28 декабря 1925 года, покончил с собой Сергей Есенин.
Максим Горький с некоторым удивлением заметил, что лучшее, что написано о Есенине, принадлежит Льву Троцкому.
Похороны поэта были организованы правительством. Но из членов советского руководства в них принял участие только Троцкий. Он был знаком с поэтом, принимал его у себя. Как писал Есенин жене – принимал изумительно.
А 1 января в «Правде» появилась статья Троцкого «Памяти Сергея Есенина». Естественно, после ссылки Льва Давидовича, статья эта не перепечатывалась, даже фраза из письма Горького с оценкой статьи была вымарана.
Вообще в двадцатые – тридцатые годы руководство страны внимательно читало литературу. У Троцкого были свои любимцы, у Бухарина другие. Тот же Николай Иванович Бухарин на смерть Есенина откликнулся «злыми заметками». Напомню, что в 1934 году Бухарин на съезде писателей делал доклад о поэзии…Не вспоминаю уже про Сталина с его знаменитым звонком Пастернаку, чтоб узнать – мастер ли Мандельштам…
Сейчас в сети и в Википедии, и в других сайтах есть статья Троцкого об Есенине.. В своих воспоминаниях перепечатал её и художник Юрий Анненков, хорошо знавший обоих. И я подумал, что правильно показать эту статью своим читателям.
Кстати, сразу объясняю. Что версию об убийстве поэта не приемлю, это от лукавого. Тем более о причастности к ней троцкистов.
Мы потеряли Есенина — такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. И как трагически потеряли! Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом, — может быть, со всеми нами. Поразительны по нежности и мягкости эти его последние строки! Он ушел из жизни без крикливой обиды, без ноты протеста, — не хлопнув дверью, а тихо прикрыв ее рукою, из которой сочилась кровь. В этом месте поэтический и человеческий образ Есенина вспыхнул незабываемым прощальным светом.
Есенин слагал острые песни «хулигана» и придавал свою неповторимую, есенинскую напевность озорным звукам кабацкой Москвы. Он нередко кичился резким жестом, грубым словом. Но подо всем этим трепетала совсем особая нежность неогражденной, незащищенной души. Полунапускной грубостью Есенин прикрывался от сурового времени, в какое родился, — прикрывался, но не прикрылся. Больше не могу, сказал 27 декабря побежденный жизнью поэт, сказал без вызова и упрека…
О полунапускной грубости говорить приходится потому, что Есенин не просто выбирал свою форму, а впитывал ее в себя из условий нашего совсем не мягкого, совсем не нежного времени. Прикрываясь маской озорства и отдавая этой маске внутреннюю, значит, не случайную дань, Есенин всегда, видимо, чувствовал себя не от мира сего. Это не в похвалу, ибо по причине именно этой неотмирности мы лишились Есенина. Но и не в укор, — мыслимо ли бросать укор вдогонку лиричнейшему поэту, которого мы не сумели сохранить для себя?
Наше время — суровое время, может быть, одно из суровейших в истории так называемого цивилизованного человечества. Революционер, рожденный для этих десятилетий, одержим неистовым патриотизмом своей эпохи, — своего отечества, своего времени. Есенин не был революционером. Автор «Пугачева» и «Баллады о двадцати шести» был интимнейшим лириком. Эпоха же наша — не лирическая. В этом главная причина того, почему самовольно и так рано ушел от нас и от своей эпохи Сергей Есенин.
Корни у Есенина глубоко народные, и, как все в нем, народность его неподдельная. Об этом бесспорнее всего свидетельствует не поэма о народном бунте, а опять-таки лирика его:
Тихо в чаще можжевеля по обрыву
Осень, рыжая кобыла, чешет гриву.
Этот образ осени и многие другие образы его поражали сперва, как немотивированная дерзость. Но поэт заставил нас почувствовать крестьянские корни своего образа и глубоко принять его в себя. Фет так не сказал бы, а Тютчев еще менее. Крестьянская подоплека, творческим даром преломленная и утонченная, у Есенина крепка. Но в этой крепости крестьянской подоплеки причина личной не крепости Есенина: из старого его вырвало с корнем, а в новом корень не принялся.
Город не укрепил, а расшатал и изранил его. Поездка по чужим странам, по Европе и за океан не выровняла его. Тегеран он воспринял несравненно глубже, чем Нью-Йорк. В Персии лирическая интимность на рязанских корнях нашла для себя больше сродного, чем в культурных центрах Европы и Америки.
Есенин не враждебен революции и никак уж не чужд ей; наоборот, он порывался к ней всегда — на один лад в 1918 г.:
Мать моя — родина, я большевик.
На другой — в последние годы:
Теперь в советской стороне
Я самый яростный попутчик.
Революция вломилась и в структуры его стиха, и в образ, сперва нагроможденный, а затем очищенный. В крушении старого Есенин ничего не терял и ни о чем не жалел. Нет, поэт не был чужд революции, — он был несроден ей. Есенин интимен, нежен, лиричен, — революция публична, эпична, катастрофична. Оттого-то короткая жизнь поэта оборвалась катастрофой.
Кем-то сказано, что каждый носит в себе пружину своей судьбы, а жизнь разворачивает эту пружину до конца. В этом только часть правды. Творческая пружина Есенина, разворачиваясь, натолкнулась на грани эпохи и — сломалась.
У Есенина немало драгоценных строф, насыщенных эпохой. Ею овеяно все его творчество. А в то же время Есенин «не от мира сего». Он не поэт революции.
Приемлю все, — как есть, все принимаю.
Готов идти по выбитым следам,
Отдам всю душу Октябрю и Маю.
Но только лиры милой не отдам.
Его лирическая пружина могла бы развернуться до конца только в условиях гармонического, счастливого, с песней живущего общества, где не борьба царит, а дружба, любовь, нежное, участие.
Такое время придет. За нынешней эпохой, в утробе которой скрывается еще много беспощадных и спасительных боев человека с человеком, придут иные времена, — те самые, которые нынешней борьбой подготовляются. Личность человеческая расцветет тогда настоящим цветом. А вместе с нею и лирика.
Революция впервые отвоюет для каждого человека право не только на хлеб, но и на лирику. Кому писал Есенин кровью в свой последний час? Может быть, он перекликнулся с тем другом, который еще не родился, с человеком грядущей эпохи, которого одни готовят боями, Есенин — песнями. Поэт погиб потому, что был несроден революции. Но во имя будущего она навсегда усыновит его.
К смерти Есенин тянулся почти с первых годов творчества, сознавая внутреннюю свою незащищенность. В одной из последних песен Есенин прощается с цветами:
Ну, что ж, любимые, — ну, что ж,
Я видел вас и видел землю,
И эту гробовую дрожь,
Как ласку новую, приемлю…
Только теперь, после 27 декабря, можем мы все, мало знавшие или совсем не знавшие поэта, до конца оценить интимную искренность есенинской лирики, где каждая почти строчка написана кровью пораненных жил. Там острая горечь утраты. Но и не выходя из личного круга, Есенин находил меланхолическое и трогательное утешение в предчувствии скорого своего ухода из жизни:
И, песне внемля в тишине,
Любимая с другим любимым,
Быть может, вспомнит обо мне,
Как о цветке неповторимом.
И в нашем сознании скорбь острая и совсем еще свежая умеряется мыслью, что этот прекрасный и неподдельный поэт по-своему отразил эпоху и обогатил ее песнями, по-новому сказавши о любви, о синем небе, упавшем в реку, о месяце, который ягненком пасется в небесах, и о цветке неповторимом — о себе самом.
Пусть же в чествовании памяти поэта не будет ничего упадочного и расслабляющего. Пружина, заложенная в нашу эпоху, неизмеримо могущественнее личной пружины, заложенной в каждого из нас. Спираль истории развернется до конца. Не противиться ей должно, а помогать сознательными усилиями мысли и воли. Будем готовить будущее! Будем завоевывать для каждого и каждой право на хлеб и право на песню.
Умер поэт. Да здравствует поэзия! Сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя. Да здравствует творческая жизнь, в которую до последней минуты вплетал драгоценные нити поэзии Сергей Есенин.»
А чтоб понять настроение самого Сергея Александровича советую прочесть одно из лучших его произведений – «Черный человек», завершенное в 1925 году.
Портрет Есенина работы Юрия Анненкова 1923 г.
/КР:/
Эта статья произвела на меня огромное впечатление! Советская власть нам рисовала совсем другого Троцкого. Дело даже не в том, что он – прекрасный оратор, а в том, как он глубоко прочувствовал и понимал Есенина…/
