Беда
Это моя бессонница. Всю жизнь ею страдала. Килограммами поглощала снотворное: нембутал, люминал, тазепам, рогипнол, валиум…
Богиня
У каждого в детстве был свой фильм. У меня это – «Большой вальс». Помню, как каждый понедельник с братьями я ходила в кинотеатр «Центральный» на Пушкинской площади и в энный раз безотрывно глазела на смеющееся счастливое белоснежное лицо голливудской звезды Милицы Корьюс. Субтитры, сопровождавшие фильм, знала наизусть…
В шестьдесят шестом году во время выступлений в Лос-Анджелесе ко мне за кулисы зашла полная высокая женщина, чье лицо что-то остро мне напомнило. Милица Корьюс!.. Мы подружились.
Она родилась в Киеве и там провела свое детство. Кровей в ней, видимо, намешано было много, но истоки культуры были славянские. Странный мир. Пол-Голливуда говорит по-русски… В следующие мои приезды, вплоть до ее внезапной смерти, она старалась не пропустить ни одного моего спектакля. Реагировала бурно, кричала «браво» – ее серебряный голос я всегда различала в гомоне возгласов толпы балетоманов. Последней уходила из зала.
Так она мне до конца и не поверила, что была непостижимой богиней для целой нации, прекрасной инопланетянкой, лучиком счастья в самые тяжелейшие годы нашей истории.
Герой Советского Союза
На премьеру «Спартака» я пригласила в Большой театр нескольких своих знакомых. Два билета были забронированы на фамилию Щедрин. За несколько дней до премьерного вечера мы виделись с ним у Лили Юрьевны Брик, и я увлеченно рассказывала о новой работе. Он попросил билеты. Я пообещала. Утром после премьеры Щедрин позвонил мне по телефону и наговорил комплиментов. Потом продолжил: «Я работаю над новым «Коньком-Горбунком». Для вашего театра. Все настаивают, чтобы я пришел несколько раз в класс. Это правда поможет? А вы когда занимаетесь? А завтра в классе будете?..» Следующим днем мы свиделись в классе. Урок начался. Занималась я в черном, обтянувшем меня трико – была одной из первых, кто репетировал в купальнике-эластик. Купальник к моей фигуре здорово подошел, выгодно выделив ее достоинства: удовлетворенно перехватывала свое отражение в зальном зеркале. Часовая разминка в обтянувшем торс одеянии! На Щедрина обрушился ураган фрейдистских мотивов… А я еще и добавила: «У меня после класса – плюс две репетиции. В первом зале. Хотите посмотреть?» Щедрин запнулся. «Спасибо. Для одного дня впечатлений у меня предостаточно…» Но вечером он позвонил мне и предложил покататься по Москве. Старикашка Фрейд победил. Я без раздумий согласилась. Кончилось все тем, что мы вместе сорок два года…
Сколько же пришлось ему натерпеться вместе со мной от бесчисленных драматических перипетий моей непростой судьбы? Нанервничаться. Напереживаться. Ночи не спать. Во сколько капканов угодила я за все эти годы по своей беспечности, легковерности, нетерпеливости. Просто от матушки-лени. Как часто попадала в них оттого лишь, что лень мне было «включить свои мозги». Легким характером природа меня не наделила. Это я сама хорошо знаю. Брат мой Александр часто с добрым сочувствием говорил Родиону: «Тебе за Майю давно пора дать звание Героя Советского Союза».
Дети
Появились все признаки, что забеременела. Родить? И расстаться с балетом? Танцевать или детей нянчить – выбрала первое. Щедрин без восторга, но согласился.
Запахи
У каждого города есть свой запах. Уже в аэропорту Мюнхен пахнет автомобильными лаками, Прага – каминным дымом, Токио -соевым соком. Мадрид – миндалем, Москва – мусором улиц, Брюссель – запахом мокрой замшелой хвои…
Идеальная вдова
Последние годы у нас и на Западе вышло вдоволь литературы о Лиле Брик. Не буду повторяться. Замечу только, что Лиля очень любила балет. В юности она изучала классический танец. Пробовала сама танцевать. Кичилась передо мной пожелтевшими, вылинявшими фотографиями, где была увековечена в лебединой пачке на пуантах. При первом просмотре Лилиных фото я ее уколола: «Левая пятка не так повернута». Обиделась: «Я хотела вас удивить, а вы про пятку…»
Лиля и Катанян не пропускали ни одного моего спектакля. И всякий раз слали на сцену гигантские корзины цветов. Решением Сталина Брик получала третью часть (мать и сестры другие две трети) наследия Маяковского. И денег у нее водилось видимо-невидимо. Она сорила ими направо и налево. Не вела счету. Когда звала меня в гости, оплачивала такси. Так со всеми друзьями. Обеденный стол, уютно прислонившийся к стене, на которой один к другому красовались оригиналы Шагала, Малевича, Леже, Пиросмани, живописные работы самого Маяковского, всегда полон был яств. Икра, лососина, балык, окорок, соленые грибы, ледяная водка, настоянная по весне на почках черной смородины. А с французской оказией – свежие устрицы, мули, пахучие сыры… Но в один прекрасный день Лиля оказалась нищей. Хрущев приказал прекратить выплаты наследникам Маяковского. Лиля внезапно оказалась на мели. Стала распродавать вещи. Беззлобно итожила: «Первую часть жизни покупаем, вторую – продаем…»
Лебединая песня
Своего «Умирающего лебедя» я подсматривала в Московском зоопарке. С натуры. Несколько раз ездила туда с единственной целью – подглядеть лебединую пластику, форму движения крыльев, посадку головы на изгибе шеи. Один раз мне повезло. Внезапно черный лебедь в нескольких метрах от меня расправил крылья во всю ширь, поднял свою перепончатую ногу-лапу и встал на другой в классический арабеск. Стоял он неправдоподобно долго. Помню, восхитилась – вот это устойчивость…
Невезение
Много раз мне задавали один и тот же вопрос: кто из балерин, на ваш вкус, на вершине балетного Олимпа? И всю жизнь я называла три имени. Семенова, Уланова, Шелест. Уланова и Семенова оставили о себе легенды. Их имена не нужно было комментировать. А имя Аллы Шелест в мире не знают. Меня всегда переспрашивали. Кто это?.. Жизнь часто несправедлива. Но поэт, композитор, художник пробьются через века. Если у них термоядерный заряд, конечно.
Пролежала «Неоконченная симфония» Шуберта на чердаке венского дома пятьдесят два года. И ничего, не испортилась. Не взял шедевр тлен. А балеринам – горше. Прошел их век, кончился, ничего не осталось. Всю жизнь что-то приключалось с Шелест в последний момент. Рушилось. Она сама трунила над своим злым роком. В девятилетнем возрасте собралась с одногодкой-мальчиком в кино. Нарядилась в лучшее выходное розовое платье. В кулачке зажала деньги, которые родители дали на сласти и билет. Внезапно мальчик столкнул Аллу в грязную лужу, вырвал деньги и с гиком убежал. А она осталась в розовом платьице сидеть в луже. Так и сложилась вся ее последующая жизнь… Годы расцвета Шелест пришлись на время, когда никто из России на гастроли никуда не ездил. Премьер было мало. Худруком Кировского балета был Сергеев, и все, что делалось, делалось на его жену Наталью Дудинскую. Для Шелест на светофоре всегда был зажжен красный свет. В сорок с небольшим ее незаметно вывели на пенсию. У Шелест был дар перевоплощения. На сцене она была немыслимо красива. Божественно! А после представления затухала, снимала грим, вставала под душ. И когда проходила через толпу наэлектризованных ею поклонников, запрудивших тесный артистический подъезд, то ее не узнавали. Она шла домой одна. Так была неприметна.
Память
Как-то судьба привела нас с Щедриным в баварский город Вюрцбург. Мы заплутали. Пропустили поворот с автобана. И, желая исправить нашу оплошность, въехали в симпатичный, ухоженный город. Был уже вечер, десятый час.
И вдруг по всему городу зазвучали колокола. Я посмотрела на часы. Был 21 час 20 минут. Будний день. Никакого праздника. Звон был медленный и печальный. Мы остановились. Улицы – безлюдны. Задать вопрос некому. Ни единого прохожего. Слуховое впечатление звонящего в сумерках города ворожило… Лишь позже композитор Вильфред Хиллер, чей отец был убит в 1941 году под Лугой, рассказал нам, что каждый год, каждый год 16 марта все двадцать церквей города Вюрцбурга, какой бы день недели ни был – будни или праздник, – поминают ровно в девять часов двадцать минут вечера день и час бомбардировки 1945 года, когда американская авиация разрушила баварский город дотла. Такая память впечатляет…
Страх
Каждый приход Сталина в Большой театр сопровождался резчайшим усилением охранных процедур. У всякой двери, в кулисах, у лифта, в репетиционных залах появлялись соглядатаи с тупыми лицами, но внимательными глазами. Да и полпартера наводняли почитатели музыкальных представлений в штатском. Участникам вечернего спектакля вручались одноразовые спецпропуска с датой. На спектакли Большого театра Сталин хаживал не раз. И всем в театре о том тотчас же становилось известно. Особую склонность он питал к опере. Я участвовала в двух оперных постановках, которые лицезрел Сталин. Персидка в «Хованщине» и Рыба-игла в «Садко». Партию Рыбы-иглы придумал Лавровский. И лейт-движением моего танца (помимо, естественно, широких прыжков) был многократный резкий жест указательным пальцем правой руки, олицетворявший острую иглу морского чудища. Таких жестов в моем танце было множество. Первый же резкий, словно выстрел, «выпад» Лавровский срежиссировал в правом горизонтальном направлении. И когда я на премьере после первого широкого жете встаю на арабеск и следующим движением должна выстрелить всем телом в поставленном Лавровским направлении, то вдруг в моем мозгу молнией проносится леденящая спину мысль. Ведь «мой выстрел» приходится точно в правительственную ложу, в глубине которой застыли рыжие усы Сталина. И я пасую. Трусливо пасую. И устремляю свой «выстрел» вверх, на колосники. Все это происходит в доли секунды. Абсолютно подсознательно. Мы были все тогда рабами страха…
Талант
Балерина Лепешинская не была моим идеалом. Роста она была скверного, руки и ноги короткие, голова всегда напоминала мне маску ряженого на масленичном гулянье. Пальцы-крохи никак не улучшали пропорций тела. Отлично понимая это сама, она непременно держала в руках на сцене какой-либо театральный атрибут. Зонтик, веер, платочки, цветочки. Короче, ее физические данные расходились с моими представлениями о красоте женского тела в балете. Но у нее был азарт, напор, бесстрашие, динамичное вращение. Она без оглядки кидалась с далекого разбега «на рыбку» – в руки партнеру. Публике была по душе авантажность Лепешинской, ее жизнерадостность. Суметь скрыть недостатки, высветить свои достоинства – это тоже еще какой талант.
Чудо
В балетном училище меня ужасно терзало колено. Мое левое проклятое колено. Теперь думаю, что от неправильной постановки ног. Когда ступня упирается не на мизинец, а на большой палец – вся нога разворачивается вовнутрь. Тело давит на колено, а оно опорное и толчковое. В четырнадцатилетнем возрасте я обила пороги всех тогдашних
московских светил-ортопедов. Молила об исцелении. Теперь их портреты на стенах травматологических клиник повсюду.
Восславленный профессор Бом тщательно осмотрел колено. Куда ни нажмет – больно. Заставил исполнить низкое плие. Я не смогла. Бом с сожалением покачал головой и объявил свой приговор: «Надо менять профессию, девочка. Ты балериной не будешь. Колено выправить нельзя…» Теперь те светила-исцелители пребывают в ином мире. От них остались лишь розовые легенды да строгие портреты по коридорам, пахнущим карболкой. А я столько лет танцевала! Прыгала, прогибалась, вертелась. А спас меня массажист Никита Григорьевич Шум. Он лечил спортсменов, и кто-то, как мой последний шанс, его порекомендовал. Это был огромный человечище, человек-гора, с руками, как широченные деревенские грабли. В двадцатых годах он выступал в цирке на манеже борцом. Всегда в красной маске, и так и прозывался – «красная маска».
На разминке уложил однажды великого Ивана Поддубного на лопатки. Непобедимый чемпион так рассвирепел, что без правил схватил Никиту и швырнул за барьер. От удара ключица, как спичка, сломалась и осталась кривая, безобразная на всю жизнь. Шум принимал, конечно, нелегально в крохотной без окон комнатушке под лестницей, невдалеке от Белорусского вокзала. Никита Григорьевич часа полтора медленно-медленно прощупывал мне все колено. Он никуда не спешил. В напряженной тишине я слышала лишь гулкие, дробные лестничные шаги снующих туда-сюда жильцов. Затем тягуче произнес: «Будешь ходить ко мне две недели каждый день, мне надо три-четыре часа твоего времени. Снова будешь танцевать, колено отживеет…» Две полных недели он колдовал над моим бесперспективным, безнадежным коленом.
На пятнадцатый день чародей разрешил мне начать заниматься. Колено было обессиленное, но совершенно здоровое. Надо расплачиваться. О цене уговору не было. Дяди и тетки в складчину собрали некую сумму, которую я через несколько дней после конца лечения принесла Никите Григорьевичу в сверточке, смастеренном из театральной афиши. Без всякой позы, не распечатав моего свертка, совершенно просто он отказался взять деньги: «Тебе они сгодятся самой. А мне подбрасывают футболисты. На жизнь и курево хватает…» Артисты боготворили Шума. Когда его могучая фигура высилась в кулисах, мы танцевали смелее, без оглядки. Никита в театре, чуть что -вызволит.
Характер
Рыжая, как морковка, вся в веснушках, с голубым бантом в волосах, зелеными глазами и белесыми ресницами—так я выглядела в пять лет. Уже тогда была ребенком своевольным, неслухом, как все меня обзывали.
Спустила по течению ручейка свои первые сандалики. Вместо корабликов, которые усмотрела на старинной почтовой открытке. Мама долго убивалась. Достать детские туфельки было задачей неразрешимой. С канцелярской кнопкой доигралась до того, что она застряла в моем детском носу накрепко. Мама возила меня на телеге с говорливым мужиком к сельскому лекарю. Тот молниеносно принес мне облегчение. В общем, кротким нравом не отличалась, а чаще всего была так просто несносна. Всю жизнь этим доставляла массу проблем близким. Но были моменты, когда этот мой несносный характер выручал меня. Во время войны нашу семью эвакуировали в Свердловск. А вот балетную школу перебросили в маленький городишко Васильсурск на Волге. Эта нечаянная промашка мне обошлась втридорога. Ровно год, с пятнадцати с половиной до шестнадцати с половиной лет, я балетом не занималась. Мало-помалу меня охватила паника.
Еще такой год -и с балетом надо распрощаться. В попавшейся как-то мне на глаза газетной заметке было написано, что остававшаяся в Москве часть труппы показала премьеру на сцене филиала Большого. Сам Большой был закрыт. Потом дошли вести, что и часть балетного училища не уехала. Занятия продолжаются. Меня как током ударило. Надо ехать в Москву! Но как? Нужен специальный пропуск. Влиятельных знакомых -никого. Идти по учреждениям да объяснять, почему и зачем – трата времени. Кто будет слушать девчонку про балет, тренировки, физические кондиции, учителей?.. Я решилась на отчаянный шаг – пробраться в Москву неле¬гально. Мать паниковала, отговаривала: «Тебя заберут, арестуют». «Пускай, – горячилась я, – время уходит, я истомилась, задеревенела, заскорузла…» Купить билет на поезд было нелегко. Он стоил дорого, денег – в обрез. Да и без пропуска билет не продадут. Но мне помогли… Из Свердловска поезд шел пять суток. Весь путь я решала, сойти ли перед Москвой на последней остановке и дальше идти пешком? Или сыграть ва-банк – в многолюдье вокзала скорее проскочишь? Наконец, пристроившись к хромому старцу и поднеся его саквояж, чему он сердечно обрадовался, подыграв мне со всей искренностью, я проскользнула через военный патруль у дверей вокзала. Роль подростка при старом инвалиде мне удалась на славу. Я -в Москве. На мою удачу, одна наша родственница оставалась все это время в столице, у нее и переночевала. Уже утром следующего дня я была в помещении училища на Пушечной. Моему приходу обрадовались. Никто и не стал допытываться, как я добралась. Риск оправдался, и я выиграла.
Элегантность
Жила-была в Москве волшебница Клара. Не совсем волшебница, но… предпринимательница. Скажем так. Клара ходила по домам актеров – главным образом невыездных. При ней всегда была внушительных размеров сумка, в которую вмещался целый платяной шкаф. Платья вечерние и каждодневные, пальто, пелерины, туфли, кофты, нижнее белье, сумочки… Все Кларины сокровища были импортные. Хорошего качества. Жены советских дипломатов регулярно продавали ей свой ходкий товар. Контрабандная тропа была хорошо протоптана. Вещи всегда новые, с радужными ярлыками и марками заморских магазинов. Только цены были нерадужными – стоили предметы роскоши баснословно дорого. Но в рубище не походишь. Надо одеться не хуже тех, кто ездит в загранку. Смотрят на меня. Я на виду. Все, что я носила, купила у Клары. Втридорога. Она не была альтруисткой. В Большом у Клары были и другие клиентки – из того же племени «невыездных», что и я. Мать моей театральной подружки, надсадно страдавшая за свою невыездную дочь, в порыве слепой злости изрекла бессмертный афоризм. Он долгие годы горькой ухмылкой скрашивал ограниченность наших балеринских гардеробов. Тех, кто сидел в Москве. «Хуже их ходить не будем!..» И мы не ходили хуже. Но для этого пришлось «обтанцевать» тысячи крохотных клубных сцен, нетопленых, кривополых площадок, исколесить сотни растерзанных немощеных дорог, проложить множество тяготных маршрутов, настудить, намучить ноги. В то время элегантность давалась кровью.
