Я кивнула. Он улыбнулся. «Сейчас начнётся, – подумала я, правда, без особой иронии, поскольку он был намного симпатичнее, чем те нахалы, которые пытались познакомиться со мной в последнее время.
– Сейчас начнётся. И кто он, интересно? Зонт, плащ, костюм, да ещё и лиловый галстук… Что он делает здесь в таком виде в десять утра?»
Он снял с себя плащ, сложил его аккуратно, повесил на спинку стула, расстегнул пуговицы на пиджаке и сел, продолжая улыбаться.
«Увы, – подумала я. – Увы-увы, но из этого ничего не выйдет. И он смертельно похож на Эвана МакГрегора…»
– Я здесь впервые, – признался он.
Глаза у него были синими – с лазурным оттенком, и, поскольку он улыбался, они оставались слегка прищуренными. Улыбался он открыто, и от этого мне сделалось ещё хуже. Возникла пауза – неопределённая, как цвет дождя. Мне пришлось отреагировать – я не люблю неопределённостей:
– Я тоже, – сказала я тихо, видя себя его глазами – худую, бледную, ненакрашенную, с неухоженными руками.
– И как вам здесь? – спросил МакГрегор.
Мне было плохо, очень плохо – так, как никогда ещё раньше – и здесь, и там, и где угодно до этого.
– Я не люблю грязных столов, – сказала я.
Он, видимо, сопоставил мой вид с моим ответом и усомнился в моей правдивости. Если честно, в действительности мне было всё равно, за каким столом мы сидим. Грязь на этом столе ничего не меняла, даже напротив – отвлекала меня от мыслей – от необходимости мыслить и убеждать себя в правомерности своих действий. МакГрегор взял свой стаканчик в руки и секунды четыре рассматривал замызганную столешницу. Выражение глаз у него при этом не менялось.
– На входе висит объявление, что требуется официантка, – произнёс он наконец, в оправдание неизвестно кому. – У них просто проблемы с персоналом.
– Возможно, – ответила я. – Хотя здесь скорее проблемы с функциональным перераспределением обязанностей.
Он сделал глоток, вернул стаканчик на стол и опять улыбнулся:
– Вкусный кофе!
«Сейчас я его пошлю открытым текстом», – подумала я и сказала – грубее, чем собиралась:
– А ещё я не люблю болтливых мужчин.
С минуту после этого он молчал и пил свой кофе, перестав улыбаться, а я смотрела на дождь, на проезжающие машины, заливающие тротуары брызгами, на спешащих прохожих под зонтами – смотрела и пыталась решить, как мне жить дальше.
– У вас что-то случилось? – спросил он, когда пауза исчерпала саму себя.
У меня не было особой нужды в конфидентах, особенно в конфидентах мужского пола, но грубить ему дальше я была не способна.
– Случилось, – ответила я. – Меня выгнали с работы три дня назад из-за возникших противоречий этического порядка между мной и моим начальством.
Это было истинной правдой. МакГрегор немного подумал.
– И что?
– Ничего, – сказала я. – Теперь сижу и думаю, чем бы заняться.
Я старалась изо всех сил – старалась показать ему, что кроме этой проблемы других у меня не существует. А он выглядел как человек, способный решить любую проблему, и это было хуже всего.
– А кем вы работали?
– Маркетологом.
Он поднял брови и потёр лоб указательным пальцем, после чего достал портмоне из внутреннего кармана – чёрное, с тиснёной монограммой "И.К.О.", и извлёк из него визитную карточку.
– Иван Константинович Осокин, – представился он. – У меня своё издательство и мне нужны маркетологи.
– Я занималась табачным рынком, – сказала я.
Тем не менее визитку Осокина я взяла, и, не разглядывая, засунула в задний карман на джинсах.
– Это не имеет особой разницы, – произнёс Осокин таким тоном, словно я собиралась возражать. – Рынок остаётся рынком. Я буду ждать вашего звонка в понедельник. Как вас зовут?
– Мария, – ответила я, чувствуя себя полной дурой, поскольку и близко не являлась маркетологом и тем более – Марией. Хотя, с другой стороны, сообщать незнакомому мужчине, похожему на МакГрегора и возглавляющему издательство, что ты – попавшая под сокращение учительница рисования, и зовут тебя при этом Офелия – полный нонсенс.
Осокин какое-то время смотрел на мои пальцы, на которых оставался след от угля, которым я рисовала ночью.
– А в какой компании вы работали? – спросил он дружелюбно.
Я тоже посмотрела на свои пальцы – уголь забился даже под ногти. Осокин, улыбаясь, ждал моего ответа.
– Я не хочу говорить об этом, – сказала я.
– Простите, – произнёс Осокин, пряча своё портмоне обратно. – А какое у вас образование?
«Суриковское художественное» – могла бы ответить я, если бы не соврала в самом начале, но теперь было поздно. Я помолчала – секунду, другую, затем перевела свой взгляд на высокий стакан и сказала, чувствуя, что у меня уже начинают гореть и щёки, и уши:
– Ваш кофе остывает.
Осокин сменил позу, перекинул ногу на ногу, скрестил руки на груди и ответил – без малейшей доли сарказма:
– Ваш тоже.
– Я не хочу больше работать маркетологом, – пояснила я, когда мои уши – по внутренним ощущениям, достигли цвета киновари.
– Я это понял, – произнёс Осокин с выражением, означающим, что нужда в маркетологах у него уже пропала. – Но это не исключает возможности того, что вы можете мне позвонить безотносительно всего, что касается вопросов исследования рынка.
– Зачем? – напрямую поинтересовалось я – перед тем, как допить остатки кофе – приторно сладкого, как всегда в таких заведениях.
– Вы замужем? – напрямую спросил Осокин, игнорируя мой вопрос.
Я опять посмотрела в окно – дождь усиливался. Улица казалась рекой с плывущими по ней машинами.
– Мы разводимся на следующей неделе, – ответила я, ничего не приукрашивая и продолжая глядеть на стекающие по стеклу струи воды. – Он живёт сейчас с другой женщиной.
– Понятно, – сказал Осокин. – Я на машине. Я могу вас подвезти… – он помолчал, видимо, ожидая, что я перестану смотреть в окно, – подвезти, куда вам нужно.
– Мне нужно в больницу, – ответила я, переводя глаза с окна на засохшую кофейную лужицу на столе, – у меня аборт на двенадцать. И я смогу доехать на автобусе. Это три остановки.
Я надеялась, что после этих слов он точно от меня отстанет.
– Тем более, – произнёс Осокин – вопреки моим ожиданиям. – Теперь и не надейтесь, что сможете от меня отвязаться.
Глаза мои просто приклеились к этой лужице. В кафе никого не было кроме нас, и девушки за стойкой, рассчитывавшей судоку на газетном листе. Секунд через десять у Осокина зазвонил сотовый – не как-нибудь, а баховской «Фугой». Он вытащил телефон и сказал кому-то, не здороваясь: «Меня не будет. Все вопросы – через Вадима». После этого он спросил – теперь уже жёстко:
– Аборт по медицинским показаниям?
– УЗИ показывает двойню. Я не смогу прокормить двоих, – ответила я, поднимая на него глаза. – У меня никого нет в Москве, а возвращаться в Казань я не хочу.
Осокин нахмурился, продолжая при этом барабанить длинными пальцами по краю стола.
– А алименты?
Рассказывать Осокину, что мой муж – Альфонс, каких поискать, мне не хотелось.
– Он – свободный художник, – ответила я.
Осокин кивнул:
– Ясно. А вы?
– Я тоже, – сказала я, пытаясь усмехнуться, – с последнего вторника.
Впрочем, особой усмешки у меня не получилось. Я опять отвернулась к окну и шмыгнула носом, потому что после слов об аборте в глазах у меня появились слёзы, которые пока не выкатывались, но становились всё горячей и горячей.
– Сейчас мы заедем в больницу, – сказал Осокин, пряча сотовый в карман, – и отменим операцию. Потом мы поедем и пообедаем в приличном месте, а потом поедем в мой офис и поговорим, какая работа в качестве художника устраивала бы вас больше всего.
У меня возникло ощущение, что оконное стекло расслоилось и стало просачиваться в меня – тончайшими стеклянными нитями.
– Нет, – сказала я, когда эти нити стали смялись в острый комок где-то в глубине моего горла. – Это не ваши дети. Вам не нужна такая ответственность.
– Послушай, – сказал Осокин. – Я перейду на «ты», если ты не против.
– Я не против, – сказала я.
– Год назад, – произнёс Осокин, – я потерял свою жену.
Его голос остался прежним, словно речь зашла о постороннем человеке. Я закусила губу. Я просто испугалась, что если я начну плакать, то это опять перейдёт в истерику – так, как это случилось в прошлом июне на дедушкиных похоронах.
– Она была на четвёртом месяце, – продолжил Осокин. – Мы попали в аварию. Обстоятельства не имеют значения. И ты на неё похожа. Сильнее, чем можно представить. Я не гоняюсь за призраками, но случайных совпадений не бывает.
Я стала тереть глаза ладонью. Осокин достал из кармана свежий платок – настоящий, а не бумажный:
– Возьми.
Я взяла протянутый им платок, всё ещё пахнущий стиральным порошком, промокнула глаза и вытерла нос. Возвращать ему платок после этого не имело смысла. Осокин посмотрел на часы, поднялся и стал надевать свой плащ. Я тоже встала, стараясь не смотреть ему в лицо. Он был выше меня почти на полголовы.
– Тебя действительно зовут Мария? – спросил он, приоткрывая стеклянную дверь и выпуская меня на улицу.
Я замотала головой:
– Офелия.
– Возраст?
– Двадцать восемь.
Его машина оказалась блестящим чёрным джипом. Осокин открыл мне дверцу:
– Садись.
Я забралась в машину, на секунду порадовавшись тому, что одета в джинсы с ботинками, а не в юбку. Внутри салона всё ещё пахло новой кожей. Осокин обошёл свой джип, сел за руль, завёл двигатель, включил дворники, а потом произнес – в той манере, к которой я уже начала привыкать:
– Застегни ремень. Вечером я познакомлю тебя с дочерью. Ей шесть. Думаю, вы найдёте общий язык. И хорошо, что тебя зовут Офелия, а не Мария. Понимаешь, почему?
– Вашу ж-жену? – не раздумывая, спросила я.
– Да, – кивнул Осокин, – выруливая с обочины. – Какой адрес у больницы?
– Прямо, – ответила я, вставляя язычок ремня в защёлку. – Прямо до «Книжного», а там налево и…
Осокин прервал меня:
– Знаю. Там частная клиника напротив парка. Нам туда?
– Да.
– Какой срок?
– Девять недель.
Он кивнул и после этого, до самой больницы, уже ничего не говорил, а просто смотрел на дорогу. Меня – от запаха кожи и беспрерывного мелькания дворников – начало укачивать, но не до тошноты, а до тяжести в голове. В какой-то момент я даже закрыла глаза – с чувством того, что сейчас их открою снова и увижу себя в автобусе, едущем по известному маршруту. У клиники Осокин остановился – на гостевой парковке перед центральным входом, и повернулся ко мне, глуша мотор:
– Сиди в машине. И мне нужна фамилия.
– Халиуллина, – ответила я, глядя ему в глаза, и чувствуя себя просто парализованной – от усталости, либо от чего-то ещё. – Офелия Халиуллина. Это моя фамилия, а не по мужу.
Осокин улыбнулся, вылез из машины, и произнёс – перед тем, как захлопнуть дверцу и оставить меня один на один с осознанием того факта, что мои дети не умрут, а будут жить:
– Я поехал за тобой с Богдановской. Ты была без зонта и шла с таким лицом, что я испугался за тебя. А потом ты три минуты стояла перед витриной «Infant Land», до того, как зайти в кофейню. Если хочешь, мы заглянем туда сегодня, хотя в городе есть магазины и получше.
– Нет, я п-просто… Там красивые погремушки… – прошептала я, начиная плакать, – т-там… в в-витрине…
– Дождь никак не кончается, – внезапно сказал Осокин, посмотрев на небо, а потом добавил, закрывая себя от дождя чёрным зонтом: – Ты поплачь, а я вернусь через пару минут, и тогда мы просто поедем и посмотрим на эти погремушки вместе, хорошо?
Kosatka Regi
12
2
