Но дело не в этом. Знаменитым Игната сделала его Третья Нога…
Игнат появился в Полудинском совхозе в те годы, когда дремотная жизнь казахстанских и сибирских сел, пришпоренная временем, понеслась вскачь. Но постепенно все утряслось, жизнь входила в свою будничную колею, сглаживала острые грани; новое изменяло старое, а старое перемалывало, подгоняло под себя новое.
* * *
Потемнели, осели когда-то режущие глаз своей необычностью «финские домики» первоцелинников, на обшивку многих из них заботливые хозяева набили дранку, обмазали и побелили – для тепла. Появились сараи, клети и подклети. И когда отхлынуло, успокоилось, устоялось – никому уже и дела не было, кто здесь местный, коренной, а кто пришлый.
А что касается Игната, то он своей незаметностью так прочно вошел в жизнь села, что всем казалось, будто кто-кто, а уж Игнат-то жил здесь всегда, с самого рождения своего. И никого не удивляло, что пожилой уже человек живет один-одинешенек, без жены и детей, неприбранный и неустроенный. Казалось, так и должно быть. Видимо, секрет в том, что испокон веков в каждом селе живут такие вот бобыли, неудачники, недотепы, и без них картина села была бы неполной, незаконченной. Игнат и заполнил это пустое место.
Лет восемь назад Игнат ушел на пенсию по инвалидности. Ещё дешево отделался. В ремонтной мастерской – как уж это случилось, до сих пор тайна – сорвался подвешенный на талях тракторный двигатель. Рванулся Игнат в сторону, но поскользнулся на залитом машинным маслом цементном полу, упал. Стекла задрожали, когда семисоткилограммовая махина рухнула рядом с распростертым телом и, завалившись набок, припечатала правую ногу Игната к полу.
Два перелома кости в голени, раздробленная стопа – вот и всё. А чуть бы в сторону – и нет человека.
Из больницы Игнат вышел инвалидом третьей группы. Ходил по селу, сильно припадая на покалеченную ногу, пьяный и весёлый; всё рассказывал, как удивлялись врачи его неслыханному везению, пророчили долгую жизнь.
Работать он устроился сторожем в совхозную контору – на пенсию не проживешь. Осень и зиму провел в тепле. Все свободные дни пропадал в мастерской, то и дело видели, как он бежит в магазин. Но сам пил мало: угощал мужиков.
А летом, после сева, Игнат удивил село: проехал по улицам на нещадно тарахтящей, изрыгающей клубы густого синего дыма диковинной машине, которую тут же и окрестили – Третья Нога.
Этот драндулет – плод мужицкой смекалки и умелых рук – по простоте своей превосходил, наверно, все известные машины и по виду походил на помесь телеги с мотоциклом. На четырех колесах от сцепа сеялки был укреплен дощатый помост, сбитый двумя полосами железа. На переднем его крае установлен дряхлый двигатель от мотоцикла ИЖ-56. В середине, как гриб поганка на тонкой ножке, возвышалась рулевая колонка с огромной автомобильной баранкой. А сам Игнат восседал на дырчатом железном сиденье, удобном, пружинящем. Его Игнат снял со старых конных граблей.
Третья Нога и есть Третья Нога. И никогда бы она не стала Пилорамой и Лесопилкой, если бы не увидел как-то Игнат на складе МТМ полуразобранную и списанную за ненадобностью бензопилу «Дружба» еще первых выпусков.
Игната осенило. Литр водки – и она перешла к нему. Недели две возился он с этим железным хламом, и настал наконец, день, когда движок выстрелил раз, другой и не замолк, как всегда, а затарахтел громко и торопливо, словно радуясь прорезавшемуся голосу.
С этого лета и началась известность Игната Федина, ставшего своим человеком во всех окрестных селах: Успенке, Уткине, Романовке, Фурмановке, Раздольном… Мало того, люди из райцентра, никогда не видевшие Игната в глаза, при имени его тотчас же откликались: «А-а, Третья Нога, знаем…»
Еще Игнатово изобретение называли Пилорамой, Лесопилкой, Комбайном, а то и просто – Колымагой.
Сегодня Игнат работает в Романовке, у Гали Рамазановой, обрусевшей татарки, живущей с двумя сыновьями в приземистом домике на краю села, напротив длинного, обшарпанного, похожего на амбар клуба. В ее дворе он чувствует себя хозяином. Да и не только у нее.
Есть дома, где пол и столы блестят нездешней полированной и холодной чистотой, в углах стоят кресла под торшерами, а мясо и молоко хранят в громадных белых холодильниках – туда Игната почему-то не приглашают, там без него обходятся. А вот в таких, обнесенных изгородью из жердин, по старинке еще, где колья подгнили и завалились и никто на них внимания не обращает, некому потому что, – в таких домах Игнат всегда желанный гость.
Дрова свалены в глубине двора, под навесом. Игнат выбрал бревно покороче, плотно уложил его на землю и посередине вырубил топором широкий и глубокий паз. Теперь можно работать: бревна будут лежать в пазу надежно, не хуже, чем на козлах.
Мотор завелся с одного оборота. Игнат погонял его немного вхолостую, потом медленно подвел полотно к бревну, и когда металл зубьев врезался в нежную бересту и напрягшиеся руки ощутили первый толчок, Игнат слегка усилил нажим и почувствовал, как сочно вошли зубья в податливую древесину: запахло теплыми и влажными опилками.
Игнат пилил с привычным удовольствием, не спеша подкатывая новые и новые бревна, и мысли текли такие же привычные и неторопливые. Он думал о том, какие все же люди умные: вот, придумали пилу с мотором – ни пота, ни мозолей – пили да радуйся. Да разве только это. Много чего люди напридумывали такого, что и представить себе нельзя. И от того, что люди такие умные и много чего еще напридумывают, Игнату почему-то становилось легко и радостно.
Потом он стал думать о том, какой он умный и находчивый человек, и как здорово он придумал себе машину и пилу, и как хорошо, что после зимы всегда наступает лето и он больше не ходит в пропахшую табаком контору, а сам себе хозяин: ездит по селам, пилит людям дрова и деньги зарабатывает, небольшие, конечно, деньги, не шабашник же он, и себе удовольствие, и людям хорошо.
Взять, например, Галю Рамазанову: кто ей напилил бы дров, не будь его, Игната. Муж её, совхозный тракторист, лет шесть назад поехал в город купить одежды к зиме, да так и не вернулся, до сих пор покупает. А Галя живет, не жалуется: зимой пацаны на центральной усадьбе, в школьном интернате, летом в пионерлагере, а сама она с утра до вечера на ферме. Зато и деньги есть, и дети устроены, и в институты поступят: Галя их вытянет, и себе на старость что-нибудь кроме пенсии останется. Раз в год Галя уезжает по путевке на юг. Возвращается тихая, похудевшая, и долго ещё в глазах её не угасает сухой и горячий блеск. Но кому какое дело до короткого бабьего праздника. У неё – месяц, а у него, например, целое лето – праздник. Кому какое дело.
Штабель бревен уменьшился почти наполовину, когда пришла с полуденной дойки Галя. Ни дети, ни тяжелая работа, ни годы не убили ещё в ней женщину. Но это уже последний всплеск. Ещё несколько лет, и от того малого, что пока есть, ничего не останется – одно только имя, что женщина.
– Как работается, Игнат? Смотри, здоровую ногу не отпили, – сказала она, устало садясь на скамеечку у входа в дом.
– Нога-то что! – с готовностью откликнулся Игнат. – Мне главное, чтобы последнее не отпилить. А ты про ногу…
– Да неужто еще не отпилил? – притворно изумилась Галя. – А я-то думаю: чего это девки по деревням ревмя ревут. Оказывается, от тебя, грозного… хахаля. Вон ты, оказывается, какие дрова пилишь?!
– Насчет дров мы мастаки! – подхватил Игнат. Ему нравился такой разговор. – Нас хлебом не корми, дай только дрова попилить. Было бы с кем, хе-хе-хе!
– Ну, ладно, – поскучнела вдруг Галя. – Проголодался, наверно. Сейчас накормлю…
В доме пахло картошкой, жаренной на сале, и грибным супом. Игнат прошел в комнату и сел за круглый стол, покрытый тяжелой скатертью в синих квадратах и сверху еще тонкой прозрачной клеенкой.
За эти восемь лет, что он ездил по селам, сложился своеобразный порядок угощения Игната, полностью соответствующий его незатейливым вкусам. Как всегда, как в любом доме здесь, на столе появилась поллитровая баночка самогонки, плотно закрытая белой капроновой крышкой, и глубокая тарелка соленых груздей. Грузди здесь вообще-то и за грибы не считаются: полным-полны ими березовые колки, скот их топчет. Они не для тонкого вкуса, но Игнату как раз и нравится в них эта прямая грубая острота.
Он налил Гале в старую граненую рюмку и себе в стакан недолил примерно на два пальца. Потом можно пить и понемногу, но первую, самую сладкую, на голодный желудок да с хорошей закуской – только так, чтобы сполна почувствовать всем ртом, глоткой, всем нутром обжигающую горечь.
Игнат медленно, наслаждаясь, выцедил стакан и посидел немного, закрыв глаза. И потом только начал жадно есть грузди, мыча от удовольствия. Галя закрыла банку крышкой и вынесла в сени, в холодок: во время работы Игнат больше стакана не пил. Всё остальное – на вечер.
Августовское солнце, спрятанное за легкой дымкой облаков, только-только начало клониться к западу, когда на дворе Гали Рамазановой вновь оглушительно затарахтела бензопила. После обеда Игнат работал с особым удовольствием, приправленным острым чувством ожидания, нетерпения. Приближались самые приятные часы.
Ближе к вечеру с поля, с сенокоса, с ферм группами и поодиночке потянулись к селу мужики. Запыленные, усталые, весёлые, пропахшие соляркой, бензином, навозом, сухим ароматом трав и земли.
– Здорово, Игнат!
– Здорово! Здоровей видали…
– Да уж здоровей тебя у нас не найдешь…
– Это точно: гля, сколько дров наломал…
– Ему бы еще ножовку, так он бы все леса вокруг поспиливал!
– Гы-гы-гы!
– Дай-ка я попробую, Игнат.
– Пили, если силу девать некуда.
– Дай, дай ему, Игнат, пусть попилит. Он в поле не наломался, работы ему мало.
– Ниче, жена его ночью доломает…
– А ты приди да помоги человеку…
– Шефская помощь, го-го-го!
– Нашелся, помощничек, ты со своей справься…
Мужики расселись на бревнах, закурили. В середине – Колька Дымков. Ничто его не берет, собаку. Каким был двадцать лет назад, такой и есть. Ростом с пацана, а поперек себя шире, шея как у бугая, железная колода, а не человек. Сидит, похохатывает, щурится от дыма…
– В первую весну пахали мы круглосуточно, – рассказывает Дымков лениво, вроде нехотя: знает, что никто его не перебьет, все слушать будут. Рассказывает так, что сразу видно: это только начало, а дальше будет подвох. – Гектаров много, людей мало: за рычагами засыпали. Привезли раз обедать, собрались мы, а Игната нет. И трактора нет, не видно и не слышно. А он вот здесь пахал, у озера. Перепугались мы: черте что, средь бела дня трактор сквозь землю провалился. А камыш вокруг озера тогда сплошной был – стена. Это потом его на камышитовые плиты поскашивали. Смотрим, вроде просвет в нем, да какой просвет, дорога целая пропахана, а метрах в двадцати от берега, на чистой воде, одна только кабина трактора торчит. Заснул Игнат за рычагами и въехал в озеро. Ну, похохотали мы: хорошо, дескать, что двигатель заглох, а то уплыл бы наш Игнат к такой-то матери. Кричим, кричим – никто не отвечает. Делать нечего, разделся я, полез. А вода еще холодная… Залез в кабину, а Игнат там, жив-здоровехонек, храпит, аж пар изо всех дыр идет. Я его мать-перемать, а он мычит только и руками и ногами от меня отпихивается. Ну, растолкал я его, протер он глаза, увидел, что кругом вода, и побелел весь, задрожал и давай орать дурным голосом. «Колька! – кричит. – Я живой или нет, Колька?!»
И Дымков изобразил, как затрясся Игнат и начал ощупывать себя скрюченными пальцами: при этом выпучил от деланного ужаса глаза и губы у него тряслись. Мужики хохотали, и Игнат заливался вместе с ними, и сморщенное лицо его сияло: вот, мол, какие мы были, не вам чета.
Тихий предвечерний час опустился на село. В такое время только и посидеть на людях, поговорить неспешно о житье-бытье, о дне минувшем и дне завтрашнем. И хорошо, когда есть где собраться, и не просто так – тары-бары, а вроде как за делом.
Сидят мужики, курят, разговаривают. А пила тарахтит, чурбаки отваливаются один за другим, всё идет вроде само по себе, незаметно, между делом. И только когда распилено было последнее бревно, и умолк на приглушенной дробной очереди мотор, и стало неожиданно тихо —-все вспомнили про свои дела, засобирались.
– Ты давай почаще сюда, – сказал Дымков. – А то я здесь один остался, они ж все потом уже приехали…
– Будь здоров, Игнат!
– Покеда!
– Приезжай, не забывай Романовку.
– Если хочешь, мы тебе еще одну Третью Ногу сделаем…
– Будешь вроде капиталиста — на двух машинах сразу…
* * *
Вечером, допив самогон, осоловев и разомлев, Игнат разболтался.
– Жить, Галя, – хорошо! – говорил он. – Поверишь, так паскудно бывает иногда, дальше некуда. А вспомнишь, что живешь – и радуешься. Там ведь ничё не будет – брехня всё это. Я один раз умирал, двое суток без сознания валялся – там уже был, у самых дверей – ниче там нет. А люди не могут жить, не могут… Всё они собачатся, всё им надо больше, чем у других, всё не поделят чего-то. А чего делить? Будь ты хоть трижды богач, хоть трёх «Жигулей» купи – все равно три жизни не урвешь. Кому сколько суждено, а потом придет старик Кондратий и… Эх! Жизни, Галя, радоваться надо. Ра-до-вать-ся!
Игнат поднимал вверх указательный палец и проникновенно глядел на Галю мутными глазками.
Уснул он здесь же, в комнате, на диване, смахнув на пол круглую, как блюдо, салфетку с немудреной вышивкой. Он всегда засыпал в том доме, где работал. Хозяева его не будили: старухи, глядя на него, вспоминали, наверно, своих сыновей, разбросанных жизнью по далеким краям, какая-нибудь вдова или брошенка на секунду видела в нем своего мужа, хозяина, что спит усталый после работы, разбросав мосластые руки и ноги. А те, у кого в жизни всё хорошо, те просто жалели непутевого и одинокого Игната. Правда, у таких он бывал не часто.
* * *
Проснулся Игнат по деревенским меркам поздно, часов в семь. Тихий, ясный день занимался за окном. Голова не болела. Игнат почувствовал себя счастливым: дело он сделал, самогонки в свое удовольствие попил, с людьми душевно поговорил – что ещё надо?
Гали дома не было. Игнат съел оставшиеся грузди, выпил грибной рассол. Аж дрожь прошла по всему телу – полегчало.
С окраины донесся ровный, мощный гул мотора. «Урал», – подумал Игнат. – Сильная машина». Небесно-синий мотоцикл промелькнул под окнами и, взревев во весь голос, остановился. Игнат вышел во двор. Это был мотоцикл участкового Федора Костюкова, мужика лет под сорок, серьезного, малоразговорчивого. В Полудине он человек новый, ни с кем особо не знается. Говорили, гордится он тем, что сержант, а занимает офицерскую должность. Вечерами сидит дома за книжками, учится в Омской школе милиции. Против него никто ничего не имел: зла участковый никому не сделал…
– Здорово, Игнат, – ровно, не повышая голоса, сказал Костюков, заходя во двор. – Вижу, ты уже отработал.
– Отработал, – сказал Игнат, забыв поздороваться. – Чего это ты с ранья по селам раскатываешь? Ищешь кого?
– Да нет, к тебе я. Сказали, что ты здесь. Вот и приехал.
– Ко мне? – удивился Игнат. – Дровишек, что ли, напилить надо?
– Нет, какие дрова… – Костюков сморщился. – Тут такое дело, Игнат: заявление на тебя в райотдел поступило, понимаешь?
– На меня?!
– Пишут, что ты занимаешься незаконной пред… принимательской деятельностью, – выговорил наконец Костюков. – Калымишь, мол. А это не положено. Положено тебе пенсию получать – и ты её получаешь. А так – нельзя… Самодельное транспортное средство содержишь, без номера, разрешения от органов ГАИ нет.
– Да какое это к шутам «транспортное средство»! – передразнил Игнат – Это ж колымага!
– Все равно – не положено, – отрубил Костюков.
– Так что же теперь, – растерялся, сробел Игнат. – Выходит, запрещается мне дрова пилить, да? А как же люди?
– А что люди? – удивился Костюков. – Ты что, думаешь, люди без тебя не проживут? Тебя же просто так приглашают, привыкли потому что. Да и по дешёвке…
– Это так, – покорно согласился Игнат. – Люди-то проживут. А как же я буду, а?
– Да я бы на твоем месте давно это дело бросил! – загорячился Костюков. – Охота была на старости лет болтаться. Была бы польза какая, а то так – тьфу! Ночью б сторожил, днем рыбачил – чем не жизнь?
– Привык ведь я, Федор, – жалобно сказал Игнат. – Как лето, так и я на волю выезжаю, отдыхаю вроде…
– Привык, привык… – пробурчал Костюков. – Не могу я, Игнат. Я ж не сам себе начальник. Если напишут куда выше, что я тебе потатчик, то меня тоже по головке не погладят.
– Стой! – перебил его Игнат. – Я только щас раскумекал: выходит, кто-то из своих на меня написал, да? Из своих? Ну, чего ты молчишь?!
– Не знаю, – сказал Костюков. И видно было, что правда: не знает. – Заявление а-но-нимное, без подписи, значит. Написано только: «От граждан совхоза…»
– «От граждан»! – ахнул Игнат.
И сник. Сел на скамейку, маленький и жалкий.
– Да ты не бойся, – начал успокаивать его Костюков. – Тебе ниче не будет. Конфискуем только эту, колымагу твою, и всё. А так ничё не будет. Живи спокойно.
* * *
Холодным сентябрьским вечером участковый Костюков, вернувшись из командировки в город, пил дома чай. Гудел телевизор. Сидела в кресле жена.
– Чуть не забыл! – вскинулся вдруг Костюков. – Я ж в городе Игната видел!
– Ну и что он? – спросила жена.
– Точильщиком на базаре устроился, – сказал Костюков. – Помятый весь, грязный, морда опухшая. А вокруг эти шныряют, хмыри базарные, алкаши. Жалко мужика…
– Сам виноват, – сказала жена. – Жил бы и жил себе потихоньку. Чего человеку надо было?
По телевизору показывали, как наши играют в хоккей с канадцами.
– Ну их к черту! – сказал Костюков. – Выключай: завтра рано вставать.
– Куда это ты с утра собрался?
– По отделениям поедем. С депутатской группой, насчет зимовки.
– И опять домой только ночью заявишься, – заворчала жена, втайне, впрочем, гордясь мужем. – Своих дел тебе мало?
– Дура ты, – добродушно откликнулся Костюков. – Не для себя ж стараюсь…
* * *
Так и исчез из жизни села Игнат Федин. Как будто его и не было. Поговорили о нём и забыли. У каждого своих дел полно.
Автор Сергей Баймухаметов.
