Страх, боязнь ареста, мысли о самоубийстве и — стоицизм. Глубочайшие психологические переживания и — плоские славословия в адрес партии и правительства. «У меня, когда я не работаю, непрерывно болит голова» — два инфаркта, странная болезнь мышц, переломы ног, рак. Если без глянца — наворот событий, не хуже древнегреческого.
Закрытая, немногословная, Ирина Шостакович, жена великого музыканта, согласилась на интервью.
* * *
— При первом знакомстве я сказала, что вы симпатичная, и вдруг встречаю то же слово в описании Дмитрия Дмитриевича: «Мою жену зовут Ирина Антоновна… она очень хорошая, умная, веселая, простая, симпатичная. Носит очки, буквы „л“ и „р“ не выговаривает…» И еще: «У нее имеется лишь один большой недостаток: ей двадцать семь лет». Недостаток прошел. А какое чувство, что мужу — сто лет?
— Никакого особенного. Только то, что его нет. А мог бы быть.
— Живя рядом с ним, вы сознавали, что он трагическая фигура?
— Я сознавала, но кто у нас не трагическая фигура, кого ни возьми, каждый — герой нашего времени.
— Есть масштаб личности. Он с вами говорил о том, что переживал?
— Иногда что-то, по ходу жизни, а так, чтобы исповедоваться — нет. Он был достаточно замкнутый человек. О себе рассказывать не любил.
— А вы не спрашивали…
— Я, наверное, не спрашивала. Один раз спросила, довольно неудачно, насчет вступления в партию. Потому что я была на том собрании в Доме композиторов, где это происходило. Он сказал: если ты меня любишь, никогда об этом не спрашивай, это был шантаж. Мы достаточно тесно жили друг с другом. Он был болен, и его жизнь проходила через меня, я нужна была все время. Собственно, между мужем и женой какие разговоры? Посмотришь — и уже все ясно. По спине даже. По выражению спины.
— Вы плакали когда-нибудь в замужестве с ним?
— Нет, я не плакала.
— Вы вообще не плачете?
— Нет, думаю, что плачу когда-нибудь. Немцы вот фильм снимали о нем, я стала им рассказывать про «эзопов язык», они не понимают, я стала объяснять, стала вспоминать и поняла, что просто плачу.
— Он плакал…
— Один раз, меня потрясло, когда его с репетиции Тринадцатой симфонии вызвали в ЦК, мы приехали домой, и он бросился в постель и заплакал. Сказал, что его будут заставлять снять премьеру. Тринадцатая — на стихи Евтушенко, включая «Бабий яр». Это было на следующий день после известной встречи Хрущева с интеллигенцией, Дмитрий Дмитриевич — знаменитый композитор, и в ЦК все взвешивали, запретить премьеру или разрешить. К моменту, когда он приехал в ЦК, решили, что лучше разрешить. А потом уже запретить.
* * *
Он плакал, когда его заставляли вступить в партию. Друг писал, как, придя к нему ранним утром по его настойчивой просьбе, стал свидетелем тяжелой истерики. Шостакович плакал громко, в голос, повторяя: «Они давно преследуют меня, гоняются за мной…» Друг напомнил, как часто Шостакович говорил, что никогда не вступит в партию, которая творит насилие. В ответ Шостакович заявил о твердом решении не являться на собрание. «Мне все кажется, что они одумаются, пожалеют меня и оставят в покое». Он правда не явился — в назначенный день. Явился в другой. Читая по бумажке: «Всем, что есть во мне хорошего, я обязан…» — вместо «партии и правительству» драматически выкрикнул: «…моим родителям!»
* * *
— Это была ваша первая любовь?
— Настоящая — первая.
— Сначала он вас полюбил?
— Думаю, взаимно. Мы лет пять-шесть были знакомы. Было какое-то влечение.
— А как вы познакомились?
— Я работала литературным редактором в издательстве «Советский композитор», когда там печаталась его оперетта «Москва, Черемушки». Один из авторов либретто сделал по моей просьбе поправки, я пришла согласовать их и передать еще один текст, с предложением автора: написать дополнительный музыкальный номер. Дмитрий Дмитриевич сказал: я больше ничего писать не буду. Даже читать не стал. Прошло много времени. Был пленум композиторов, там играли симфонические миниатюры Кара-Караева к «Дон Кихоту», я хотела послушать и просила сослуживца, члена Союза композиторов, провести меня. Он обещал, а потом звонит: сегодня было партсобрание, я сказал, что болен, так что идти не могу, я попрошу Дмитрия Дмитриевича провести вас. Он провел. Я думала, он пойдет по своим делам, но он прошел со мной в зал, мы сели, и в этот ряд никто больше не сел, что меня поразило, а в зале много знакомых, идут по проходу и все смотрят на нас.
— Однажды был пустой ряд, в те дни, когда он подвергся сокрушительному разносу, и никто не захотел сесть рядом.
— Это другая история. Он мне нравился, и я ему, наверное, нравилась, но… А потом он позвал меня прийти к нему на Кутузовский. Я пришла. И он объяснился. И довольно быстро сделал мне предложение, а я так же быстро сказала, что это невозможно.
— Почему?
— Потому что возраст, его дети — почти мои ровесники. Потому что знаменитость, будут говорить: поймала… Прошел еще год, когда мы не виделись. А потом встретились и — сразу оба пошли навстречу друг к другу.
— А как дети вас приняли?
— Он, не знаю, каким образом, дал понять, что если обидят меня, обидят его. Я с Галей и Максимом на вы.
— А с Дмитрием Дмитриевичем быстро перешли на ты ?
— Конечно.
— И вас не смущало, что он вдвое старше?
— Знаете, он был очень очарователен. Ясно, что такие люди не вдруг встречаются на свете.
* * *
Первый раз он собрался жениться совсем юным. На Тане Гливенко, дочери известного филолога. Познакомились в Крыму. Мама, с которой Митя был крайне близок, не допустила брака. Не жаловала она и вторую любовь Мити — Нину Варзар, дочь известного юриста. Колебания Мити были так сильны, что он не пришел на собственную свадьбу. Через полгода помирились и поженились, родились Галя и Максим. Нине он посвятил чувственную музыку «Леди Макбет» («Шостакович, несомненно, главный создатель порнографической музыки в истории оперы», — писала не советская, а американская пресса).
Через три года после смерти Нины Васильевны на каком-то мероприятии он подошел к работнице ЦК комсомола Маргарите Андреевне Кайновой и спросил, не хочет ли она стать его женой. Та удивилась и — согласилась. Через пару лет он сбежит от нее в Ленинград, попросив двадцатилетнего Максима заняться разводом. Когда ее укоряли в том, что у нее постоянные гости, а муж — музыкант, он должен работать, она отвечала: ну и что, что музыкант, у меня первый муж тоже был музыкант — на баяне играл.
«Мою жену зовут Ирина Антоновна… Я совершенно счастлив».
Один из друзей отозвался о ней: «обворожительная особа».
Это был третий и последний брак Шостаковича.
* * *
— Судьба. Что-то ведал, он ведь увлекался хиромантией.
— Я этого не знаю. Может, до войны. Вообще он был ясный человек.
— И притом азартный карточный игрок.
— А почему нет? Он мне даже говорил, что в молодости выиграл в преферанс существенную сумму для покупки кооперативной квартиры.
— А отношения с алкоголем? В ранние годы он лечил этим свои душевные травмы…
— Пил умеренно. За ужином рюмку-другую, за обедом.
— У вас был открытый дом?
— Да, бывало много людей.
— Вы хозяйка?
— У нас была очень хорошая домработница, Марья Дмитриевна Кожунова. До войны была ее крестная, Федосья Федоровна, потом она, и уже до конца. Она готовила. Когда в 48-м музыку Дмитрия Дмитриевича перестали играть, в семье совершенно не стало денег, Федосья Федоровна и Марья Дмитриевна собрали все, что заработали в этой жизни, и пришли к Дмитрию Дмитриевичу: возьми, будут деньги — отдашь.
— А потом Сталин подарил ему сто тысяч…
— Этого я не знаю. Но Дмитрий Дмитриевич смешно рассказывал, как он ехал в трамвае, вошел потомок Римского-Корсакова и на весь трамвай закричал: а правда, что Сталин подарил вам сто тысяч, чтобы вы не огорчались? Дмитрий Дмитриевич повернулся и выскочил из трамвая на ближайшей остановке.
* * *
16
