«Старый, что малый», — говорит народная мудрость. Это верно и для литератур. Молодые литературы начинают со стихов (вспомним русский XVIII век) и дешевых бульварных романов для прачек («Милорда глупого») — и заканчивают точно так же. Подозрительно, что в русской словесности сейчас расцвет поэзии, а из прозы все больше Донцова да Маринина. Впрочем, ништ дос бин их ойсн, я не об этом… Большая, серьезная проза — признак расцвета и одновременно зрелости языка и литературы.
Конечно, литература на идише с самого рождения оказалась вундеркиндом, а потому начиналась не со стихов, а с прозы, но зато рано подступившая к ней старость расцвечена в общие с другими стареющими словесностями тона. Полно стихов, и даже хороших, немало боевиков и дамских романчиков для основной массы говорящих ныне на идише (то есть для ортодоксов Боро-Парка, Вильямсбурга и Меа Шеарим), а вот новой серьезной прозы — почти не видно. А та, что видна, все больше в старческих жанрах: воспоминания, эссе, исторический или литературоведческий очерк. Есть, конечно, исключения, вроде «Субботних спичек» Михаила Фельзенбаума, но это исключения, подтверждающие правило.
И все-таки не все так грустно.
Творчество Бориса Сандлера, кажется, вовсе неподвластно изложенному выше «закону». Он много пишет — и много публикует — добротной, объемной, серьезной прозы. Пишет во всех жанрах — от романов до прозаических миниатюр. В сущности, объем написанного, размеры каждой книги в отдельности и всего корпуса его произведений в целом — это вопрос не только писательского «аппетита», но и сознательно избранной художественной стратегии. Если угодно, объем — это тоже троп.
Если к этому добавить, что Борис Сандлер вот уже более полутора десятилетий возглавляет крупнейшую и старейшую еврейскую газету «Форвертс», главный на сегодня рупор светской культуры на идише, то разговор о его творчестве приобретает особое значение. Из обсуждения литературной продукции одного, пусть и очень значительного писателя, он становится разговором о судьбе культуры и языка в целом.
Конечно, хотелось бы, чтобы этот ровный, негромкий, но уверенный в себе голос звучал рядом с множеством других голосов, но их, увы, почти нет. Тем интересней разобраться в феномене Сандлера, обсудить из какой почвы, помимо очевидного таланта, черпает он свои незаурядные силы, в каком ряду находится его творческая биография.
II
Борис Сандлер принадлежит к последнему поколению советских писателей, творивших на идише и продолжающих творить, но уже без прилагательного «советский». Причем последнему, похоже, в обоих смыслах этого многозначного слова. Те, кто вошел в еврейскую литературу поздней, — даровитые одиночки, никакого поколения они не образуют.
Итак, последнее поколение. Борис Сандлер, Михаил Фельзенбаум, Геннадий Эстрайх — самые яркие его представители. Они родились в 1950-е годы, а в литературу вошли в начале 1980-х. При всем несходстве творческой манеры, в их судьбах много общего. Идиш для них исходно родной, но, во многом, бесписьменный язык. Они еще застали среду, в которой спонтанно говорили на идише, но их сверстники в большинстве своем перешли на русский. На их глазах идиш — где быстрее, где медленнее — из языка уличной коммуникации превратился в язык только семейный, причем — язык старших членов семьи. Наконец, выбор идиша в качестве языка творчества являлся для них свободным и осознанным. Тут как раз мало специфики, такая ситуация возникала с еврейскими литераторами в каждом поколении со времен Менделе и Шолом-Алейхема, но теперь давление внешнего окружения было куда сильнее, а выбор — серьезнее и ответственнее. Наконец, все эти авторы, начиная с первых своих опытов, оказались поддержаны и получили возможность публиковаться в журнале «Советиш геймланд». Уникальность ситуации заключалась в том, что в позднем СССР с помощью «Советиш геймланд» и Высших литературных курсов при Литературном институте имени Горького целенаправленно воспитывали литературную молодежь, пишущую на идише. Очередной парадокс истории: такого не было нигде в мире, только в стране государственного антисемитизма. Именно поэтому писатели этого поколения и круга во многом задают тон в современной мировой литературе и прессе на идише.
Их поколенческая судьба была общей, а почва, несомненно, разной. Литературная почва Сандлера — и писатель это не скрывает, а подчеркивает — его малая родина, Бельцы.
Когда-то типичный уездный город черты оседлости (7 тысяч евреев на 10 тысяч жителей), после войны Бельцы приобрели уникальные черты. В позднесоветские годы Молдавия вообще стала «заповедной» еврейской территорией. С одной стороны, она вошла в состав Советского Союза только в 1940-м и многочисленные евреи оставались там не советскими, а «еврейскими» — с активным идишем, с традиционными профессиями, с неизжитой религиозностью и памятью о недавно закрытых (и то не всегда) хедерах и синагогах. С другой стороны, по разным причинам в Бессарабии, которая стала называться Молдавией, во время войны погибли многие, но не все и даже не большинство евреев. С третьей, в отличие от других западных окраин, выжившие здесь евреи не получили права уехать из СССР. Одним словом, в 1950–1980-х годах евреи в советской Молдавии составляли вовсе не маргинальную, а весьма заметную часть городского населения.
Все послевоенное время местечковые евреи активно покидали насиженные места, стягиваясь в столицы и областные центры. В Молдавии это были, прежде всего, Кишинев и Бельцы. Думаю, что в 1950-е, несмотря на быстрый рост города, евреи составляли никак не меньше 20% населения Бельц. В отличие от Кишинева (все-таки — столица), Бельцы сохраняли больше примет провинциальной, одноэтажной, полуместечковой жизни, в порах которой оставалось пространство для традиционных ремесел, занятий, бытового уклада, соседских и родственных связей.
В свое время Велвл Чернин точно сформулировал парадоксальность еврейской литературной ситуации: в конце XIX века ивритский писатель должен был выдумывать диалог своих героев, которые в действительности говорили на идише. Столетие спустя ситуация поменялась: теперь пишущему на идише приходилось «идишизировать» ивритскую, русскую или английскую речь своих героев. Все это если не затрудняет развитие прозы на идише, то определенным образом влияет на нее, заставляет авторов помещать действие в прошлое или в параллельную, фантастическую реальность (как в «Субботних спичках» у Фельзенбаума).
Для Бориса Сандлера таких проблем не существовало — из-за места и времени рождения. В годы его детства в Бельцах маме-лошн продолжал оставаться языком улицы. Материал с самого начала легитимировал обращение писателя и к идишу, и к еврейской теме. Из окружающей действительности можно было многое черпать без искажений и насилия над «правдой жизни». Уже в первых рассказах и повестях Сандлеру не приходилось объяснять, почему его герои говорят по-еврейски. Они и вправду так говорили — так же как соседи-молдаване говорили по-молдавски (отсюда молдавские глоссы).
Ну, вот есть такой народ, евреи! Живут на юго-западных окраинах нашей необъятной родины, говорят на своем еврейском языке, старики (им простительно) молятся своему еврейскому богу, готовят свою рыбу-фиш и растят еврейских внуков. Хлебнули горя в войну (а кто не хлебнул?), заняты честным трудом, ладят с соседями. Обо всем этом оказалось возможным говорить спокойно, не повышая голоса, не срываясь в трагический или протестный пафос. В прозе Сандлера с самого начала поражала естественность: в какой-то момент начинало казаться, что о бельцких евреях можно писать только так — на идише. Решение выглядело настолько очевидным, что в нем не ощущался осознанный выбор языка творчества — выбор, в котором были и протест, и жизненное призвание.
III
Меняясь, разумеется, за долгие годы творческой жизни в литературе, Борис Сандлер сохранил неизменной свою повествовательную интонацию. Ее узнаешь сразу: она всегда спокойная, ровная, немного задумчивая. Предложение, никуда не торопясь, задерживается на распространенных оборотах, тормозит множеством придаточных, словно по природной обстоятельности боится забыть какую‑то важную деталь. Тем более что все детали важны.
Один из ранних рассказов Сандлера называется «Свет Шолом-Алейхема». Это фрагменты воспоминаний о бельцком детстве, прошедшем на улице Кузнечной, которую в один прекрасный день переименовали в улицу Шолом-Алейхема. Произошло это, разумеется, в 1959-м — в год столетия классика — и произвело на девятилетнего мальчика столь сильное впечатление, что он понесся сообщить об этом деду: «Твоим "шолом-алейхемом", твоим "здрасте" назвали теперь нашу улицу!» Дело в том, что именно этими словами дед каждый день приветствовал знакомых… Несколько позже мальчику захотелось познакомиться с книгами писателя, носившего такое необычное имя. И он начал знакомиться — по шеститомнику его произведений в русских переводах, стоявшему в доме на самом видном месте[2]. Еще позже…
С того далекого лета утекло немало воды, но чем дальше идет жизнь, тем ближе и дороже становятся прожитые годы. Читая Шолом-Алейхема — уже в оригинале, — я словно вернулся домой из долгих странствий.
Там, у дома номер один, где начинается улица Шолом-Алейхема, встретила меня, как мама, родная речь — мой идиш.
Его дебютный сборник завершается (а переводная, русская версия сборника наоборот — открывается) именно этим рассказом. Думаю, что не случайно. Из всего разнообразия традиций, предлагаемых литературой на идише, Сандлер твердо выбрал вот эту — демократическую, популярную, связанную с Шолом-Алейхемом, его темами, мотивами и героями. Вот уже три с лишним десятилетия он идет по этой «улице» в нашей литературе. Улице широкой, но, странным образом, пустынной. Лучшие еврейские поэты и прозаики ХХ века устремились вслед за Перецем по иной, модернистской дороге. Шолом-Алейхем остался фигурой, востребованной читателями, но не писателями.
Ориентация на Шолом-Алейхема — совсем не простое решение. Быть «модернистом» в чем-то гораздо проще, потому что — технологичней. Творчество сводится к набору приемов. А вот поймать ускользающее из пальцев покрывало действительности, вызвать у читателя переживание сопричастности через ощущение соприсутствия — этот древний и такой простой литературный фокус дается труднее всего. Но Сандлеру он удается неизменно, прежде всего — за счет точного знания обстоятельств места, времени и языка. Даже его фантазии (ведь и фантазий у него немало) растут из повседневного опыта, такого в сущности недавнего и такого теперь уникального.
Именно в перспективе ориентации на Шолом-Алейхема закономерным выглядит и роль главного редактора газеты «Форвертс». Так же как затеянный Шолом-Алейхемом альманах «Еврейская народная библиотека» призван был в конце XIX века собрать под своим крылом все лучшие силы молодой «жаргонной» литературы, так и «Форвертс» в наши дни стал самым авторитетным изданием на идише.
Так что и в этой, редакторской ипостаси Сандлер шагает по «улице Шолом-Алейхема». Впрочем, он далек от какого-либо эпигонства — кроме всего прочего и потому, что в его литературной генеалогии присутствует еще одна линия, причудливо скрестившаяся с шолом-алейхемовской. Это бессарабско-румынская традиция в еврейской словесности, прежде всего представленная молдавским еврейским прозаиком Ихилом Шрайбманом. А за фигурой Шрайбмана встает тень самого великого из румынских еврейских литераторов — Ицика Мангера. Именно эта традиция привнесла в творчество Сандлера интерес к притчам, параболам, в том числе на библейские сюжеты, к философским миниатюрам, своего рода стихотворениям в прозе. Так из сочетания несочетаемого, «русского» Шолом-Алейхема и «румынского» Мангера, бытописательства и символизма, рождается своеобразный художественный мир Бориса Сандлера.
Его творчество закономерно начинается с описания мира детства, в котором «я» рассказчика растворено в пышном этнографизме еврейской повседневности. Именно точные детали, в том числе языковые, внушают нам доверие. Когда видишь такие необычные слова, как «хахам» (раввин, мудрец) и «махала» (квартал), пришедшие в бессарабский идиш из Турции, вспоминаешь, что Бессарабия — это не только центр обжитой Европы. Это и далекая южная периферия «Эрец Ашкеназ» (ашкеназской земли), и одновременно — далекая северная периферия Балкан. Многое в книгах Бориса Сандлера странно и экзотично, но не потому, что про евреев, а потому, что про далекую, окраинную с еврейской точки зрения страну. И тогда (недаром все происходит в пространстве молдавского, то есть романского, языка) густая надышенная повседневность начинает посверкивать искрами почти латиноамериканского магического реализма. Не такого, конечно, открытого и яркого, как у земляков — Беринского и Фельзенбаума, но все-таки — нет-нет да и мелькнет что-то фантастическое в этой сдержанной реалистической прозе.
Настоящий еврейский писатель, несмотря на свою биографию перекати-поля, всегда регионален. Ведь у евреев в диаспоре нет своей «еврейской столицы», которая позволила бы воссоздать оппозицию «центр–периферия». Так же как пишущий по-русски Григорий Канович воссоздает свою еврейскую Литву, так Борис Сандлер строит свою Бессарабию. Кроме всего прочего, в недалеком будущем его книги станут бесценными пособиями для изучения такой еще совсем недавно пышной, а сейчас почти исчезнувшей жизни.
С годами творческий диапазон писателя расширился, чему способствовали и биография (переезд в Израиль, а потом в США, в Нью‑Йорк), и возросшее мастерство. Появились книга о Кишиневском погроме 1903 года, новые повести и рассказы об эмигрантском житье-бытье, произведения для детей, поэтические сборники. В интернете выложены его увлекательные лекции о еврейских литераторах. Борис Сандлер поворачивается к нам все новыми гранями своего таланта. Неизменным остается только одно: спокойный, почти крестьянский труд писателя, продолжающего возделывать ниву родного языка, и чуткий слух музыканта (Сандлер — профессиональный скрипач), внимательно вслушивающегося в каждое слово.
[1] Рецензию на роман «Субботние спички» М.Фельзенбаума см.: Дымшиц В. Роман на вырост // Народ Книги в мире книг. 2006. № 65.
[2] Поразительная деталь, маркирующая творческий путь Бориса Сандлера и других авторов послевоенного поколения. Они все (или почти все) прочитали еврейских классиков в переводе — и только став взрослыми научились читать и писать на родном языке.
[3] Рецензию Льва Айзенштата на историческую повесть Бориса Сандлера «Глина и плоть» см.: Народ Книги в мире книг. 2003. № 46.
/КР:/
Борис Сандлер принадлежит к последнему поколению советских писателей, творивших на идише и продолжающих творить, но уже без прилагательного «советский».
Причем последнему, похоже, в обоих смыслах этого многозначного слова.
Те, кто вошёл в еврейскую литературу поздней, — даровитые одиночки, никакого поколения они не образуют./
