– Счастье в любимой женщине… Юрий Нагибин.

А ответы классики некоторой отечественной литературы «жгут» до сих пор. Итак…—

Юрий Маркович, что такое счастье?— Вы помните «Прощай, оружие!» Хемингуэя? Там лейтенант Генри отвечает на ваш вопрос: счастье — в любимой женщине. Когда я прочёл этот ответ лейтенанта, то, помню, подумал: «Боже мой, как бедно…

Гораздо большее счастье в творчестве, в путешествиях, приключениях… Такое запоздалое мушкетёрство во мне говорило. Уж любимая женщина, она всегда найдётся», — думал я. Мне скоро исполнится 75 лет, и я пришел к этой необычайной мудрости лейтенанта Генри и Хемингуэя: счастье — в любимой женщине.

Я был шесть раз женат, и женщина что-то носила в моей жизни. Я думаю, что и я каждый из них что-то дал, а был не только женат. Та, с кем я был счастлив, стала моей женой. Моя первая любовь — моя первая жена…Я очень много ездил. Кроме Южной Америки, в которую меня почему-то упорно не пускали, был почти везде. Был в образе и написал книгу «Моя Африка». Был в Австралии, на некоторых экзотических островах…

Был в большей части Азии, объехал всю Европу, читал лекции в университетах США и Канады… Замечательно, всё прекрасно. Ну и что? Дало мне это чувство счастья? Не знаю…Я замечательно работаю в своей профессии, но и это трудно назвать счастьем. Только муки в этом, постоянное чувство неудовлетворенности собой. Это мое главное дело, но не главное счастье.

Возможно, в конечном итоге это может стать высшим счастьем в моей жизни, то, что я делаю, но сам я как счастье это не ощущаю. Меня до сих пор, как ни странно, не разочаровал лишь один-единственный мой рассказ. Это «Рассказ синего лягушонка». Это рассказ об Алле, моей последней жене. Я превратился в лягушонку, а потом встретил косулю, в которую превратилась Алла. Мы недавно отметили серебряную свадьбу, нам больше 25 лет вместе. Это очень много. Мы живём вдвоём, у нас нет детей.

Умерли мою мать и отчим, которые жили здесь, умерла мама Аллы. Предположим, мы могли бы надоесть другу другу, утомить друг друга. Долгие годы не скрепляют, а скорее разъединяют людей. А мы счастливы. Алла не только следует, она часто опережает мою душу. Гёте сказал: «Трудно любить за что-нибудь, легко любить ни за что». А у меня другое: я знаю, за что люблю, и знаю, что ни за что — тоже. Это самое большое счастье в жизни для мужчины — такая подруга.

— Ваш отчим, писатель Рыкачев, был очень дружен с Андреем Платоновым, с Борисом Пастернаком. Рыкачеву и Платонову вы заглянули в свое литературное обучение. Вы даже писали, что Платонов сделал всё, чтобы вытравить себя из вашей ранней прозы, вы начали ему подражать… Но вы ведь и наблюдали личную жизнь этих великих людей, их драмы, разрывы. И их счастье… Вот этот опыт вам, тогда еще юноше, что-то дал?

— Сейчас модно раздувать авторитетов великих людей. Читатели с упоением читают воспоминания той или иной жены того или иного писателя, поэта… Читают их опубликованные письма. Я сейчас понимаю, что в сфере небесных талантов все абсолютно значимо. Как и в сфере бездарностей.

Невероятно она подняла авторитеты Натальи Николаевны Пушкиной, а она совершенно не упоминает ту фимиаму, которую вокруг раздувают. Самое лучшее свидетельство о поэте — сам поэт. Возьмите письма Пушкина к самым близким ему людям, к друзьям, к такому же Нащокину… Сколько в них игры, культуры, знаний… Сколько там силы, сколько там Пушкина! И вот его письма к жене. Он, как всегда, пишет стилистический блеск, он не может иначе, но о чём он пишет? Он передаёт ей сплетни, какую-то чепуху пишет. Конечно, ему было, что ей сказать, но ей это было не нужно, и Пушкин это понимал. Это было бы в пустую, поверхностную, неценную душу. Она всегда была пустая, холодная, глупая баба, хотя и родила ему государственные дети.

Я хорошо знала жену Пастернаку Зинаиду Николаевну, бывшую Нейгауз. Поймите, я не отношусь и не мог подсказать ей предвзято: как можно подвести к жене поэта, которую боготворишь? Но эта связь была гибелью для поэта. Зинаида Николаевна была крайне резка, даже грубо с ним. Я за ними наблюдал, и у меня не осталось ни одного теплого чувства. Он умирал от проекта легкого на первом этаже дома, компания во главе с Зинаидой Николаевной на втором этаже дулась в карты… Я не хочу об этом говорить. Мне трудно об этом говорить…

— Хорошо. Оставить это. «Рассказ синего лягушонка», который вы сами считаете самым важным своим рассказом, написанным уже в очень зрелом возрасте. Он — о вашей жене Алле, Алле Григорьевне. А что было самым важным толчком для его написания?

— А черт его знает… Я думаю, что в основе его было часто возникающее впечатление о синих лягушках в санатории «Русское поле», в котором я очень люблю отдыхать. Там рассказ был задуман. Я гулял и видел на воде какие-то синие цветы. Они мерцали и двигались. Они дышали. Я ничего понять не мог, пока не узнал, что это обыкновенные древесные лягушки, самцы. В период брачных игр они приобретают синего цвета, чтобы зарабатывать самочек.

Женихи такие ярко-синей окраски. Я не люблю лягушек, не знаю, почему. Толстой не любил крыс, он мучился, что не может их полюбить, все думал себя: почему они такие некрасивые, что их невозможно полюбить… Боже мой, он всех хотел любить. Так вот. Я печалился, когда цвет лягушек угасал. Печаль наложилась на тоску — я всегда с трудом переживаю расставание с Аллой, а это случалось всегда, когда я был в санатории. Тоска о любимом человеке совпала со зрелищем брачующихся синих цветов на воде. Это стало толчком. Сильные умы допускают, что у человека возможна другая жизнь после ухода, и я представил себе, что я уже буду не я, Алла — не Аллой, а кем-то другим. Можем же мы встретились в другой жизни, ещё раз… Я это представил… Получился рассказ…

— Как лягушонок встретил косулю в «Рассказе синего лягушонка» читатель читает. А как писатель Нагибин познакомился с переводчицей с английским Аллой?

— Это было как-то многоступенчато. Познакомились мы в одном доме, у сценаристы Шлепьяновой. Читатели могут запомнить его по фильму «Мёртвый сезон» с Донатасом Банионисом и Роланом Быковым в главной роли. Была Масленица, были друзья. Я был со своей тогдашней женой Беллой Ахмадулиной, а Алла была со своим тогдашним мужем, с которым у нее тогда уже были нелады. Она мне сразу очень понравилась. Ну понравилась и понравилась… Разговаривали, выпивали, ели блины…

Все было замечательно… Потом проходит какое-то время, и я узнаю, что она рассталась со своим мужем. Проходит ещё какое-то время, и я расстаюсь с Беллой. И как только это произошло, ко мне пришла первая мысль: я должен увидеть Аллу. Я поехал в Ленинград. Мы встретились. Вскоре к нам вернулся роман, который длился какое-то время, а потом сократился. Я до сих пор не знаю, почему. Но я всё время разлуки чувствовал, что мне нужна эта женщина. И уже навсегда. Я снова поехал в Ленинград, и через короткое время был представлен ее маме, совершенно замечательному человеку.

Потом Алла Создана ко мне. И тому уже 25 лет.

— А вашей жене не было страшно, что она связывает судьбу с известным писателем?

— Ей это было абсолютно безразлично. Она вообще не замечает ни малейшего пиетета ни к именам, ни к фамилиям. Для Аллы самый незначительный человек может показаться симпатичным, и она будет ему самым лучшим другом. И плевать, она хотела по именам. Хотя она человек скромный…

А ты знаешь, Серёжа, это настоящий признак души. Это, видимо, свойство каждого настоящего человека: не считать ни себя, ни чего-то, что выше или ниже себя. И тем более из-за их взглядов смотреть на них примерно вверх. Или наоборот. Она может чтить человека за добрую душу, за талант. При этом она тоже отделяет свой талант от чисто человеческого достоинства как носителя этого таланта. Алла к Кольке, которая ходит убирать наш двор, относится теплее, чем к президенту Картеру, это нас проявило.

Не бывает дня, чтобы я не помолился за нее.

«Пусть не пел мне сладкий голос — косуля практически песенного дара, она может фыркать, ворчать, урчать, может закричать призывно и смертно, но Алиса безмолвствовала. Она просто была при мне, иногда обнюхивала мёрзлые камушки и угадывала — живые. Она лежала рядом, но не слишком близко, потому что ее тепло могло меня разморозить, внешний холод — убить. Откуда она всё это знала? Но я слышал, слышал ее дыхание, стук ее сердце, я чувствовал ее любовь и видел, видел зазеленевшие побеги весны моего пробуждения».

(Из «Рассказа синего лягушонка»).(Из «Рассказа синего лягушонка»).< a i=4>— Юрий Маркович, вы очень много написали о любви человека к человеку, о любви мужчины и женщины… Для такого чистого, светлого письма необходимо иметь светлую душу. Вы родились в трудное, расстрельное время. Да и в будущем человек такой ранимой душой был основой… Как удалось выжить?— Я сам много думаю об этом. Какой пластичный человек! Я родился в 1920 году, в голодный год. Родного отца не помню, его расстреляли и утопили в реке Красная Меча, такое красивое тургеневское место.

Потом это назвали Антоновщиной. Отец был студентом, что-то «не то» сказал крестьянам. Восстание подавил Тухачевский, а мы, уже подростки, иногда собирались на квартире его способности — комкора Фёдорова… Вот такой поворот судьбы. Но я отвлёкся. Я видел единственного человека, свидетеля тех событий. Это был племянник Бунина — от искренней связи его младшего брата с какой-то тамошней женщиной.Отец у меня вообще не значился, я его скрывал. Я нашел под приемом своего отца, которого посадили в 1928 году и который всю остальную жизнь (за исключением одного года) провёл или в естественном состоянии, или в лагере, или по ссылке. Эту историю можно прочесть в повести «Встань и иди». Был ещё отчим, которого вы уже упоминали, писатель Рыкачёв. Его посадили в 1938 году…

Понимаете, фон жизни был мерзкий, отцы почти всех моих друзей, одноклассников сидели, а детство всё равно было хорошо. Мы не были так политизированы, как политизированы нынешние дети. Мы живем в своей внутренней жизни. Кругом шли расстрельные процессы, а мы по весне делали скворечники и встречали грачей.— Что же хранило душу?

— Дружба, например. Мы необычайно были дружны. Мы до сих пор встречаемся, до сих пор пор дружим. Эта дружба зародилась в 1928 году на Чистых прудах, прошла через войну, через все ужасы времени… Мы садимся за стол и через десять минут перестаем видеть, какие следы наложило время на наши лица, какие мы стали старыми, седыми, некрасивыми. По-прежнему чувствуем себя мальчишками и девчонками из Чистых прудов. Мне ни с кем не бывает так интересно, как с ними.

Родители, как могли, Пытались предохранить от двойной бухгалтерии. Мой отчим, человек очень умный, искренне верил во все эти кровавые процессы. Он просто представляет себе не мог весь ужас этого бесконечного цинизма. Это было обычным пороком для многих интеллигентных людей. А мать это видела. Я помню, когда отчим сказал матери, что за Сталина он отдал бы руку, а он уже тогда отсидел год в естественном, уже был сломлен и не писал интеллектуальную прозу, когда отчим сказал матери, что отдал бы за Сталина руку, мать запустила в него утюгом.

Двойственность была жуткая. Вот вам пример. Помню, художник Осьмёркин, художник талантливый, но забитый, затёртый, и Кожебаткин — это был издатель, о нём много пишет Андрей Белый, он с ним дружил, такой старик с красным носом… Была чудесная осень, мы поехали в Сокольники, набрали охапки листьев — красных, жёлтых, мраморных… Я зашёл в комнату, мама, Осьмёркин и Кожебаткин сидят, пьют водочку. Осьмёркин украсил комнату листьями, я даже остолбенел от такой красоты… Кожебаткин, уже пьяненький, говорит матери: «Ксения, Ксения, скажи, зачем им (то есть большевикам) эта осень, это золото? Они делали свое грязное дело каждый раз. Ксения…» Они рыдали и пили.

Я в это время уже начал кое-что смекать. Мне было 14 лет. Я свернул ватман трубкой, зашёл в церковь, истово помолился за маму, за бедного Кожебаткина, за Осмёркина, помолился и пошёл в советский отряд утвердить номер «Воинствующего безбожника», редактором, художником, издателем и чужим читателем, которым был я . И в моей душе был полный покой. Я не мучился. Сейчас я никак не могу этого понять, так как не ощущал этой чудовищной вещи. В этом было что-то больное… Что ещё лечило, хранило душу? У нас были очень романтические отношения с девочками, и мой первый поцелуй случился в школе, правда, девушка была намного старше меня и училась не в нашем классе.

Сейчас не может быть такого детства, и нет в это большой грех. Другое время — другие песни. Но мораль, существо из Нагорной проповеди, должно остаться в человеке, чтобы он не стал свиньёй, не стал убежищем.

— Вы человек верующий. Вы видите дедушку, сидящего на облаке и скрестившего на груди руки?

— Иногда я вижу дедушку, поправлявшего на груди руки, но я об этом не думаю. Я просто знаю, что есть кто-то несоизмеримый со мной в глазах всего, я в это верю. Когда я похоронил мать, я Его проклял. Я захлёбывался слезами, соплями: почему Он мне не помог? Но когда я отказался от Него, я стал совсем одинок. Вера не нуждается в доказательствах. Вера и наука — в разных плоскостях. Наука — очередной виток заблуждения, а вера абсолютна. Я пытался добиться успеха от Бога, но увидел бессмысленность, конечность, гнусность жизни. И тогда вернулся к Богу.

— Вы сказали, что любили всех своих жён. И все-таки кого — больше?

— Разумеется, Аллу. Нынешняя моя жена. Любил Машу Асмус, она стала моей первой женой. Чтобы не потерять ее, в торопях расписался с ней и ушёл на фронт. Не помогло. Когда вернулась с фронта, Маша была уже с другим. Маша была дочерью известного философа, писателя. у нее я познакомился с Нейгаузом, Рихтером…

Очень пресным был брак с дочерью директора автомобильного завода через Ивана Лихачева Валей. Когда я попал в эту семью, среди друзей считалась лихим выпивохой. По меркам же семья Лихачёвых оказалась просто трезвенником. Валя любила теорию, что она — дитя взрыва. Когда Лихачёвы были молодыми, в перерыве между взглядами Иван с будущей женой полюбили друг друга прямо в парке возле здания, где проходило заседание большевиков (так мало было времени). В момент «извержения» произошел сильный взрыв — эсеры подложили большевикам бомбу. Таким образом взрыв чудесным образом совпал с мигом зачатия дочери Вали…

Из-за Лихачёва я бросил болеть за своего любимого «Спартак» и переключился на «Торпедо». Но «семейному счастью» это не помогло. У нас с Валей рассматривают параллельные романы: у нее — со студентом консерватории, в которой она училась, а у меня — с ее мамой, то бишь с собственной тещей…

Потом были Лена и Ада . И та, и другая были прелестны, но с Адой было веселее. Она была раскрыта эстрадной артисткой. Мы шумно, с выдумкой отдыхали, получили гонорары: я, Саша Галич и Ада…

Мучительным, но интересным был брак с Беллой Ахмадулиной — моей пятой женой. Белла была первой женой Женьки Евтушенко, он научил ее пить портвейн. А моя мама накормила Беллу вкусным борщом. Борщ ей так понравился, что Белла посвятила ему стихотворение. Я думаю, что известная уже поэтесса впервые попробовала настоящий борщ…

Для Беллы я выстроил второй этаж дачи, чтобы ей было уютнее писать стихи, сидя в «скворечнике», созерцая мир сверху. Она так хотела. Но Белла не всегда пользовалась этим уютом по назначению. Выпивала свой портвейн и через окно убегала к монархам.

В конце концов моей маме это надоело. Мне, признанся, тоже… Но, мне кажется, мы долго режем друзей. Дружески целовались при встречах. Время постепенно нас загасило…

(После смерти Юрия Нагибина его жена Алла Григорьевна сказала мне: «Если бы в судьбе Юры не было Беллы, то его не было бы и в моей судьбе. Траектории полета этих звезд не могли не пересечься»).Жену Аллу Нагибин звал Алисой…(Из «Рассказа синего лягушонка»).«Пока ты человек, кажется, что мир стоит на революции, что им движут властолюбие, честолюбие и корысть, — это правда, но не всякая правда. Зло заметнее, ярче в силе своей активности. Для тех, кто живёт по злу, жизнь — предприятие, но для большинства людей она — состояние.

И в нем главное — любовь. Эта любовь носила то же самое во всех внешних превращениях, безысходно тоскуя об утренних. О них скрипят и стонут деревья, о них вздыхают, шепчуты, называя траву отдаленными именами. Я всё это знаю по себе: едва соприкоснувшись в новом своём облике с предназначенной мне средой обитания, я смертельно затосковал об Алисе».Я вдруг поняла, что ничего не различалось в том, что переживал: в любви, в отношениях с друзьями, в людях… В самом деле.. Я был пойман, был слеп, поэтому мне было интересно жить в себе. Сейчас я не считаю, что я переполнен. Я знаю, что должен написать одну вещь, ну, может быть, написать ещё одну вещь.

Я не хочу ручаться за будущее. Я хочу еще несколько лет относительного здоровья, чтобы поработать и вынести еще небольшую выпивку с таким приятным собеседником, как вы. Мне не дано того, чего мне не дано. А то, что было, я понял в свое время, понимаете? Но вы не подумайте, что я прямо спешу XVIII. Я слишком люблю Аллу, чтобы хотеть Президента.— И в любви тоже. Смысл жизни — в ее процессе. Понимае, жизнь — состояние, а не предприятие. Природа провела огромный эксперимент, создав мыслительную материю.

Из этого человека выяснилось, что он смертен. Знать это и не сойти с ума, больше того — по возможности порадоваться каждому дню, который представлял тебя к концу… На такой подвиг только человек научился. Человек казнится от того, что он потерял девственное отношение к жизни. Но всё, что узнал человек, он должен передать потомкам, и тогда им будет жить легче. Человек стал несчастным тогда, когда задумался о собственном судьбе. Но это повод не для грусти. Есть масса целей, ради которых стоит жить. Человек должен проверить себя. Человек ещё не стал относиться к себе. Не стала того соответствовать, что зала.

— Смысл жизни — в любви?