще в этой ситуации возможно формирование общей идентичности, образование «политического тела»? Если бы Израиль был имперским государством, можно было бы разыграть карту: «Мы все из разных племен, но каждый из нас, прежде всего, — подданный императора, а уже затем эллин или иудей». Но Израиль — не имперское государство. Если бы Израиль был идеологическим этнонационалистическим проектом, как сейчас пытаются доказать левые антисионисты, разыграли бы карту «этнического единства и исторической общности еврейского народа». Но это вообще нонсенс. 21% населения — израильские арабы (за голоса которых конкурируют три арабские партии), а еврейское большинство принципиально не воспринимает себя как «еврейское большинство», потому что разные сообщества внутри него пользуются разными критериями определения еврейства, причем половина вообще отвергает этничность как значимую категорию. То есть это даже не «воображаемое сообщество» Андерсона. Это невообразимое сообщество.
В итоге парламентская республика — со всеми ее плюсами и минусами — стала органичной политической формой для этого израильско-греческого салата. Потому что в ее основе лежит идея договора. Вам придется разговаривать. Вам придется искать компромиссы. Вам придется жертвовать интересами своих сообществ и учитывать интересы чужих, потому что иначе чужие договорятся с еще более чужими, и вы останетесь в меньшинстве. На выходе — очень хрупкая конструкция. Один неверный шаг, одно неправильное решение — и весь социальный агрегат стремительно поляризуется.
Так и было накануне 7 октября. Из-за проекта судебной реформы люди вышли на улицы. Когда я говорю «вышли на улицы», вы, вероятно, представляете себе Болотную площадь или проспект Сахарова — противостояние граждан и власти. Но
израильский протест — это протест одних сообществ против действий других. И когда накал страстей достиг пика, случилось 7 октября.
— Вы помните себя 7 октября прошлого года?
— Да, почти по часам. Я проснулся около 6 утра от разрывов ракет-перехватчиков над домом. Дождался сирены и спустился в бомбоубежище. Это уже автоматизированное действие — в 2021-м «Исламский джихад»* нас обстреливал из Газы по нескольку раз в день, и навык сформировался быстро. Тогда же, кстати, мы и бомбоубежище расчистили. До этого все использовали его как кладовку. В общем, я решил, что начался очередной рутинный обстрел, дождался отбоя тревоги, вызвал такси и поехал к коллеге, с которым у меня в тот день была назначена встреча под Иерусалимом. Водитель, израильский араб, сказал, что мы поедем в объезд, по основной трассе ехать небезопасно. Напрасная предосторожность. Дороги были пусты как в фильме «Лангольеры».
Всю поездку таксист повторял только: «Какие мрази! Какие твари!» Я, честно говоря, даже не стал уточнять — кто именно. Мало ли. Пояснение я получил позднее от Мухаммеда, моего соседа по дому и бомбоубежищу. Палестинцы называют израильских арабов «маштап», аббревиатура от «мешатеф пеула». Сотрудничающий. Коллаборационист. И пока я ехал в такси, израильский араб-мусульманин Ауад Дарауше всего парой сотен километров южнее вытаскивал из-под пуль израильских детей, пока его не убили хамасовцы.
Люди, которые рассуждают об израильских и палестинских арабах как о едином «угнетенном народе», не сильно представляют себе ситуацию в стране. После 7 октября ненависть к ХАМАС в арабском сообществе Израиля сильнее, чем когда-либо прежде.
Когда я доехал, в телеграм-каналах уже начали появляться первые видео. Но понять масштаб произошедшего было сложно. Хаос. Крики. Люди бегут. Выстрелы. Потом уже выяснилось, что немалая часть тех, кто выкладывал эти видео, погибли в течение часа.
На улице ко мне подошла религиозная женщина. Говорит: «Ты светский, ты можешь пользоваться телефоном, что происходит?» А это не просто утро субботы, это большой религиозный праздник. Все соблюдающие евреи в синагогах, и им запрещено пользоваться девайсами. Я показал ей новости, чтобы не осталось сомнений — запрет на пользование техникой отменяется в чрезвычайной ситуации. «Ты же не местный, — говорит она. — Вот мой дом. Если что, мы тебя ждем. У нас выход на крышу, запас продовольствия и три винтовки. Как раз на такой случай».
Акция протеста с требованием освобождения удерживаемых ХАМАС заложников прошла в Тель-Авиве. Фото: Middle East Images / ABACA
— А вот этот эпизод с женщиной, которая позвала, если что, я так понимаю, это действительно такая очень обычная история для Израиля, не 7 октября началась.
— Смотря что именно считать обычной историей. Скажем, ракетные обстрелы густонаселенных городов — обычная история. Теракты и, как следствие, большое количество стрелкового оружия у граждан — тоже обычная история. Вчера всего в трех остановках от моего дома двое террористов расстреляли в упор восемь человек. Они убили бы куда больше, но вышедший за хлебом молодой человек — в шортах и шлепанцах — захватил с собой пистолет.
Предложить помощь незнакомому человеку — тем более обычная история. Для этого даже не требуется чрезвычайная ситуация.
Но вот геноцидальная атака — а седьмое октября это не теракт, это именно геноцидальная атака в соответствии с международным правом, — уже не обычная история. Израильтяне привыкли к терактам, но отвыкли от полномасштабных погромов. Примерно с 30-х годов прошлого века. Массовые убийства и изнасилования, дети, сожженные в своих домах на руках у родителей, головы, отрубленные подвернувшейся под руку мотыгой. (Поскольку вслед за хорошо подготовленными и вооруженными боевиками Исламского движения сопротивления через дыру в заборе на оперативный простор вырвалась менее подготовленная и хуже вооруженная молодежь.) Заложники, захваченные и угнанные в плен. И все это — тщательно задокументировано и заснято самими убийцами.
То, что случилось на следующий день, — тоже не обычная история.
К утру 8 октября страна изменилась до неузнаваемости. Я только что сказал, что Израиль — «невообразимое сообщество» и что его единство лишь в редкие моменты перестает быть метафорой. Вот это и был такой редкий момент. Государство не прошло краш-тест, сообщества — прошли.
Слабые связи моментально стали сильными. Шапочно знакомые друг с другом люди созванивались и организовывали доставки на призывные пункты — продуктов, белья, сигарет. Совершенно незнакомые знакомились в соцсетях, чтобы наладить систематические подвозки волонтеров и доноров. Километровые очереди на сдачу крови для пострадавших можно было сравнить только с очередями добровольцев на призывных пунктах.
8-го числа, не дожидаясь разрешения от армейского командования, на место фестиваля «Нова» выехала волонтерская поисково-спасательная группа из новых репатриантов, которые имели опыт работы «в поле», полученный еще на биофаке МГУ, — искать выживших и раненых. Нашли в основном останки.
Молодая мать-лейтенант призвалась на границу с Ливаном («Хезболла» практически сразу начала обстреливать север страны в поддержку ХАМАС), ее муж ушел добровольцем в Газу. Она оставила грудного ребенка с дедом, сцедив молока на несколько дней. Соседка написала об этом в фейсбуке**, и через час все кормящие матери в радиусе пятидесяти километров уже были на регулярном дежурстве — каждая знала, во сколько ей нужно подъехать и по какому адресу.
Иногда доходило до смешного. В декабре девушка-наблюдательница на северной границе написала в твиттере: «У нас все есть, спасибо. Для нового года не хватает только тазика оливье». Через пятнадцать минут самый дорогой русский ресторан Тель-Авива уже заявил — повара сегодня работают сверхурочно. Через полчаса менеджеры, айтишники, врачи и профессора — все, кто прочитал это сообщение, — отписались, что после работы заедут и развезут салат по базам на пути домой.
