***
В 2006 году в Америке состоялась премьера фильма о нацистском концлагере, построенном на века в Австрии, аннексированной в ту пору Гитлером. «KZ» назвал свой фильм английский режиссер Рекс Блумштейн. Его показали на фестивале Правозащитного кино в Линкольн центре в зале, который был скорее полупуст, чем полуполон.
И прокатчики не взяли эту ленту, понимая, что прибыли прокат не принесет. И за все минувшие годы я не встретила ни одного человека, который бы видел её.
Потому достаю свой рассказ тех лет, который не рецензия, а пересказ того, что я видела. Там на экране полтора часа виден красивый маленький старинный городок. Каменные дома позднего Средневековья, помесь холодной Скандинавии – снаружи и неожиданная фривольность внутреннего дворика в итальянском стиле… Горы, зеленые леса, луга. Австрия. Красивый большой автобус по красивой дороге бесшумно поднимает туристов в гору и останавливается перед чистой красивой каменной стеной. Приехали…
– МАУТХАУЗЕН! – бодро объявляет экскурсовод.
Это он и есть, этот самый «КЗ», вынесенный в название. Концентрационный лагерь.
– Налево – в туалет, направо – можно попить воды, – показывает экскурсовод.
И начинается экскурсия.
Полтора часа по-честному камера проходит из помещения в помещение путем узника. От первого плаца – через санобработку, где брили наголо, мыли и переодевали, через бараки, где спали на хорошо оструганных крепко построенных на века нарах, до маленькой газовой камеры и такого же маленького очень камерного крематория. Крохотулечки-печки. С большим трудом туда набивали много трупов, когда к концу войны стекались в Маутхаузен эшелоны со всей Европы.
Последний кадр – смотритель Музея пробегает пустыми помещениями, покрикивая, что закрываем, дескать… И закрывает: какие-то двери в одном бараке, окна – в другом, а перед тем, как щелкнуть последним выключателем и погасить свет, поднимает палец, прикладывает к губам, призывая съемочную группу замереть и… становятся слышны шорохи, шаги, стоны – то ли ветра, то ли недобитого человека…
– Вот оно! – шепотом говорит он, и фильм кончается.
Он рассказывает – этот мужик – где-то в середине фильма, что он всегда слышит шаги, что обитатели лагеря – все здесь. Они его не покинули… И поднимает палец к небу, выходя из корпуса. Камера смотрит туда, куда он указывает, а там небо. Чистое, голубое… Вокруг зеленые поля, в которых крови столько, что трава должна вырастать не зеленой, а красной. И мужик показывает, что в чистом небе НЕТ ПТИЦ. В этой части неба – над Маутхаузеном – более 60 лет птицы не летают и НЕ вьют гнезда.
Хороший был бы фильм-экскурсия, каких немало. Ан не случилось… Потому что режиссер сделал шаг в сторону: постучал в двери живущих по соседству с лагерем людей. И деликатно спросил, как им тут живется. У молодых – как живется им в старом доме, где жили эсесовцы, служившие в лагере. У старых – трех женщин, которые были замужем за этими самыми эсесовцами…
Молодые пожали плечами: чего особенного? Жили себе люди. С детьми, женами. Ходили на работу… Они ж никого не убивали и не пытали тут – у себя в доме. Хотя, тут же молодой хозяин старого дома пошутил, что смешно звучит, когда требуешь установить у себя в доме газовую печку…
А старуха глаза мечтательно закатила, когда вспомнила свою свадьбу: какие все были красивые на ее свадьбе – офицеры! В парадных формах! И какое это было счастье иметь работу вообще, а уж в Маутхаузене – редкая удача. Потому что муж ее – бедный мальчик – пошёл на фронт, ранило его там, вернулся с фронта, а времена тяжелые были: совсем нет работы, а тут еще жениться пора пришла… И так кстати работа подвернулась: прямо через дорогу от дома. Платили хорошо, свадьбу молодые закатили на славу.
Одно было плохо, – все старики вспоминают, – отвратительный запах.
От лагерной печки… День и ночь ведь палили этих поганых людей. Без остановки!
– Да-а-а-а… – вторит другая старушка. – Вонища – это да, но когда однажды все эти горы свалили прямо перед воротами лагеря – зрелище было еще более отвратительное, чем запах…
– Горы трупов? – уточняет режиссер.
– Да нет, – с сожалением уточняет она. – Они еще живые были, и вся эта гора воняла и шевелилась. И мальчики ходили и стреляли, стреляли. Добивали тех, кто еще шевелился. А потом уж кидали тушу на тушу и затаскивали в лагерь. А там – в печку…
– О, Господи-Господи-Господи… – неожиданно заканчивает старуха.
В стык к этому монологу режиссер монтирует чистенького молодого священника который служит тут же в городке.
– Вас никогда не спрашивают прихожане, где был Бог, когда все это творилось в Маутхаузене?
– Нет, но я сам задавал себе этот вопрос…
– И что?
– Ответа нет… А спрашивать – не спрашивают…
Съемочная группа проходит по улочкам сегодняшнего дня.
Море туристов со всего света. Город цветет и живет туризмом. Подле лагеря – старая таверна. Та самая, где отдыхали господа офицеры после тяжелого трудового дня.
Так же стоит бочонок пива и сидра, так же грохочут пивные кружки, так же крепкие молодые люди поют старые песни и танцую те самые танцы, которые принято было танцевать веками в этих горах, в этом прекрасном благословенном краю…
И национальные костюмы напоминают слово БАВАРИЯ.
И туристы, устав от экскурсии в Маутхаузене, от-ды-ха-ют…
Подумала тогда, что Россия распевает блатные песни – продукт творчества зэков. И никто не собрал песни вохры, и мы только слухами питаемся, что Хрущев Сталину на гармошке играл, а Политбюро отплясывало полечку.
Кроме Ельцина и его «Калинки» ничего достоверно про досуг надзирателей неизвестно, что они там поют – за стенами Кремля, Лубянки, что танцуют?
Пересказывать фильм больше не буду. Вообще – пишу для того, чтоб вы знали, что есть такое в природе – этот город, этот лагерь. Там люди живут, работают, любят свою родину, гордятся ею. Тоскуют по старым временам. Старики к небу молитвенно воздевают глаза и простанывают, как замечательно было, когда придумали организацию Гитлер-югент: – Порядок был, форма красивая у нас была, каждый день нас чему-то новому учили. Главный наставник был стрелок. Охотник. И нас – детей – учил охотиться…
– А работал он где?
– Начальником лагеря…
…А в музее концлагеря посетителям показывают, что на форме узника ставили жирную яркую точку спереди – на сердце, и сзади – на спине… Чтоб целиться легче было.
Точка – это в дополнение к треугольнику.
Красный – коммунистам, розовый – гомосексуалистам, желтый – еврею…
Черный – деклассированные элементы: проститутки, бездомные, пьянь всякая…
Самый страшный треугольничек – розовый с желтой каемочкой, что означало еврей-гомосексуалист.
– С таким значком до вечера не доживали, – объясняет экскурсовод. – Максимум – два часа можно было прожить.
Всё, больше не пересказываю…
Этот фильм хорошо бы посмотреть. Всем – старым и молодым. Хорошо бы, на фестивальном просмотре, где я была, когда автор – немолодой мужчина из Англии, стоит на сцене и предлагает задавать ему вопросы. И его спрашивают, как давно работает музей, а он не знает. И женщина из зала – молодая, симпатичная, подсказывает с хорошим акцентом, что всего 20 лет…
– Вы уверены? – уточняет у нее автор.
– Да, я оттуда. Из Маутхаузена…
И в зале – тишина.
– Ну, и как вам кино? – спрашивает в тишине автор со сцены.
Женщина неопределенно поводит в воздухе рукой…
Мужчина рядом с ней тоже тянет руку. Кричит с места, что он узник этого лагеря.
– А в фильме узников нет…
И режиссер со сцены говорит, что он решил не показывать узников, чтоб не делать еще один фильм об узниках, о Холокосте, о прошлом. Потому что ему интересно настоящее…
А узник ему отвечает с места, что слово «Маутхаузен» не только название городка или того единственного лагеря, который снят, что это был огромный архипелаг – система лагерей – в которую входили лагеря поменьше…
– Да-да, – соглашается режиссер. Дескать, знаю, и что из этого?…
– А то, – отвечает узник, – что все остальные лагеря уничтожены – следов нет, а те жалкие памятники, которые успели поставить выжившие узники, – тоже уничтожены и следов не тоже найти…
И опять в зале тишина.
Нарушает ее возмущенная женщина – она тоже узник нацистского лагеря.
– Ваши экскурсоводы очень агрессивны. Почему вы выбрали их в рассказчики?
Экскурсоводы в фильме – молоденькие мрачные мальчики, очень подробно пересказывают детали пыток – так, чтобы веселые дети из Америки прониклись ужасом понимания.
Например, мальчик мальчику говорит: – Ты понимаешь, что это значит, что тебя бреют ВСЕГО? Это не только голову, а еще под мышками, лобок… И лезвия – тупые и ты голый, униженный и замерзший. Дрожишь от холода и бритва тебя царапает и режет… Ты весь в крови… И опасность заражения… Тебя лишают не просто волос – тебя лишают твоей индивидуальности! А потом тебя гонят в душ… Ты не узнаешь себя в зеркале в таком виде! Но зеркала нет…
– Я с вами не согласен, – отвечает автор женщине. – Плюс – я не выбирал. Я снимал документальное кино – то, что есть…
И тянет руку еще одна женщина: – Я тоже не согласна! По-моему, очень хорошие экскурсоводы. Я была в Освенциме. Два раза. Там экскурсоводы старики, и это не так интересно, как ваши молодые…
– Оба раза были старики? – уточняет кто-то.
– Нет, на экскурсии я была один раз. В первый раз я была в Освенциме узником…
И опять – провал тишины в просмотровом зале в центре Нью-Йорка.
Мальчики – экскурсоводы – это отдельная бомба фильма. К ней сам автор был не готов, потому она даже не взрывается на экране. Ты уносишь ее в голове, и там она долго разлетается, дробя череп изнутри. Но при условии, если вы хоть что-то знаете о Маутхаузене…
– Вы почему выбрали здесь работать экскурсоводами? – в конце спросил автор у мальчиков.
Их в кадре 5 человек. Тонкие, юные…
– Чтобы не служить в армии.
– А ты?…
Все пятеро одинаково кивают.
– А почему ты не хочешь служить в армии?
– Потому что дед мне всегда с гордостью говорил, как это хорошо служить в армии, что армия делает тебя мужиком. Что ты научишься с гордостью носить форму, защищать свою страну…
– Твой дед служил?
– Да. Он офицер Вермахта. Служил.
И остальные мальчики кивают: они все – из таких же семей.
Их деды – офицеры , кто Вермахта, кто Эс-Эс.
Добавить нечего. Хотя…
Режиссер снимает на экскурсии в лагере сегодняшних солдат Германии.
Офицер стоит перед ними и говорит, что защищать демократию следует хотя бы потому, что если не демократия, то снова тоталитаризм, диктатура и – фашизм…
– Не защитишь демократию сегодня – окажешься в таком лагере завтра…
Охранником или узником…
Хороший эпизод.
Плохих эпизодов в этом фильме нет. Есть один – не снятый. И я долго стояла подле режиссера, прислушиваясь к себе – задам или не задам ему вопрос… Не сложилось.
А вопрос был простой: почему не указали дату возникновения лагеря и цифру первых погибших. ДО ВОЙНЫ.
Маутхаузен построен был раньше всех лагерей – в 1938 году.
Построен любовно и надежно – своими для своих.
Туда немцы сгоняли немцев… и австрийцев.
Тех самых, помеченных треугольничками: красных – коммунистов, розовых – гомосексуалистов. Асоциальных граждан Третьего Рейха.
Но самое главное – граждан, уклоняющихся от воинской повинности.
Молодых мальчиков, которые не хотели служить в нацистской армии Адольфа Гитлера. Большинство из них были австрийцами, которых Гитлер первыми «присоединил» к Германии. Не хотели они умирать на фронтах этого безумного лидера.
Не хотели быть членами его прекрасной Партии, не хотели участвовать в новой программе возрождения своей великой Родины, аннексированной Германией. Не рады были тому, что новый вождь предлагал простые понятные ценности: «Германия – для немцев», арийцы – лучшая нация. И бросал огромные деньги на повышение рождаемости: за каждого нового арийца партия обещала коляску-кроватку и ощутимое денежное пособие… А эти мерзавцы не разделяли прекрасную программу партии.
Десятки тысяч граждан Третьего Рейха – точную цифру установить трудно – были убиты в Маутхаузене гражданами Третьего Рейха.
Повторяю: десятки тысяч.
После чего всякое разномыслие в стране прекратилось: оставшиеся в живых пошли в партию, в армию и – на войну. Понадобился всего один год. И один хороший лагерь.
Где надзирателями – «капо» – страна поставила у-го-лов-ни-ков…
Нацисты выложили стены его из камня на века. Каждый камень – весом в 50-60 килограмм – узник втащил на гору на своих плечах. Такие полу-Сизифы, – потому что втащить камень на гору удалось, но ни он с горы не скатился, ни сам Сизиф к подножию не сошел: все полегли на горе. Красивой, зеленой, лесистой. Только без птиц в небе…
Не хватило мне в этом фильме хотя бы одной строки в начале, что лагерь построили задолго до войны граждане единой Германии для граждан единой Германии.
И до всех инородцев с цветными треугольниками уничтожили там 60 тысяч своих молодых людей, не желавших служить в армии Гитлера. Тогда бы монологи мальчиков-экскурсоводы, которые не хотят служить в армии 70 лет спустя звучали бы посильнее…
Эти мальчики сами пришли в Маутхаузен! Большие молодцы. Жаль только деды ими недовольны…
Вот такое кино. Такая история.
Как бы не про меня. Про других людей. Хотя, я верю в общечеловеческий опыт. Верю в то, что колокол всегда звонит по мне. И только ограниченность и слепота не позволяет сразу разглядеть, что я смотрела кино про себя.
Моя мама была в немецком КЗ. Ее страшный опыт течет в моих венах.
– Есть кто-нибудь, кто может прочитать Кадиш? – кричит в кадре израильтянка в толпу туристов в крематории, установив поминальную свечу прямо внутри печки. – Есть здесь кто-нибудь?
Нет никого. Есть только один экскурсовод. Вергилий этого не-Дантова ада. Он молчит. А когда истекает время молчания, показывает оператору, что на стене крематория – сегодня! – кто-то из посетителей нацарапал свастику…
Всё – здесь, здесь и сейчас. Вирус жив. Чума, холера? Что это?! Как они смогли – великая нация, родина Гёте, Шиллера, Гейне?…
Отвечаю: это легко. Я выхожу из просмотрового зала на улицу. Красивый вечерний Нью-Йорк, сияющий огнями Линкольн-Центр… А сделай шаг в сторону – и вся эта шваль окружает тебя на обочине: вонючие бездомные, попрошайки, проститутки, наркоманы и торговцы наркотиками…
Я не говорю о радужных флагах, которыми увешано все вокруг: «Приветствуем гей-прайд-парад!» Как я их всех ненавижу!.. Кто-нибудь может их куда-нибудь убрать, чтоб не воняло мочой метро, чтоб не вычесывали они своих вшей посреди вагона?!…
Знаю ответ: может.
Даже убрал уже однажды. Чисто было в Германии. Очень чисто. Так же чисто, как сегодня в Маутхаузене: вылизанное подворье, аккуратно расчерченные квадратики клумб. Все побритые, помытые, ходили строем… Не так давно.
Только птицы не поют… Семьдесят лет как…
Постскриптум.
Мать Тереза, на вопрос, что было самым сложным в её жизни монахини, ответила не задумываясь: «Найти внутри себя Гитлера и преодолеть его».
